Методологическое исследование

ИСТОРИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО КРИЗИСА

Камень, который презрели строители,

стал во главу угла…

В последнее время все чаще раздаются голоса, выдвигающие проб­лему общей психологии как проблему первостепенной важности. Мнение это, что самое замечательное, исходит не от философов, для которых обобщение сделалось профессиональной привычкой; даже, не от теоретиков-психологов, но от психологов-практиков, разрабатывающих специальные области прикладной психологии, от психиатров и психотехников, представителей наиболее точной и конкретной части нашей науки. Очевидно, отдельные психологические дисциплины в развитии исследования, накопления фактического ма­териала, систематизации знания и в формулировке основных поло­жений и законов дошли до некоторого поворотного пункта. Даль­нейшее продвижение по прямой линии, простое продолжение все той же работы, постепенное накопление материала оказываются уже бесплодными или даже невозможными. Чтобы идти дальше, надо наметить путь.

Из такого методологического кризиса, из осознанной потребно­сти отдельных дисциплин в руководстве, из необходимости — на из­вестной ступени знания — критически согласовать разнородные данные, привести в систему разрозненные законы, осмыслить и проверить результаты, прочистить методы и основные понятия, за­ложить фундаментальные принципы, одним словом, свести начала и концы знания,— из всего этого и рождается общая наука.

Понятие общей психологии поэтому вовсе не совпадает с понятием основной, центральной для ряда отдельных, специальных дис­циплин теоретической психологии. Эту последнюю, в сущности, психологию взрослого нормального человека, следовало бы рассматри­вать как одну из специальных дисциплин наряду с зоопсихологией и психопатологией. То, что она играла и до сих пор отчасти продол­жает играть роль какого-то обобщающего фактора, формирующего до известной степени строй и систему специальных дисциплин, снабжающего их основными понятиями, приводящего их в соответ­ствие с собственной структурой, объясняется историей развития науки, но не логической необходимостью. Так на деле было, отчасти есть и сейчас, но так вовсе не должно быть и не будет, потому что это не вытекает из самой природы науки, а обусловлено внешними, посторонними обстоятельствами; стоит им измениться, как психология нормального человека утратит руководящую роль. На наших глазах это начинает отчасти сбываться. В психологических систе-

мах, культивирующих понятие бессознательного, роль такой руко­водящей дисциплины, основные понятия которой служат исход­ными пунктами для родственных наук, играет патопсихология. Таковы, например, системы 3. Фрейда, А. Адлера² и Э. Кречмера.

У последнего эта определяющая роль патопсихологии связана уже не с центральным понятием бессознательного, как у Фрейда и Адлера, т. е. не с фактическим приоритетом данной дисциплины в смысле разработки основной идеи, а с принципиально методоло­гическим воззрением, согласно которому сущность и природа изу­чаемых психологией явлений раскрываются в наиболее чистом виде в их крайних, патологических выражениях. Следовательно, надо идти от патологии к норме, из патологии объяснять и понимать нормального человека, а не наоборот, как это делалось до сих пор. Ключ к психологии — в патологии; не потому только, что послед­няя нащупала и изучила раньше других корень психики, но пото­му, что такова внутренняя природа вещей и обусловленная ею при­рода научного знания об этих вещах. Если для традиционной пси­хологии всякий психопат есть как предмет изучения более или ме­нее — в различной степени — нормальный человек и должен опре­деляться по отношению к последнему, то для новых систем всякий нормальный человек есть более или менее сумасшедший и должен психологически пониматься именно как вариант того или иного патологического типа. Проще говоря, в одних системах нормаль­ный человек рассматривается как тип, а патологическая личность — как разновидность или вариант основного типа; в других, наобо­рот, патологическое явление берется за тип, а нормальное — за ту или иную его разновидность. И кто может предсказать, как решит этот спор будущая общая психология?

Из таких же двойственных — наполовину фактических, наполо­вину принципиальных — мотивов главенствующая роль в третьих системах отводится зоопсихологии. Таковы, например, в своем большинстве американские курсы психологии поведения и русские курсы рефлексологии, развивающие всю систему из понятия ус­ловного рефлекса и группирующие вокруг него весь материал. По­мимо фактического приоритета в разработке основных понятий поведения зоопсихология принципиально выдвигается рядом ав­торов как общая дисциплина, с которой должны быть соотнесены другие дисциплины. То, что она является логическим началом нау­ки о поведении, отправной точкой для всякого генетического рас­смотрения и объяснения психики, то, что она есть чисто биологи­ческая наука, обязывает именно ее выработать фундаментальные понятия науки и снабдить ими соседние дисциплины.

Таков, например, взгляд И. П. Павлова, То, что делают пси­хологи, по его мнению, не может отразиться на зоопсихологии, но то, что делают зоопсихологи, весьма существенно определяет рабо­ту психологов; те строят надстройку, а здесь закладывается фунда-

мент (1950). И на деле источником, откуда мы черпаем теперь все основные категории для исследования и описания поведения, ин­станцией, с которой мы сверяем наши результаты, образцом, по которому мы выравниваем наши методы, является зоопсихология.

Дело опять приняло как раз обратный порядок по сравнению с традиционной психологией. В ней отправной точкой был чело­век; мы исходили из человека, чтобы составить себе представление о психике животного; мы по аналогии с собой толковали проявления его души. При этом дело отнюдь не всегда сводилось к грубому ант­ропоморфизму; часто серьезные методологические основания дик­товали такой ход исследования: субъективная психология и не мог­ла быть иной. Она в психологии человека видела ключ к психоло­гии животных, в высших формах — ключ к пониманию низших. Не всегда ведь исследователь должен идти тем же путем, каким шла природа, часто выгоднее путь обратный.

Так, Маркс указывал на этот методологический принцип «обрат­ного» метода, когда утверждал, что «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, с. 42). «Намеки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже из­вестно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т.д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех формах общества видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней» (там же).

Понять оброк, исходя из ренты, феодальную форму из буржуазной — это и есть тот же самый методологический прием, посредством которого мы постигаем и определяем мышление и начатки речи у животных, исходя из развитого мышления и речи человека. Понять до конца какой-нибудь этап в процессе развития и самый процесс можно, только зная конец процесса, результат, направление, куда и во что развивалась данная форма. При этом речь идет, конечно, только о методологическом перенесении основных категорий и по­нятий от высшего к низшему, а отнюдь не о перенесении фактиче­ских наблюдений и обобщений. Например, понятия о социальной категории класса и классовой борьбе открываются в наиболее чис­той форме при анализе капиталистического строя, но эти же понятия являются ключом ко всем докапиталистическим формациям общест­ва, хотя мы встречаемся там всякий раз с другими классами, с дру­гой формой борьбы, с особой стадией развития этой категории. Но все эти особенности, отличая от капиталистических форм истори­ческое своеобразие отдельных эпох, не только не стираются, но, напротив, впервые становятся доступными изучению только тогда, когда мы подходим к ним с категориями и понятиями, полученными из анализа другой, высшей формации.

«Буржуазное общество,— поясняет Маркс,— есть наиболее раз­витая и наиболее многообразная историческая организация произ­водства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понима­ние его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д.» (там же). Имея конец пути, можно легче всего понять и весь путь в целом, и смысл от­дельных этапов.

Таков один из возможных методологических путей, достаточно оправдавший себя в целом ряде наук. Приложим ли он к психоло­гии? Но Павлов именно с методологической точки зрения отрицает путь от человека к животному; не фактическое различие в явлени­ях, а познавательная бесплодность и неприменимость психологи­ческих категорий и понятий является причиной того, что он защи­щает обратный «обратному», т.е. прямой путь исследования, пов­торяющий путь, которым шла природа. По его словам, «нельзя с психологическими понятиями, которые по существу дела непро­странственны, проникнуть в механизм поведения животных, в ме­ханизм этих отношений» (1950, с. 207).

Дело, следовательно, не в фактах, а в понятиях, т. е. в способе мыслить эти факты. «Наши факты мыслятся в форме пространства и времени; у нас это совершенно естественнонаучные факты; пси­хологические же факты мыслятся только в форме времени»,— гово­рит он (там же, с. 104). Что речь идет именно о разнице в понятиях, а не в явлениях и что Павлов хочет не только отвоевать независи­мость для своей области исследования, но и распространить ее влия­ние и руководство на все сферы психологического знания, видно из его прямых указаний на то, что спор идет не только об эмансипа­ции от власти психологических понятий, но и о разработке психо­логии при помощи новых пространственных понятий.

По его мнению, наука перенесет раньше или позже объективные данные на психику человека, «руководясь подобием или тождеством внешних проявлений», и объяснит природу и механизм сознания (там же, с, 23). Его путь — от простого к сложному, от животного к человеку. «Простое, элементарное,— говорит он,— понятно без сложного, тогда как сложное без элементарного уяснить невозмож­но». Из этих данных составится «основной фундамент психологи­ческого знания» (там же, с. 105). И в предисловии к книге, излагаю­щей 20-летний опыт изучения поведения животных, Павлов заявля­ет, что он «глубоко, бесповоротно и неискоренимо убежден, что здесь, главнейшим образом на этом пути», удастся «познать меха­низм и законы человеческой натуры (там же, с. 17).

Вот новая контроверза между изучением животных и психоло­гией человека. Положение, по существу, очень сходное с контро­верзой между патопсихологией и психологией нормального челове­ка. Какой дисциплине главенствовать, объединять, вырабатывать основные понятия, принципы и методы, сверять и систематизиро­вать данные всех других областей? Если раньше традиционная психология рассматривала животное как более или менее отдален­ного предка человека, то теперь рефлексология склонна рассматри­вать человека как «животное двуногое, без перьев», по Платону. Прежде психика животного определялась и описывалась в понятиях и терминах, добытых в исследовании человека, ныне поведение жи­вотных дает «ключ к пониманию поведения человека», а то, что мы называем «человеческим» поведением, понимается только как произ­водная от ходящего в выпрямленном положении и потому говоряще­го и обладающего руками с развитым большим пальцем животного.

И опять мы можем спросить: кто, кроме будущей общей психологии, разрешит эту контроверзу между животными и человеком в психологии, контроверзу, от решения которой зависит ни много"¹ ни мало: вся будущая судьба этой науки?

Уже из анализа трех типов психологических систем, рассмотрен­ных выше, видно, до какой степени созрела потребность в общей пси­хологии, а отчасти наметились границы и приблизительное содер­жание этого понятия. Таков будет все время путь нашего исследо­вания: мы будем исходить из анализа фактов, хотя бы фактов в высшей степени общего порядка и отвлеченного характера, как та или иная психологическая система и ее тип, тенденции и судьба различных теорий, те или иные познавательные приемы, научные классификации и схемы и т. д. При этом мы подвергаем их рассмотрению не с абстрактно-логической, чисто философской стороны, а как определенные факты в истории науки, как конкретные, живые истори­ческие события в их тенденции, противоборстве, в их реальной обус­ловленности, конечно, и в их познавательно-теоретической сущно­сти, т. е. с точки зрения их соответствия той действительности, для познания которой они предназначены. Не путем отвлеченных рас­суждений, но путем анализа научной действительности хотим мы прийти к ясному представлению о сущности индивидуальной и социальной психологии как двух аспектов одной науки и об исторической судьбе их. Отсюда выводится, как политиком из анализа событии, правило для действия, для организации научного исследо­вания, методологическое исследование, пользующееся историче­ским рассмотрением конкретных форм науки и теоретическим ана­лизом этих форм, чтобы прийти к обобщенным, проверенным и годным для руководства принципам,— таково, по нашему мнению,

зерно той общей психологии, понятие о которой мы пытаемся выяснить в этой главе.

Первое, что мы узнаем из анализа,— это разграничение между общей психологией и теоретической психологией нормального че­ловека. Мы видели, что последняя — не обязательно общая психо­логия, что в целом ряде систем она сама превращается в одну из специальных, определяемых другой областью дисциплин; что в ро­ли общей психологии могут выступать и выступают и патопсихоло­гия, и учение о поведении животных. А. И. Введенский полагал, что общую психологию «гораздо вернее было бы называть основной психологией, потому что эта часть лежит в основе всей психологии» (1917, с. 5). Г. Геффдинг, полагающий, что психологией «можно за­ниматься многими способами и методами», что «существует не одна, но много психологии», не видящий необходимости в единстве, все же склонен видеть в субъективной психологии «основу, вокруг ко­торой, как вокруг центра, должны быть собраны богатства других источников познания» (1908, с. 30). Говорить об основной, или цент­ральной, психологии было бы, действительно, в данном случае уместнее, чем об общей, хотя нужно немало школьного догматизма и наивной самоуверенности, чтобы не видеть, как нарождаются системы с совершенно другой основой и центром и как в таких сис­темах отходит к периферии то, что профессора считали основой по самой природе вещей. Субъективная психология была основной, или центральной, в целом ряде систем, и надо уяснить себе смысл этого; она теперь утрачивает свое значение, и опять надо уяснить себе смысл этого. Терминологически было бы всего правильнее говорить в данном случае о теоретической психологии, в отличие от прикладной, как это делает Г. Мюнстерберг (1922). Применительно к взрослому нормальному человеку она была бы специальной вет­вью наряду с детской, зоо- и патопсихологией.

Теоретическая психология, замечает Л. Бинсвангер ³, не есть ни общая психология, ни часть ее, но сама есть объект или предмет общей психологии. Последняя задается вопросами, как вообще воз­можна теоретическая психология, каковы структура и пригодность ее понятий. Теоретическая психология уже потому не может быть идентифицирована с общей, что как раз вопрос о создании теорий в психологии есть основной вопрос общей психологии (1922, с. 5).

Второе, что мы можем узнать из нашего анализа с досто­верностью: самый факт, что теоретическая психология, а после другие дисциплины выступали в роли общей науки, обусловлен, с одной стороны, отсутствием общей психологии, а с другой — силь­ной потребностью в ней и необходимостью временно выполнять ее функции, чтобы сделать возможным научное исследование. Психо­логия беременна общей дисциплиной, но еще не родила ее.

Третье, что мы можем вычитать из нашего анализа,— это раз­личение двух фаз в развитии всякой общей науки, всякой общей

дисциплины, как показывает история науки и методология. В первой фазе развития общая дисциплина отличается от специальной чисто количественным признаком. Такое различие, как верно гово­рит Бинсвангер, свойственно большинству наук. Так, мы различаем общую и специальную ботанику, зоологию, биологию, физиологию, патологию, психиатрию и т. д. Общая дисциплина делает пред­метом своего изучения то общее, что присуще всем объектам данной науки. Специальная — то, что свойственно отдельным группам или даже отдельным экземплярам из того же рода объектов. В этом смыс­ле присваивали имя специальной той дисциплине, которую мы на­зываем теперь дифференциальной; в таком же смысле называли эту область индивидуальной психологией. Общая часть ботаники или зоологии изучает то, что есть общего у всех растений или живот­ных, психологии — то, что свойственно всем людям; для этого из реального многообразия данных явлений абстрагировалось поня­тие той или иной общей черты, присущей им всем или большинству из них, и в отвлеченном от реального многообразия конкретных черт виде оно становилось предметом изучения общей дисциплины. Поэтому признак и задачу такой дисциплины видели в том, чтобы научно представить факты, которые общи наибольшему числу част­ных явлений данной области (Л. Бинсвангер, 1922, с. 3).

Эту стадию поисков и попытки применения общего всем психо­логическим дисциплинам абстрактного понятия, составляющего предмет всех их и определяющего, что следует выделять в хаосе отдельных явлений, что имеет для психологии познавательную цен­ность в явлении,— эту стадию мы видим ярко выраженной в нашем анализе и можем судить, какое значение эти поиски и искомое по­нятие предмета психологии, искомый ответ на вопрос, что изучает психология, могут иметь для нашей науки в данный исторический момент ее развития.

Всякое конкретное явление совершенно неисчерпаемо и беско­нечно по своим отдельным признакам; надо всегда искать в явле­нии то, что делает его научным фактом. Это именно отличает на­блюдение солнечного затмения астрономом от наблюдения этого же явления просто любопытным. Первый выделяет в явлении то, что делает его астрономическим фактом; второй наблюдает случайные, попадающие в поле его внимания признаки.

Что же наиболее общего у всех явлений, изучаемых психологи­ей, что делает психологическими фактами самые разнообразные яв­ления — от выделения слюны у собаки и до наслаждения трагеди­ей, что есть общего в бреде сумасшедшего и строжайших выкладках математика? Традиционная психология отвечает: общее то, что все это суть психологические явления, непространственные и доступ­ные только восприятию самого переживающего субъекта. Рефлек­сология отвечает: общее то, что все эти явления суть факты поведе­ния, соотносительной деятельности, рефлексы, ответные действия

организма. Психоаналитики говорят: общее у всех этих фактов, самое первичное, что их объединяет,— это бессознательное, лежащее в их основе. Три ответа соответственно означают для общей психо­логии, что она есть наука 1) о психическом и его свойствах, или 2) о поведении, или 3) о бессознательном.

Отсюда видно значение такого общего понятия для всей буду­щей судьбы науки. Любой факт, выраженный в понятиях каждой из этих трех систем поочередно, примет три совершенно различные формы; вернее, это будут три различные стороны одного факта; еще вернее, это будут три различных факта. И по мере продвижения науки, по мере накопления фактов, мы получим последовательно три различных обобщения, три различных закона, три различные классификации, три различные системы — три отдельные науки, которые будут тем дальше от общего, объединяющего их факта и тем более далеки и различны друг от друга, чем успешнее они будут развиваться. Скоро после возникновения они уже будут вынуждены подбирать различные факты, и уже самый выбор фактов в дальней­шем определит судьбу науки. К. Коффка был первый, кто высказал мысль, что интроспективная психология и психология поведения разовьются, если дело пойдет дальше так, в две науки. Пути обеих наук так далеки друг от друга, что «никак нельзя сказать с уверен­ностью, приведут ли они действительно к одной цели» (К. Коффка, 1926, с. 179).

В сущности, и Павлов и Бехтерев держатся того же мнения; для них приемлема мысль о параллельном существовании двух наук — психологии и рефлексологии, изучающих одно и то же, но с разных сторон. «Я не отрицаю психологии как познания внутрен­него мира человека»,— говорит Павлов по этому поводу (1950, с. 125). Для Бехтерева рефлексология не противопоставляет­ся субъективной психологии и ничуть не исключает последнюю, а отмежевывает особую область исследования, т. е. создает новую параллельную науку. Он же говорит о тесном взаимоотношении одной и другой научной дисциплины или даже о субъективной рефлексологии, которая неизбежно возникнет в будущем (1923), Впрочем, надо сказать, что и Павлов и Бехтерев на деле отрицают психологию и всецело надеются охватить объективным методом всю область знания о человеке, т. е. видят возможность только одной науки, хотя на словах признают и две, Так общее по­нятие предопределяет содержание науки.

Уже сейчас психоанализ, бихевиоризм и субъективная психоло­гия оперируют не только разными понятиями, но и разными факта­ми. Такие несомненные, реальнейшие, общие всем факты, как эдипов комплекс психоаналитиков, просто не существуют для других психологов, для многих это самая дикая фантазия. Для В. Штер­на, в общем благосклонно относящегося к психоанализу, психоана­литические толкования, столь же обыденные в школе 3. Фрейда.

и столь же несомненные, как измерение температуры в госпитале, а значит, и факты, существование которых они утверждают, напо­минают хиромантию и астрологию XVI в. Для Павлова утвержде­ние, что собака вспомнила пищу при звонке, есть тоже не больше чем фантазия. Так же для интроспективиста не существует факта мы­шечных движений в акте мышления, как то утверждает бихевиорист.

Но фундаментальное понятие, так сказать, первичная абстрак­ция, лежащая в основе науки, определяет не только содержание, но и предопределяет характер единства отдельных дисциплин, а через это — способ объяснения фактов, главный объяснительный принцип науки,

Мы видим, что общая наука, как и тенденция отдельных дис­циплин превратиться в общую науку и распространить влияние на соседние отрасли знания, возникает из потребности в объединении разнородных отраслей знания. Когда сходные дисциплины накоп­ляют достаточно большой материал в сравнительно отдаленных друг от друга областях, возникает надобность свести весь разно­родный материал в единство, установить и определить отношение между отдельными областями и между каждой областью и целым научного знания. Как связать материал патологии, зоопсихологии, социальной психологии? Мы видели, что субстратом единства яв­ляется прежде всего первичная абстракция. Но объединение разно­родного материала производится не суммарно, не через союз «и», как говорят гештальтпсихологи, не путем простого присоединения или сложения частей, так что каждая часть сохраняет равновесие и самостоятельность, входя в состав нового целого. Единство дости­гается путем подчинения, господства, путем отказа отдельных дис­циплин от суверенитета в пользу одной общей науки. Внутри ново­го целого образуется не сосуществование отдельных дисциплин, но их иерархическая система, имеющая главный и вторичные цент­ры, как Солнечная система. Итак, это единство определяет роль, смысл, значение каждой отдельной области, т. е. определяет не только содержание, но и способ объяснения, главнейшее обобщение, которое в развитии науки станет со временем объяснительным принципом.

Принять за первичное понятие психику, бессознательное, по­ведение — значит не только собирать три разные категории фактов, но и давать три разных способа объяснения этих фактов.

Мы видим, что тенденция к обобщению и объединению знания переходит, перерастает в тенденцию к объяснению знания. Един­ство обобщающего понятия перерастает в единство объяснительно­го принципа, потому что объяснять — значит устанавливать связь между одним фактом или группой фактов и другой группой, ссылать­ся на другой ряд явлений, объяснять — значит для науки — при­чинно объяснять, Пока объединение производится внутри одной дисциплины, такое объяснение устанавливается путем причинной

связи явлений, лежащих внутри одной области. Но как только мы переходим к обобщению отдельных дисциплин, к сведению в единство разных областей фактов, к обобщениям второго порядка, так сейчас же мы должны искать и объяснения более высокого по­рядка, т. е. связи всех областей данного знания с фактами, лежащи­ми вне их. Так поиски объяснительного принципа выводят нас за пределы данной науки и заставляют находить место данной области явлений в более обширном кругу явлений.

Эту вторую тенденцию, лежащую в основе выделения' общей науки,— тенденцию к единству объяснительного принципа и к вы­ходу за пределы данной науки в поисках места данной категории бытия в общей системе бытия и данной науки в общей системе зна­ния — мы обнаруживаем уже в соперничестве отдельных дисцип­лин за главенство. Всякое обобщающее понятие уже содержит в се­бе тенденцию к объяснительному принципу, а так как борьба дис­циплин есть борьба за обобщающее понятие, то неизбежно здесь должна появиться и вторая тенденция. И действительно, рефлексо­логия не только выдвигает понятие поведения, но и принцип услов­ного рефлекса, т. е. объяснения поведения из внешнего опыта жи­вотного. И трудно сказать, какая из этих двух идей более сущест­венна для данного направления. Отбросьте принцип — и вы полу­чите поведение, т. е. систему внешних движений и поступков, объ­ясняемую из сознания, т. е. давно существовавшую внутри субъек­тивной психологии дисциплину. Отбросьте понятие и сохраните принцип — и вы получите сенсуалистическую ассоциативную пси­хологию. И о той и о другой мы будем говорить ниже. Здесь же важ­но установить, что обобщение понятия и объяснительный принцип только в соединении друг с другом, только то и другое вместе опре­деляют общую науку. Так же точно и психопатология не только выдвигает обобщающее понятие бессознательного, но и расшифро­вывает это понятие объяснительно — в принципе сексуальности. Обобщить психологические дисциплины и объединить их на основе понятия бессознательного — значит для психоанализа объяснить весь мир, изучаемый психологией, из сексуальности.

Но здесь еще обе тенденции — к объединению и обобщению— слиты, часто трудно различимы; вторая тенденция недостаточно ясно выражена; она может иногда и отсутствовать вовсе. Совпадение ее с первой объясняется опять-таки исторической, а не логической необходимостью. В борьбе отдельных дисциплин за господство эта тенденция обычно проявляется, мы нашли ее в нашем анализе; но она может не проявиться, а главное — она может проявиться и в чистом, несмешанном, раздельном от первой тенденции виде в другом ряде фактов. В обоих этих случаях мы имеем каждую тен­денцию в чистом виде.

Так, в традиционной психологии понятие психического может объединяться с многими, правда, не в любыми, объяснениями:

ассоцианизм, актуалистическая концепция, теория способностей I и т. д. Так что связь между обобщением и объединением тесная, но не однозначная. Одно понятие мирится с рядом объяснений, и нао­борот. Далее, в системах психологии бессознательного это основное понятие расшифровывается не обязательно как сексуальность. У А. Адлера и К. Юнга в основу объяснения положены другие принципы. Таким образом, в борьбе дисциплин логически необхо­димо выражена первая тенденция знания — к объединению и ло­гически не необходимо, а только исторически обусловлено — в раз­ной степени выражена и вторая. Поэтому легче и удобнее всего наблюдать вторую тенденцию в ее чистом виде — в борьбе принци­пов и школ внутри одной и той же дисциплины.

Можно сказать, что всякое сколько-нибудь значительное откры­тие в какой-либо области, выходящее за пределы этой частной сфе­ры, обладает тенденцией превратиться в объяснительный принцип всех психологических явлений и вывести психологию за ее собствен­ные пределы — в более широкие сферы знания. Эта тенденция про­является в последние десятилетия е такой удивительной закономер­ностью, постоянством, с такой правильной однообразностью в са­мых различных областях, что положительно допускает предсказа­ние о ходе развития того или иного понятия или открытия, той или иной идеи. Вместе с тем эта правильная повторяемость в развитии различнейших идей ясно говорит с очевидностью, которую редко приходится констатировать историку науки и методологу, об объек­тивной необходимости, лежащей в основе развития науки, о необ­ходимости, которую можно обнаружить, если к фактам науки подой­ти тоже с научной точки зрения. Это говорит о том, что возможна научная методология на исторической основе.

Закономерность в смене и развитии идей, возникновение и гибель понятий, даже смена классификаций и т. п.— все это может быть научно объяснено на почве связи данной науки 1) с общей социаль­но-культурной подпочвой эпохи, 2) с общими условиями и закона­ми научного познания, 3) с теми объективными требованиями, ко­торые предъявляет к научному познанию природа изучаемых явле­ний на данной стадии их исследования, т. е. в конечном счете — с требованиями объективной действительности, изучаемой данной наукой; ведь научное познание должно приспособляться, приме­няться к особенностям изучаемых фактов, должно строиться со­гласно их требованиям, И поэтому в изменении научного факта всегда можно вскрыть участие объективных фактов, изучаемых этой наукой. Все эти три точки зрения мы постараемся иметь в виду в нашем исследовании.

Общая судьба и линии развития таких объяснительных идей

могут быть выражены схематически. Вначале лежит какое-нибудь фактическое открытие более или менее крупного значения, пере­страивающее обычное представление обо всей той области явлений, к которой оно относится, и даже выходящее за пределы данной част­ной группы явлений, где оно наблюдалось и было сформулировано.

Затем идет стадия распространения влияния тех же идей в со­седние области, так сказать, растягивание идеи на более обширный материал, чем тот, который она охватывает. При этом изменяется и сама идея (или ее применение), появляется более отвлеченная ее формулировка; связь с породившим ее материалом более или менее ослабевает, и она только продолжает питать силу достоверности новой идеи, потому что свое завоевательное шествие идея совершает как научно проверенное, достоверное открытие; это очень важно.

В третьей стадии развития идея, уже овладевшая более или менее всей данной дисциплиной, в которой она впервые возникла, частью измененная этим, частью сама изменившая строй и объем дисциплины, отделенная от породивших ее фактов, существующая в форме более или менее абстрактно сформулированного принципа, попадает в сферу борьбы дисциплин за господство, т. е. в орбиту действия тенденции к объединению. Происходит это обычно потому, что идея, как объяснительный принцип, успела овладеть целой дисциплиной, т. е. приспособилась сама, а частью приспособила к себе понятие, лежащее в основе дисциплины, и теперь выступает с ним заодно. Такую смешанную стадию существования идеи, когда обе тенденции помогают одна другой, мы и нашли в нашем анализе. Продолжая расширяться на спине тенденции к объединению, идея легко переносится в соседние дисциплины, не прекращая видоизме­няться сама, разбухая от нового и нового материала, но видоизме­няет и те области, куда проникает. В этой стадии судьба идеи все­цело связана с судьбой представляющей ее дисциплины, борющейся за господство.

В четвертой стадии идея опять отделяется от основного понятия, так как самый факт завоевания — хотя бы в виде проекта, защи­щаемого отдельной школой, всей сферы психологического знания, всех дисциплин,— самый факт этот толкает идею в развитии даль­ше. Идея остается объяснительным принципом до тех пор, пока она выходит за пределы основного понятия; ведь объяснить, как мы ви­дели, это и значит выходить за собственные границы в поисках внешней причины. Как только она вполне совпадает с основным по­нятием, она перестает что-либо объяснять. Но основное понятие логически не может развиваться дальше, иначе оно стало бы отри­цать само себя; ведь его смысл в том, чтобы определить область пси­хологического знания; выйти за его пределы оно не может по самому существу. Следовательно, опять должно произойти разъединение понятия и объяснения. К, тому же самое объединение логически предполагает, как показано выше, установление связи с более об-

ширной сферой знания, выход за собственные пределы. Это и со­вершает идея, отделившаяся от понятия. Теперь она связывает психологию с обширными областями, лежащими вне ее, с биологией, физикохимией, механикой, в то время как основное понятие выде­ляет ее из этих областей. Функции этих временно работавших вме­сте союзников опять переменились. Идея теперь открыто включается в ту или иную философскую систему, распространяется, изменяясь и изменяя, на самые отдаленные сферы бытия, на весь мир, и форму­лируется в качестве универсального принципа или даже целого ми­ровоззрения.

Это открытие, раздувшееся до мировоззрения, как лягушка, раздувшаяся в вола, этот мещанин во дворянстве, попадает в самую опасную пятую стадию развития: оно легко лопается, как мыльный пузырь; во всяком случае оно вступает в стадию борьбы и отрица­ния, которые оно встречает теперь со всех сторон. Правда, борьба велась против идеи и раньше, в прежних стадиях. Но то было нор­мальное противодействие движению идеи, сопротивление каждой отдельной области ее завоевательным тенденциям. Первоначальная сила породившего ее открытия оберегала ее от настоящей борьбы за существование, как мать оберегает детеныша. Только теперь, отделенная совершенно от породивших ее фактов, развившись до логических пределов, доведенная до последних выводов, обобщенная сколько возможно, идея, наконец, обнаруживает то, что она в дей­ствительности есть, показывает свое истинное лицо. Как это ни странно, но именно доведенная до философской формы, казалось бы, затуманенная многими наслоениями и очень далекая от непо­средственных корней и породивших ее социальных причин, идея на самом деле только теперь открывает, чего она хочет, что она есть, из каких социальных тенденций она возникла, каким классовым интересам служит. Только развившись в мировоззрение или приоб­ретя связь с ним, частная идея из научного факта опять становится фактом социальной жизни, т. е. возвращается в то лоно, из которого она возникла. Только став снова частью социальной жизни, она об­наруживает свою социальную природу, которая все время, конечно, имелась в ней, но была скрыта под маской познавательного факта, в качестве которого она фигурировала.

И вот в этой стадии борьбы против идеи судьба ее определяется примерно так. Новой идее, как новому дворянину, указывают на ее мещанское, т. е. действительное, происхождение. Ее ограничи­вают теми областями, откуда она пришла; ее заставляют проделать вспять свое развитие; ее признают как частное открытие, но отвер­гают как мировоззрение; и теперь выдвигаются новые способы ос­мыслить ее как частное открытие и связанные с ней факты. Иначе говоря, другие мировоззрения, представляющие другие социальные тенденции и силы, отвоевывают у идеи даже ее первоначальную область, вырабатывают свой взгляд на нее — и тогда идея или от-

мирает, или продолжает существовать, более или менее плотно вклю­ченная в то или иное мировоззрение среди ряда других мировоззре­ний, разделяя их судьбу и выполняя их функции, но как револю­ционизирующая науку идея она перестает существовать; это идея, вышедшая в отставку и получившая по своему ведомству генераль­ский чин.

Почему идея перестает существовать как таковая? Потому что в области мировоззрения действует закон, открытый Энгельсом, закон собирания идей вокруг двух полюсов — идеализма и материа­лизма, соответствующих двум полюсам социальной жизни, двум борющимся основным классам. Идея как факт философский гораздо' легче обнаруживает свою социальную природу, чем как факт науч­ный; и на этом кончается ее роль — скрытого, переодетого в науч­ный факт идеологического агента, она разоблачена и начинает участ­вовать как слагаемое в общей открытой, классовой борьбе идей; но именно здесь, как маленькое слагаемое в огромной сумме, она тонет, как капля дождя в океане, и перестает существовать сама по­севе.

Такой путь проделывает всякое открытие в психологии, имеющее тенденцию превратиться в объяснительный принцип. Само возник­новение таких идей объясняется наличием объективной научной потребности, коренящейся в конечном счете в природе изучаемых явлений, как она раскрывается на данной стадии познания, иначе говоря, природой науки и, значит, в конечном счете природой пси­хологической действительности, которую изучает эта наука. Но история науки может объяснить только, почему на данной стадии се развития возникла потребность в идеях, почему это было невозмож­но сто лет тому назад,— и не больше. Какие именно открытия раз­виваются в мировоззрение, а какие нет; какие идеи выдвигаются, какой путь они проделывают, какая участь постигает их — это все зависит от факторов, лежащих вне истории науки и определяющих самую эту историю.

Это можно сравнить с учением Г. В. Плеханова об искусстве. Природа заложила в человеке эстетическую потребность, она де­лает возможным то, чтобы у него были эстетические идеи, вкусы, переживания. Но какие именно вкусы, идеи и переживания будут у данного общественного человека в данную историческую эпоху — этого нельзя вывести из природы человека, и ответ на это дает толь­ко материалистическое понимание истории (Г. В. Плеханов, 1922). В сущности, это рассуждение не является даже сравнением; оно не метафорически, но буквально принадлежит к тому же общему за­кону, частное применение которого сделано Плехановым к вопросам искусства. В самом деле, научное познание есть один из видов дея-

тельности общественного человека в ряду других деятельностей. Следовательно, научное познание, рассматриваемое со стороны поз­нания природы, а не как идеология, есть известный вид труда, и, как всякий труд, прежде всего процесс между человеком и природой, в котором человек сам противостоит природе, как сила природы, процесс, в первую очередь обусловленный свойствами обрабатывае­мой природы и свойствами обрабатывающей силы природы, т. е. в данном случае — природой психологических явлений и познава­тельных условий человека (Г. В. Плеханов, 1922а). Именно как природные, т. е, неизменные, эти свойства не могут объяснить раз­вития, движения, изменения истории науки. Это принадлежит к числу общеизвестных истин. Тем не менее на всякой стадии разви­тия науки мы можем выделить, отдифференцировать, абстрагиро­вать требования, выдвигаемые самой природой изучаемых явлений на данной ступени их познания, ступени, определяемой, конечно, не природой явлений, но историей человека. Именно потому, что природные свойства психических явлений на данной ступени познания есть чисто историческая категория, ибо свойства меняются в процессе познания, и сумма известных свойств есть чисто истори­ческая величина, их можно рассматривать как причину или одну из причин исторического развития науки.

Мы рассмотрим в качестве примера к только что описанной схеме развития общих идей в психологии судьбу четырех идей, влиятельных в последние десятилетия. При этом нас интересует только факт, делающий возможным возникновение этих идей, а не эти идеи сами по себе, т. е. факт, коренящийся в истории науки, а не вне ее. Мы не будем исследовать, почему именно эти идеи, именно история этих идей важна как симптом, как указание на то состояние, которое переживает история науки. Нас интересует сейчас не исто­рический, но методологический вопрос: в какой степени раскрыты и познаны сейчас психологические факты и каких изменений в строе науки они требуют, чтобы сделать возможным продолжение поз­нания на основе познанного уже? Судьба четырех идей должна сви­детельствовать о потребности науки в данный момент — о содержа­нии и размерах этой потребности. История науки для нас важна постольку, поскольку она определяет степень познанности психоло­гических фактов.

Четыре идеи — это идея психоанализа, рефлексологии, гештальтпсихологии и персонализма.

Идеи психоанализа родились из частных открытий в области неврозов; был с несомненностью установлен факт подсознательной определяемое™ ряда психических явлений и факт скрытой сексу­альности в ряде деятельностей и форм, которые до того не относились к области эротических. Постепенно это частное открытие, подтвер­жденное успехом терапевтического воздействия, обоснованного та­ким пониманием дела, т. е. получившее санкцию истинности их

практики, было перенесено на ряд соседних областей — на психо­патологию обыденной жизни, на детскую психологию, овладело всей областью учения о неврозах. В борьбе дисциплин эта идея под­чинила себе самые отдаленные ветви психологии; было показано, что с этой идеей в руках можно разрабатывать психологию искус­ства, этническую психологию. Но вместе с этим психоанализ вы­шел за пределы психологии: сексуальность превратилась в мета­физический принцип в ряду других метафизических идей, психо­анализ — в мировоззрение, психология — в метапсихологию. У пси­хоанализа есть своя теория познания и своя метафизика, своя со­циология и своя математика. Коммунизм и тотем,⁸ церковь и твор­чество Достоевского, оккультизм и реклама, миф и изобретения Леонардо да Винчи ⁹ — все это переодетый и замаскированный пол, секс, и ничего больше.

Такой же путь проделала идея условного рефлекса. Все знают, что она возникла из изучения психического слюноотделения у со­баки. Но вот она распространилась и на ряд других явлений; вот она завоевала зоопсихологию; вот в системе Бехтерева она только и делает, что прикладывается, примеряется ко всем сферам психо­логии и подчиняет их себе; все — и сон, и мысль, и работа, и твор­чество — оказывается рефлексом. Вот, наконец, она подчинила себе все психологические дисциплины — коллективную психологию искусства, психотехнику и педологию, психопатологию и даже субъек­тивную психологию. И теперь рефлексология уже знается только с универсальными принципами, с мировыми законами, с первоосно­вами механики. Как психоанализ перерос в метапсихологию через биологию, так рефлексология через биологию перерастает в энерге­тическое мировоззрение. Оглавление курса рефлексологии — это универсальный каталог мировых законов. И опять, как с психоана­лизом, оказалось, что все в мире — рефлекс. Анна Каренина и клеп­томания, классовая борьба и пейзаж, язык и сновидение — тоже рефлекс (В. М. Бехтерев, 1921, 1923).

Гештальтпсихология тоже возникла первоначально из конкрет­ных психологических исследований процессов восприятия формы; здесь она получила практическое крещение; она выдержала пробу на истину. Но, так как она родилась в то же время, что психоана­лиз и рефлексология, она проделала их путь с удивительным одно­образием. Она охватила зоопсихологию — и оказалось, что мышле­ние у обезьян тоже гештальтпроцесс; психологию искусства и этни­ческую — оказалось, что первобытное миропредставление и созда­ние искусства тоже гештальт; детскую психологию и психопатоло­гию — и под гештальт подошли и развитие ребенка, и психическая болезнь. Наконец, превратившись в мировоззрение, гештальтпсихология открыла гештальт в физике и химии, в физиологии и био­логии, и гештальт, высохший до логической формулы, оказался в основе мира; создавая мир, бог сказал: да будет гештальт — и стал

везде гештальт (М. Вертгаймер, 1925; В. Келер, 1917, 1920; К. Коффка, 1925).

Наконец, персонализм возник первоначально из исследований по дифференциальной психологии10. Необычайно ценный принцип лич­ности в учении о психологических измерениях, в учении о пригодно­сти и т. д. перекочевал сперва в психологию во всем ее объеме, а по­том и перешагнул за ее пределы. В виде критического персонализма он включил в понятие личности не только человека, но животных и растения. Еще один шаг, знакомый нам по истории психоанализа, рефлексологии, и все в мире оказалось личностью. Философия, которая начала с противопоставления личности и вещи, с отвоевания личности из-под власти вещей, кончила тем, что все вещи приз­нала личностями. Вещей не оказалось вовсе. Вещь — это только часть личности: все равно нога человека или ножка стола; но так как эта часть опять состоит из частей и т. д. до бесконечности, то она — нога или ножка — опять оказывается личностью по отношению к своим частям и частью только по отношению к целому. Солнечная система и муравей, вагоновожатый и Гинденбург, стол и пантера — одинаково личности (В. Штерн, 1924).

Эти судьбы, схожие, как четыре капли одного и того же дождя, влекут идеи по одному и тому же пути. Объем понятия растет и стре­мится к бесконечности, по известному логическому закону содержа­ние его столь же стремительно падает до нуля. Каждая из этих че­тырех идей на своем месте чрезвычайно содержательна, полна зна­чения и смысла, полноценна и плодотворна. Но возведенные в ранг мировых законов, они стоят друг друга, они абсолютно равны между собой, как круглые и пустые нули; личность Штерна по Бехтереву есть комплекс рефлексов, по Вертгаймеру — гештальт, по Фрейду— сексуальность.

И в пятой стадии развития эти идеи встречают совершенно оди­наковую критику, которую можно свести к одной формуле. Психо­анализу говорят: для объяснения истерических неврозов принцип подсознательной сексуальности незаменим, но он ничего не объяс­няет ни в строении мира, ни в ходе истории. Рефлексологии говорят: нельзя делать логическую ошибку, рефлекс — это только отдель­ная глава психологии, но не психология в целом и уж, конечно, не мир как целое (В. А. Вагнер, 1923; Л. С. Выготский, 1925а). Гештальтпсихологии говорят: вы нашли очень ценный принцип в своей области; но если мышление не содержит ничего, кроме момен­тов единства и цельности, т, е. гештальтформулы, а эта же формула выражает сущность всякого органического и даже физического про­цесса, то тогда, конечно, является картина мира поразительной за­конченности и простоты — электричество, сила тяготения и чело­веческое мышление подводятся под общий знаменатель. Нельзя бросать и мышление, и отношение в один горшок структур: пусть нам сначала докажут, что его место в одном горшке со структурны-

ми функциями. Новый фактор управляет обширной, но все-таки ограниченной областью. Но он не выдерживает критики как универ­сальный принцип. Пусть мышлению смелых теоретиков дан закон стремиться ко «всему или ничему» в попытках объяснения; осторож­ным же исследователям в виде мудрого противовеса приходится при­нимать во внимание упорство фактов. Ведь стремиться объяснить все и значит: не объяснить ничего.

Не показывает ли эта тенденция всякой новой идеи в психоло­гии к превращениям в мировой закон, что психология действительно должна опереться на мировые законы, что все эти идеи ждут идею-хозяина, которая придет и поставит на место и укажет значение каж­дой отдельной, частной идеи. Закономерность того пути, который с удивительным постоянством проделывают, самые разные идеи, ко­нечно, свидетельствует о том, что путь этот предопределен объек­тивной потребностью в объяснительном принципе, и именно потому, что такой принцип нужен и что его нет, отдельные частные прин­ципы занимают его место. Психология осознала, что для нее вопрос жизни и смерти — найти общий объяснительный принцип, и она хватается за всякую идею, хотя бы и недостоверную.

Спиноза в «Трактате об очищении интеллекта» описывает такое состояние познания. «Так больной, страдающий смертельной бо­лезнью и предвидящий неизбежную смерть, если он не примет сред­ства против нее, вынуждается искать этого средства с напряжением всех своих сил, хотя бы оно было и недостоверным, так как в нем лежит вся его надежда» (1914, с. 63).

Мы проследили на развитии частных открытий в общие прин­ципы в чистом виде тенденцию к объяснению, которая наметилась уже в борьбе дисциплин за главенство. Но вместе с этим мы перешли уже во вторую фазу развития общей науки, о которой мы говорили вскользь выше. В первой фазе, определяемой тенденцией к обобще­нию, общая наука отличается от специальных в сущности количест­венным признаком; во второй фазе — господства тенденции к объяс­нению — общая наука уже качественно отличается по внутреннему строю от специальных дисциплин. Не все науки, как мы увидим, проделывают в развитии обе фазы; большинство выделяет общую дисциплину только в ее первой фазе. Причина этого станет для нас ясна, как только мы сформулируем точно качественное отличие вто­рой фазы.

Мы видели, что объяснительный принцип выводит нас за пре­делы данной науки и должен осмыслить всю объединенную область знания как особую категорию или ступень бытия в ряду других ка­тегорий, т, е. имеет дело в последними, наиболее обобщенными, по

существу философскими, принципами. В этом смысле общая наука есть философия специальных дисциплин.

В этом смысле Л. Бинсвангер говорит, что общая наука разра­батывает основы и проблемы целой области бытия, как, например, общая биология (1922, с. 3). Любопытно, что первая книга, поло­жившая начало общей биологии, называлась «Философия зоологии» (Ж--Б. Ламарк¹¹). Чем дальше проникает общее исследование, про­должает Бинсвангер, чем большую область оно охватывает, тем аб­страктнее и дальше от непосредственно воспринимаемой действи­тельности становится предмет такого исследования. Вместо живых растений, животных, людей предметом науки становятся проявле­ния жизни и, наконец, сама жизнь, как в физике — вместо тел и их изменений — сила и материя. Для всякой науки раньше или позже наступает момент, когда она должна осознать себя самое как целое, осмыслить свои методы и перенести внимание с фактов и явлений на те понятия, которыми она пользуется. Но с этого момента общая наука отличается от специальной не тем, что она шире по охвату, объему, но тем, что она качественно иначе организована. Она не изучает больше те же самые объекты, что специальная наука, но исследует понятия этой науки; она превращается в критическое ис­следование в том смысле, в каком И. Кант употреблял это выраже­ние. Критическое исследование уже вовсе не биологическое или фи­зическое исследование, оно направлено на понятия биологии и фи­зики. Общая психология, следовательно, определяется Бинсвангером как критическое осмысление основных понятий психологии, кратко — как «критика психологии». Она есть ветвь общей методо­логии, т. е. той части логики, которая имеет задачей изучать раз­личные применения логических форм и норм в отдельных науках в соответствии с формальной и вещественной действительной приро­дой их предмета, их способа познания, их проблемы (1922, с. 3—5).

Это рассуждение, сделанное на основе формально-логических предпосылок, верно только наполовину. Верно, что общая наука есть учение о последних основах, общих принципах и проблемах данной области знания и что, следовательно, ее предмет, способ ис­следования, критерии, задачи иные, чем у специальных дисцип­лин. Но неверно, будто она есть только часть логики, только ло­гическая дисциплина, что общая биология — уже не биологическая дисциплина, а логическая, что общая психология перестает быть психологией, а становится логикой; что она есть только критика в кантовом смысле, что она изучает только понятия. Это неверно прежде всего исторически, а затем и по существу дела, по внутрен­ней природе научного знания.

Неверно это исторически, т. е. не отвечает фактическому положе­нию вещей ни в одной науке. Не существует ни одной общей науки в той форме, которую описывает Бинсвангер. Даже общая биоло­гия в том виде, в каком она существует на деле, та биология, основы

которой заложены трудами Ламарка и Дарвина, та биология, которая до сих пор есть свод реального знания о живой материи, есть, конечно, не часть логики, а естественная наука, хотя и высшей формации. Она имеет дело, конечно, не с живыми, конкретными объектами — растениями, животными, а с абстракциями, как орга­низм, эволюция видов, естественный отбор, жизнь, но все же при всем том она при помощи этих абстракций изучает в конечном счете ту же действительность, что и зоология с ботаникой. Было бы ошиб­кой сказать, что она изучает понятия, а не отраженную в этих по­нятиях действительность, как было бы ошибкой сказать об инже­нере, изучающем чертеж машины, что он изучает чертеж, а не ма­шину, или об анатоме, изучающем атлас, что он изучает рисунки, а не скелет человека. Ведь и понятия суть только чертежи, снимки, схемы реальности, и, изучая их, мы изучаем модели действитель­ности, как по плану или географической карте мы изучаем чужую страну или чужой город.

Что касается таких развитых наук, как физика и химия, то и сам Бинсвангер вынужден признать, что там образовалось обшир­ное поле исследований между критическим и эмпирическим полю­сами, что эту область называют теоретической, или общей, физи­кой, химией и т. д. Так же, замечает он, поступает и естественно­научная теоретическая психология, которая в принципе хочет быть равна с физикой. Как бы абстрактно ни формулировала теорети­ческая физика свой предмет изучения, например «учение о причин­ных зависимостях между явлениями природы», все же она изучает реальные факты; общая физика исследует самое понятие физичес­кого явления, физической причинной связи, но не отдельные законы и теории, на основе которых реальные явления могли бы быть объяс­нены как физически причинные; скорее самое физическое объясне­ние есть предмет исследования общей физики (Л. Бинсвангер, 1922, с. 4—5).

Как видим, сам Бинсвангер признает, что его концепция общей науки расходится с реальной концепцией, как она осуществлена в ряде наук, именно в одном пункте. Их разделяет не большая или меньшая степень абстрактности понятий, что может быть дальше от реальных, эмпирических вещей, чем причинная зависимость как предмет целой науки, их разделяет конечная направленность: об­щая физика, в конце концов, направлена на реальные факты, которые она хочет объяснить при помощи абстрактных понятий; общая наука в идее направлена не на реальные факты, но на самые понятия и с реальными фактами никакого дела не имеет.

Правда, там, где возникает спор между теорией и историей, где есть расхождение между идеей и фактом, как в данном случае, там спор всегда решается в пользу истории или факта. Самый аргу­мент от фактов в области принципиальных исследований иногда неуместен. Здесь с полным правом и смыслом можно ответить на

упрек в несоответствии идеи и фактов: тем хуже для фактов. В дан­ном случае — тем хуже для наук, если они находятся в той фазе развития, когда они не доросли еще просто до общей науки. Если общей науки в этом смысле еще нет, отсюда не следует, что ее и не будет, что ее не должно быть, что нельзя и не надо положить ей на­чало. Поэтому надо рассматривать проблему по существу, в ее ло­гической основе, а тогда можно будет уяснить себе и смысл исторического отклонения общей науки от ее абстрактной идеи. По существу важно установить два тезиса.

1. Во всяком естественнонаучном понятии, как бы ни была вы­сока степень его абстракции от эмпирического факта, всегда содер­жится сгусток, осадок конкретно-реальной действительности, из научного познания которой он возник, хотя бы и в очень слабом растворе, т. е. всякому, даже самому предельно отвлеченному, пос­леднему понятию соответствует какая-то черта действительности, представленная в понятии в отвлеченном, изолированном виде; даже чисто фиктивные, не естественнонаучные, а математические понятия в конечном счете содержат в себе некоторый отзвук, отра­жение реальных отношений между вещами и реальных процессов, хотя они возникли не из опытного, реального знания, а чисто апри­орным, дедуктивным путем логических умозрительных операций. Даже такое отвлеченное понятие, как числовой ряд, даже такая явная фикция, как нуль, т. е. идея отсутствия всякой величины, как показал Энгельс, полны качественных, т. е. в конечном счете реальных, соответствующих в очень отдаленной и перегнанной форме действительным отношениям свойств. Реальность сущест­вует даже внутри мнимых абстракций математики. «16 есть не только суммирование 16 единиц, оно также квадрат от 4 и биквад­рат от 2... Только четные числа делятся на два... Для деления на 3 мы имеем правило о сумме цифр... Для 7 особый закон» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 573). «Нуль уничтожает всякое другое чи­сло, на которое его умножают; если его сделать делителем или дели­мым по отношению к любому другому числу, то это число превраща­ется в первом случае в бесконечно большое, а во втором случае _ в бесконечно малое...» (там же, с. 576). Обо всех понятиях математики можно было бы сказать то, что Энгельс говорит о нуле со слов Ге­геля: «Ничто от некоторого нечто есть некое определенное ничто» (там же, с, 577), т. е. в конечном счете реальное ничто. Но, может быть, эти качества, свойства, определенности понятий как таковых и никакого отношения к действительности не имеют?

Ф. Энгельс ясно говорит как об ошибке о мнении, будто в мате­матике имеют дело с чистыми свободными творениями и созданиями человеческого духа, для которых нет ничего соответственного в объективном мире. Справедливо как раз обратное. Мы встречаем для всех этих мнимых величин прообразы в природе. Молекула об­ладает по отношению к соответствующей массе совершенно теми же

самыми свойствами, какими обладает математический дифференциал по отношению к своей переменной. «Природа оперирует этими диф­ференциалами, молекулами точно таким же образом и по точно та­ким же законам, как математика оперирует своими абстрактными дифференциалами» (там же, с. 583). В математике мы забываем все эти аналогии, и поэтому ее абстракции превращаются в нечто таин­ственное. Мы всегда можем найти «действительные отношения, из области которых заимствовано... математическое отношение... и даже наталкиваемся на имеющиеся в природе аналоги того мате­матического приема, посредством которого это отношение проявля­ется в действии» (там же, с. 586). Прообразы математического бесконечного и других понятий лежат в действительном мире. «Математическое бесконечное заимствовано из действительности, хотя и бессознательным образом, и поэтому оно может быть объяснено только из действительности, а не из самого себя, не из математической абстракции» (там же).

Если это верно по отношению к математической абстракции, т. е. к максимально возможной, то насколько это очевиднее в при­ложении к абстракциям реальных естественных наук; их уже, ко­нечно, надо объяснять только из действительности, из которой они заимствованы, а не из самих себя, не из абстракции.

2. Второй тезис, который необходимо установить, чтобы дать принципиальный анализ проблемы общей науки, обратный первому. Если первый утверждал, что в самой высокой научной абстракции есть элемент действительности, то второй как обратная теорема гла­сит: во всяком непосредственном, самом эмпирическом, самом сы­ром, единичном естественнонаучном факте уже заложена первич­ная абстракция. Факт реальный и факт научный тем и отличаются друг от друга, что научный факт есть опознанный в известной сис­теме знания реальный факт, т. е. абстракция некоторых черт из неисчерпаемой суммы признаков естественного факта. Материалом науки является не сырой, но логически обработанный, выделенный по известному признаку природный материал. Физическое тело, движение, вещество — это все абстракции. Самое название факта словом есть наложение понятия на факт, выделение в факте его од­ной стороны, есть акт осмысления факта при помощи присоедине­ния его к прежде опознанной в опыте категории явлений. Всякое слово есть уже теория, как давно заметили лингвисты и как прек­расно показал А. А. Потебня.

Все описываемое как факт — уже теория, вспоминает гётевское слово Мюнстерберг, обосновывая необходимость методологии (1922). Сказав, встретив то, что мы называем коровой: «Это — корова»,— мы к акту восприятия присоединяем акт мышления, подведения дан­ного восприятия под общее понятие; ребенок, называя впервые вещи, совершает подлинные открытия. Я не вижу, что это есть корова, да этого и нельзя видеть. Я вижу нечто большое, черное, движущееся,

мычащее и т. д., а понимаю, что это есть корова, и этот акт есть акт классификации, отнесения единичного явления к классу сход­ных явлений, систематизация опыта и т. д. Так, в самом языке за­ложены основы и возможности научного познания факта. Слово и есть зародыш науки, и в этом смысле можно сказать, что в начале науки было слово.

Кто видел, кто воспринимал такие эмпирические факты, как скрытая теплота парообразования? Ни в одном реальном процессе ее воспринять непосредственно нельзя, но мы можем с необходи­мостью умозаключить об этом факте, но умозаключать — значит оперировать понятиями.

Хороший пример наличия во всяком научном факте абстракций и участия мышления находим у Энгельса. У муравьев иные глаза, чем у нас; они видят химические лучи, невидимые для нас. Вот факт. Как он установлен? Как можем мы знать, что «муравьи видят вещи, которые для нас невидимы»? Конечно, мы основываем это на восприя­тиях нашего глаза, но к нему присоединяются не только другие чувства, но и деятельность нашего мышления. Таким образом, уста­новление научного факта есть уже дело мышления, т. е. понятий. «Разумеется, мы никогда не узнаем того, в каком виде воспринима­ются муравьями химические лучи. Кого это огорчает, тому уж ни­чем нельзя помочь» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 20, с. 555)*. Вот лучший пример несовпадения реального и научного фактов. Здесь это несовпадение представлено в особенно ярком виде, но су­ществует в той или иной мере во всяком факте. Мы никогда не ви­дели химических лучей и не воспринимали ощущений муравьев, т. е. как реальный факт непосредственного опыта видение хими­ческих лучей муравьями не существует для нас, но для коллектив­ного опыта человечества это существует как факт научный. Но что тогда сказать о факте вращения Земли вокруг Солнца? Ведь здесь факт реальный, чтобы стать фактом научным, должен был в мышле­нии человека превратиться в собственную противоположность, хотя вращение Земли вокруг Солнца установлено путем наблюдений вра­щения Солнца вокруг Земли.

Теперь мы вооружены для разрешения проблемы всем нужным и можем идти прямо к цели. Если в основе всякого научного понятия лежит факт, и обратно: в основе каждого научного факта лежит понятие, то отсюда неизбежно следует, что различие между общими

* Заметим кстати, что на «том психологическом примере можно видеть, как не совпадают в психологии факт научный и факт непосредственного опыта. Оказы­вается, можно изучать, как видят муравьи, и даже как они видят невидимые для нас вещи, и не знать, какими эти веши являются муравьям, т. е. возможно устанавливать психологические факты, отнюдь не исходя из внутреннего опыта, иначе говоря, не субъективно. Энгельс даже, видимо, считает это последнее для научного факта не важным: кто этим огорчается, говорит он, тому ничем нельзя помочь.

и эмпирическими науками в смысле объекта исследования чисто количественное, а не принципиальное, это различие степени, а не различие природы явления. Общие науки имеют дело не с реаль­ными предметами, а с абстракциями; они изучают не растения и животных, а жизнь; их объект — научные понятия. Но и жизнь есть часть действительности, и эти понятия имеют прообразы в дей­ствительности. Частные науки имеют предметом реальные факты действительности, они изучают не жизнь вообще, а реальные классы и группы растений и животных. Но и растение, и животное, и даже береза и тигр, и даже эта береза и этот тигр — суть уже понятия, но и научные факты, самые первичные, суть уже понятия. Факт и понятие только в разной степени, в разной пропорции образуют объект и тех, и других дисциплин. Следовательно, общая физика не перестает быть физической дисциплиной и не становится частью логики оттого, что она имеет дело с самыми отвлеченными физи­ческими понятиями; даже в них познается в конечном счете какой-то разрез действительности.

Но, может быть, природа объектов общей и частной дисциплины действительно одна и та же, может быть, они разнятся только про­порцией отношения понятия и факта, а принципиально различие, позволяющее относить одну к логике, а другую к физике,