Жанровая система литературы древней Руси 7 страница

Называя союзником Мамая Ольгерда, автор «Сказания» тем самым усиливал и публицистическое, и художественное звучание своего произведения: против Москвы выступали самые коварные и опасные враги, но и они потерпели поражение. Замена имени литовского князя имела и еще один оттенок: в союзе с Дмитрием выступали князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, дети Ольгерда. Благодаря тому что в «Сказании» фигурировал Ольгерд, получалось, что против него выступали даже собственные дети, что также усиливало и публицистическую, и сюжетную остроту произведения.

Обращает на себя внимание и характеристика основных героев памятника. Так, Мамай, враг Русской земли, изображается автором «Сказания» в резко отрицательных тонах. И если Дмитрий — это светлое начало, глава благого дела, деяниями которого руководит бог, то Мамай — олицетворение тьмы и зла — за ним стоит дьявол. Принцип абстрактного психологизма в данном случае проявляется очень ярко.

Героический характер события, изображенного в «Сказании», обусловил обращение автора к устным преданиям о Мамаевом побоище. Именно к этим источникам скорее всего восходит эпизод единоборства перед началом общего сражения инока Троице-Сергиева монастыря Пересвета с татарским богатырем. Эпическая основа ощущается в рассказе об испытании примет Дмитрием Волынцом. Опытный воевода Дмитрий Волынец с великим князем в ночь накануне боя выезжают в поле между русскими и татарскими войсками, и Волынец слышит, как земля плачет «надвое» — о татарских и русских воинах: будет много убитых, но все же русские одолеют. Устное предание, вероятно, лежит и в основе сообщения «Сказания» о том, что Дмитрий перед сражением надел княжеские доспехи на любимого воеводу Михаила Бренка, а сам в одежде простого воина с железной палицей первым ринулся в бой.

Влияние устной народной поэзии на «Сказание» обнаруживается в использовании автором отдельных изобразительных средств, восходящих к приемам устного народного творчества. Русские воины сравниваются с соколами и кречетами, русские побивают врагов «аки лес клоняху, аки трава от косы постилается». Как отражение фольклорного влияния может расцениваться плач великой княгини Евдокии после прощания с князем, уходящим из Москвы на борьбу с татарами. Хотя автор дает этот плач в форме молитвы, все же в нем можно отметить и отражение элементов народного плача-причитания.

Описания русского воинства представляют собой яркие и образные картины. Возможно, автор «Сказания» испытал здесь влияние поэтики Галицко-Волынской летописи: «Доспехы же русскых сынов, аки вода в вся ветры колыбашеся. Шоломы злаченыя на главах их, аки заря утренняа в время ведра светящися, яловии (флажки) же шеломов (на шлемах) их, аки пламя огньное пашется».

В описаниях картин природы может быть отмечена определенная лиричность и стремление связать эти описания с настроением событий. Глубоко эмоциональны и не лишены жизненной правдивости отдельные авторские замечания. Рассказывая, например, о прощании с женами уходящих из Москвы на битву воинов, автор пишет, что жены «в слезах и въсклицании сердечнем не могуще ни слова изрещи», и добавляет, что «князь же великий сам мало ся удръжа от слез, не дався прослезити народа ради».

Широко пользовался автор «Сказания» поэтическими образами и средствами «Задонщины». Взаимодействие этих памятников носило обоюдный характер: в поздних списках «Задонщины» встречаются вставки из «Сказания о Мамаевом побоище».

Таким образом, Куликовская битва явилась знаковым событием в русской истории: она дала возможность русским почувствовать собственные силы и поверить в то, что татарское иго можно одолеть. С другой стороны, это событие повлияло и на подъем самосознания русского общества, который реализовался и в создании таких выдающихся памятников древнерусской литературы, как «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище» и летописные повести о Куликовской битве.

В XV веке продолжил свое развитие такой жанр древнерусской литературы, как житие. Однако и в этом традиционном жанре произошли некоторые изменения как на уровне формы, так и на уровне содержания. В этот период характер житийной литературы меняется: фактический, документальный материал отступает на второй план, и главное внимание обращается на его обработку. В житиях начинают появляться искусные литературные приемы, развивается целая система жестких правил. Посредством «второго южнославянского влияния», агиографов сербского и болгарского происхождения, на Русь проникает стиль византийского «плетения словес». Книжники, придерживающиеся этой традиции, исходили из того, что слово неразрывно связано с тем лицом или предметом, которое оно обозначает. И потому назвать явление – значит, насколько возможно, его познать, прикоснуться к его вечной, а в случае агиографии – Божественной сущности. Отсюда проистекала риторическая «неуемность» этого стиля в агиографии, стремление подобрать целый ряд ярких синонимов, сравнений, торжественных словословий, чтобы приблизиться к пониманию тайны героя жития. Прежняя краткая «память» о святом преображается в обширное хвалебное церковно-историческое слово.

Личность агиографа, прежде скрывавшаяся, теперь выступает более или менее ясно, поэтому нередко в житии дается краткая биография автора. Местом составления жития становятся уже не только города, но и отдаленные от культурных центров монастыри. И потому в житиях этой поры много ценного с исторической точки зрения бытового материала.

Самыми известными книжниками этой эпохи стали Пахомий Логофет, оставивший 10 житий, 6 сказаний, 18 канонов и 4 похвальных слова святым, и Епифаний Премудрый. В своих произведениях, и, прежде всего в «Житии Стефана Пермского», он продемонстрировал высокий уровень мастерства в области того риторического стиля, который сам называл «плетением словес».

В трудах Епифания, русского новатора в области стиля, «плетение словес» реализовалось при помощи многочисленных неповторяющихся эпитетов (до 20—25 в ряду), изобилия новых тропов, фигур, сравнений.Комбинация эпитетов у Епифания — это плавно звучащая, красочная речь повышенной ораторской интонации. Например, о Стефане Пермском Епифаний, в манере церковных песен в честь святых, пишет: «Что еще тя нареку? Вожа заблуждшим, обретателя погыбшим, наставника прельщеным, руководителя умом ослепленным, чистителя оскверненым, взискателя расточеным, страха ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя несмысленым, помощника обидимым...» и т. д. Этот стилистический прием впервые в житиях встречается еще в XI в. в анонимном «Сказании о Борисе и Глебе». Епифаний же придает ему ораторскую цветистую пышность. «Плетение словес» у Епифания не запутывает линии сюжета, развивающегося у него ясно и поступательно. Автор идет не только по пути усвоения и подражания югославянской моде: он хорошо знал и умел пользоваться образцами также и русской агиографии, он, несомненно, учился на широко развитых житиях Нестора Киево-Печерского.

«Житие Стефана Пермского» Епифаний написал вскоре после его смерти (1396). Это крупнейшее русское житие представляет собой историко-церковное и церковно-апологетическое сочинение. Временем его создания принято считать рубеж XV столетия. Произведение сохранилось как в полном, так и в кратком виде: древнейший список датируется 1480 г., всего же ныне известно порядка пятидесяти списков XV-XVII вв. В XVI в. «Житие Стефана Пермского» («Слово о житии и учении») было включено в Великие Четьи –Минеи митрополита Макария.

Многократно повторяя, согласно старой агиографической традиции, о своей «грубости», «худости», «невежестве», Епифаний вводит традиционную ссылку на свое незнакомство с мыслителями античности: «Не бывшу ми в Афинах от уности и не научихся от философов их плетения риторьска, ни витийских глагол, ни Платоновых, ни Аристотелевых бесед не стяжах, ни философия, ни хитроречия не навыкох». Но при этом он демонстрирует читателю огромную эрудицию, что проявляется в использовании многочисленных цитат из библейских книг, византийских переводных и русских житий, хронографов и т. д. Однако стоит отметить, что писатель чрезвычайно внимателен к историческим фактам и датам, которые он обычно устанавливает, перечисляя ряд синхронных событий. Большую любознательность и познания проявляет Епифаний и в области географии. В житие вкраплен ряд небольших научных рассуждений «о марте, начале всем месяцам», о языках и азбуках (по сказанию об изобретении славянской азбуки Черноризца Храбра, чтобы показать значение дела Стефана, который «един в одно время» создал пермякам азбуку, в то время как другие народы трудились в течение ряда поколений).

С большим умением в изложении прений Стефана с волхвом Памом Епифаний характеризует эти два контрастных образа: Пам — практик, человек наивного опыта, превращающийся в беспомощного труса; Стефан — «чюдный дидаскал», ученый богослов, последовательно рассуждающий и аргументирующий «писанием». В уста Пама Епифаний, уроженец враждебного Москве Ростова, вкладывает такое обличение: «От Москвы бо может ли что добро быти нам? Не оттуду ли нам тяжести быша и дани тяжкие и насильство и тивуни и доводьщици, и приставницы».

Основное изложение делится на 17 глав, имеющих заголовки («Молитва», «О церкви Пермстей», «Поучение», «О прении волхва» и др.).

Начинается «Житие» рассказом о детстве будущего святого. Стефан родился на севере, в городе Устюге. Отец его был причетником местного собора. Стефан, обладая хорошими способностями, выучился рано грамоте и прочитал все книги, которые смог найти в Устюге. Подросши, он отправился в Ростов и постригся там в монахи, чтобы отдаться чтению книг богатой монастырской библиотеки. Помимо чтения, Стефан любил беседовать с каждым «книжнем» мужем и «разумничнем» старцем. В монастыре Стефан изучил греческий язык и свободно стал читать греческие книги. Там же он продолжал совершенствовать свое знание пермского языка, полученное им еще в детстве. В связи с этим у него созрел замысел «еже ити в Пермьскую землю и учити я... Слышал бяше преподобный сый о Пермьской земли, яко идолослужители в ней суть, яко действо дьявольское царюет в ней. Бяху бо в Перми человеци всегда жруще глухим кумирам и бесам моляхуся, влъшвением обдержимы суще, верующе в бесование, и в чарование, и в кудесы». Для этого Стефан «и грамоту нову пермьскую сложи, и азбуки незнаеми счини... и книги русския на пермьский язык преведе, и преложи, и преписа». Стефан решил отправиться в Пермскую землю, чтобы не дать ее населению погибнуть в язычестве «в последниа дни, во скончанье лет, во остаточнаа времена, на исходе числа седмая тысяща лет». В начале деятельности Стефана в Пермской земле его проповедь почти не имела успеха. Ему пришлось испытать «озлобление, роптание, хухнание, укорение, уничижение, досаждение, поношение, и пакость, овогда же прещенне» со стороны язычников, которые, вооружившись «ослопами» и «уразами» (палками и дубинками), угрожали проповеднику смертью. Все же Стефану удалось крестить некоторых пермяков. С их помощью он построил церковь «высоку и хорошу, красну и добру». Для того чтобы успешнее проповедовать христианство, Стефан решил разрушить наиболее почитаемую местную кумирницу и сжег ее вместе с идолами, в ней находившимися. Видя это, язычники «с многою яростию и великым гневом и воплем, яко звери дивии, устремишася нань, единаче с дреколием, друзии же от них мнози похващаху топоры об одну страну остры в руках их, обоступиша же его отвсюда, и напрасно острием топоров своих хотяху ссещи его, кличюще вкупе и нелепая глаголюще и бесчинныя гласы испущающе нань». Однако Стефан остался цел и с еще большей энергией продолжал свое дело. Ему удалось обучить пермской грамоте некоторых людей, из которых он выбрал себе в помощь чтецов, псаломщиков и дьяконов. Тогда против Стефана выступил пермский волхв, по имени Пам. Это был «лютый супротивник, великий злоратоборец и неукротимый супостат» московского миссионера. Пам говорил землякам: «Мене слушайте, а не слушайте Стефана, иже новопришедшего от Москвы. От Москвы может ли что добро быти нам? Не оттуда ли нам тяжести быша и дани тяжкие и насильства, и тивуны, и довотщицы и приставницы? Сего ради не слушайте его, но паче мене послушайте, добра вам хотящего: аз бо есмь род ваш и единоя земля с вами, и един род и единоплеменен, и едино колено, и един язык». Чтобы испытать искренность побуждений Стефана и силу его веры, Пам предложил ему пройти через испытание огнем и водой. Узнав о предстоящем испытании, в назначенном месте собралось множество народа. Развели костер, Стефан взял за руку Пама и предложил ему вместе войти в огонь. Пам, испугавшись, отказался. Тогда приступили к испытанию водой. В реке на некотором расстоянии вырубили во льду две проруби. Стефан, взяв Пама за руку, предложил ему опуститься в воду через одну прорубь, пройти по дну реки и выйти через другую прорубь. Пам вторично отказался от испытания. Тогда толпа, видя страх волхва, хотела убить его как обманщика. Но Стефан уговорил людей ограничиться одним изгнанием Пама из Пермской земли. После такого успеха Стефана крещение пермяков пошло беспрепятственно. Вскоре появилась потребность в местном епископе, который возглавил бы новую пермскую церковь, «понеже до митрополита и до Москвы далече сущи, елико далече отстоит Царьград от Москвы, тако удалена от Москвы дальняя Пермь». Стефан поехал в Москву. По решению митрополита и московского великого князя, хорошо понимавших значение для Москвы миссионерской деятельности Стефана, он был рукоположен в пермские епископы. Говоря о поставлении Стефана, Епифаний особо отмечает его честность и бескорыстие: «не бо ведал бывающего, яко быти ему епископомь тем, и не добивался владычества, ни вертелся, ни тщался, ни наскакивал, ни накупался, ни посуливался посулы». Однако поставление Стефана в епископы происходило далеко не гладко. У него в Москве были противники и завистники, рассматривавшие назначение в Пермскую землю епископом как выгодное дело. Поэтому перед избранием Стефана выдвигались и другие кандидаты: «Овии же сего поминаху, другие же другого вдергиваху». Противники Стефана не верили в его бескорыстие и называли его Храпом. Стремясь опровергнуть обвинение в личной заинтересованности Стефана быть пермским епископом, Епифаний приводит примеры его бескорыстия. Так, разрушая языческие кумирни в Пермской земле, Стефан, по словам Епифания, «соболи или куници, или горностаи, или лисици, или бобра, или медведиа, или рыси, или белки - то все, собрав во едину кущу, съкладе, и огневе предаст я... себе же в приобретение того избытка не принимаше, но огнем съжегше я, яко ее чясть есть не-приязнена. И о сем зело дивяхуся пермене, глаголюще и како не принимаше всего того себе в корысть?» Мало этого, «возбранил преподобный учеником своим и отроком си, служащим ему не повелел отинуть взяти что от кумирниць или златое, или серебряное, или медь, или железо, или олово, или что иное, и прочее от прежереченных». Впрочем, по мнению Епифания, если бы Стефан даже воспользовался этим богатством, такой поступок был бы естественной наградой за его подвиг. Поэтому «в един же от дний приидоше пермяне к нему, и въпросише его, глаголюще: молим тя, добрый наш учителю и правоверна наставниче, рци нам, что ради изгубил еси себе толико богатства, еже предреченаа вся обретаемая в кумирницах наших, и изволил еси огнем ижжещи, паче, нежели к себе в казну взяти, в свою ризницу на потребу свою и служащим ти учеником с тобою по реченному: достоин бо есть делатель мзды своеа». Рукоположенный в епископы, Стефан вернулся в Пермскую землю в качестве ее духовного главы. С этого момента фактическое управление населением Перми стало осуществляться из Москвы.

Заключительный раздел «Жития» рассказывает о смерти святителя Стефана, и, в свою очередь, разделен на четыре части: «Плачь пермьскых людей», «Плачь церкви Пермьскиа, егда овдове и плакася по епископе си», «Молитва за церковь» и «Плачеве и похвала инока списающа». Из последних четырех разделов «Плачь пермьскых людей» по содержанию наиболее историчен, здесь мы находим сгущенный метафорический стиль: «Тем чтем тя, яко делателя винограду христову, яко терние востерзал еси, идолослужение от земли Пермския, яко плугом, проповедью взорал еси, яко семенем, учением словес книжных насеял еси в браздах сердечных, отнюду же възрастають класы добродетели, их же, яко серпом веры, сынове пермьстии жнут радостныя рукояти, вяжуще снопы душеполезныя, и яко сушилом воздержания сушаще, и яко цепы терпения млатяще, и яко в житницах душевных соблюдающе пшеницу, тии тако ядять пищу неоскудную». А «Плачь церкви» наиболее близок к устной народной традиции похоронных плачей. В целом в этой заключительной части жития различают три стилистических слоя: фольклорный, летописный и традиционный для житий похвальный.

Литературные достоинства «Жития Стефана Пермского» бесспорны. Следуя традиции, Епифаний Премудрый был во многом оригинален. Так, композиция этого сочинения со всеми ее особенностями, судя по всему, принадлежит самому автору. Во всяком случае, исследователям не удалось найти среди греческих и славянских житий ни его предшественников, ни его последователей. Повествовательная структура сочинения Епифания является наилучшим выражением стиля «плетения словес». Произведение пронизано библейским (в нем насчитывают 340 цитат, из которых 158 из Псалтири), святоотеческим и церковно-историческим контекстом. Изложение конкретных фактов перебиваются в нем отвлеченными размышлениями мистико-религиозного, богословско-историософского, оценочно-публицистического содержания. Помимо автора в нем говорят и персонажи, и многие сцены основаны на диалогах и монологах. Вместе с тем автору присуще тяготение к афористичности высказывания, смысловой и звуковой игре словами; орнаментации текста посредством лексических повторов, умножения, или нанизывания связанных общей темой синонимов, метафор, сравнений, цитат, образов, а также посредством его морфологической, синтаксической и композиционной ритмизации. Как установлено, Епифаний широко использовал приемы искусства слова, которые восходят к античной литературной традиции. Используя, например, прием гомеотелевтона (созвучия окончаний) и гомеоптотона (равнопадежья), откровенно ритмизуя при этом текст, он создает периоды, имеющие, в сущности, стихотворную природу. В подобные панегирические медитации автор впадает обычно, когда что-нибудь пробуждает у него чувство вечного, о чем неуместно говорить просто. Тогда Епифаний насыщает свой текст выстроенными в длинные цепочки метафорами, эпитетами, сравнениями, пытаясь выявить символическое значение предмета своей речи. Чрезвычайно чуткий к оттенкам речи, то пышной, патетической, то простой, почти разговорной, Епифаний не чуждался и народно-бытовых выражений в эпизодах бытового характера («побивачи» — разгоняющие толпу, «смехи ткати» — смеяться).

«Житие Сергия Радонежского» было написано Епифанием после «Жития Стефана Пермского» и отличается от последнего сдержанностью стиля. Памятник известен в списках, проредактированных Пахомием Логофетом, который продолжил текст Епифания, закончившийся на смерти Сергия, и дополнил его рассказом об обретении мощей и послесловием.

«Житие Сергия Радонежского» написано Епифанием с такой же добросовестностью и исторической тщательностью, как и «Житие Стефана Пермского». Однако Епифанию, оперирующему хронологией не по числам лет, а по событиям, как это делает народная датировка, часто не удается установить, как доказывает анализ В. О. Ключевского, подлинного взаимоотношения событий и синхронности многих фактов. Широкая разбросанная манера повествования в житии Стефана, с его неоднократными повторениями, в житии Сергия уступает место более сжатой, фактически более насыщенной, более связной манере. Автор старается, возможно, полнее собрать здесь показания очевидцев, на которых он ссылается. В житии Сергия Епифаний сдержаннее и в области «плетения словес».

Во вступлении Епифаний сообщает читателю, что он имел у себя «за 20 лет приготовлены такого списания свитки», «ова запаса ради и памяти ради», «аще и не по ряду, но предняя на задняя наперед». Он решился взяться за житие Сергия лишь 26 лет спустя после смерти святого, увидев, что никто не принялся за эту важную и необходимую работу. После вступления с традиционными формулами авторского самоумаления, следует разделенная на эпизоды с заглавиями биография Сергия, перемежаемая цитатами, рассуждениями и лирическими эпизодами. Епифаний умело сочетает традиционно-литературные агиографические элементы с историческими и легендарными. Повествование течет у него медленно, плавно, но в непрерывном развитии. В главе о переселении родителей Сергия из Ростова в Радонеж находим у Епифания знакомое по житию Стефана неприязненное отношение к московскому князю. Он пишет: «Наста насилование, сиречь княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю, купно же досталося княжение Ростовское к Москве. Увы, увы, тогда граду Ростову, паче же и князем их, яко отъяся от них власть и княжение, и имение, и честь, и слава, и вся прочая потягну к Москве... Возложиста велику нужю на град, да и на вся живущая в нем и гонение много умножися и не мало их от ростовець москвичем имения своя с нужею отдаваху, а сами противу того раны на телеси своем с укоризною вземлюще».

Целый ряд эпизодов «Жития Сергия» имеют своеобразный лирический оттенок. Это и рассказ о детстве отрока Варфоломея — будущего Сергия, и эпизод, повествующий о просьбе родителей Сергия не уходить в монастырь до их смерти, чтобы было кому помочь им в старости, и т. п. Чудесные происшествия в жизни Сергия как в детстве, так и в зрелом возрасте составляют основное содержание «Жития». Но именно это больше всего и действовало на эмоции средневекового читателя. В этом отношении средневековая литература разделяла общую судьбу с жанром народных сказок. Их фантастическое содержание не противостояло реальной действительности, но служило этой действительности своими специфическими средствами.

Как уже было отмечено, в «Житии Сергия Радонежского» язык Епифания приобретает выразительную сдержанность: «Житие скорбно, житие жестко, отвсюду теснота, отвсюду недостатки: не было ни сел, ни дворов, ни людей, живущих в них; ни пути людского ниоткуда же; и не бе мимоходящего, ни посещающего, но округ места того во все страны все лес, все пустыня». А наряду с этим, используется почти напевная речь. Сергий приносил богу: «слезы теплые, плакания душевная, воздыхания сердечная, бдения повсенощная, пения трезвенная, молитвы непрестанная, стояния неседальная, чтения прилежная, коленопреклонения частая, алкания, жадания, на земли легания, нищета духовная, всего скудота, всего недостатки». В житии Сергия встречаются и поэтические пейзажи дикой природы, леса, населенного зверями, возможно, под влиянием аналогичных описаний в южнославянских памятниках: «... древеса, яко осеняющи обретахуся, шумяще стояху; окрест же церкви часто колоды и пение (пни) повсюду обреташеся...» Наример, упоминает эпизод, как к Сергию приходил медведь: если Сергий не оставлял ему хлеб, тот стоял и смотрел по сторнам, как кредитор, пришедший за получением долга.

Епифаний и здесь, как и в житии Стефана, иногда в бытовых эпизодах обращается к просторечной лексике, например, при описании худой одежды Сергия, как признака его «смиреномудрия»: «от влас и от волны овчая спрядено и исткано и то же просто и не цветно, и не светло, и не щапливо (неказисто), но токмо видно шерстку, иже от сукна ризу ношаше ветошну и многошвену, и не омовену и уруднену и много пота исполнену, иногда ж другоици яко и заплаты имущу».

Оба жития, написанные Епифанием, представляют собой выдающиеся явления переходной поры, когда подводился итог литературному прошлому, обобщались элементы старой традиции, и в то же время зарождался новый стиль из сочетания и взаимопроникновения элементов украшенной и простонародной речи, из материала наблюдений над д ействительностью, из преданий, легенд.

В этот период продолжает развиваться и такой традиционный жанр древнерусской литературы, как историческая повесть. Характерные особенности древней русской повести конца XV – начала XVI века ярче всего обнаруживаются в выдающемся произведении муромо-рязанской литературы – «Повести о Петре и Феронии». Это наиболее интересная повесть по своим идейно-художественным особенностям. В ней в довольно отчетливой форме наблюдаются признаки повести как определенного литературного вида на данном этапе его развития.

Речь в произведении идет об истории Муромского княжества. Однако повествование своим внутренним смыслом обращено не к прошлому, а к настоящему. Оно переносит в прошлое свойственное московским идеологам времени централизованного Русского государства на грани XV – XVI вв. представление о князе, княжеской власти, взаимоотношениях князей и бояр и пр. Для автора – это истинные «самодержцы», самое нарушение «волеизъявлений» которых неизбежно порождает общенародные бедствия; они борются с боярами, стремящимися к власти, и побеждают. Оценка прошлого в свете понятий, складывавшихся на новом этапе исторической жизни древней Руси, сама по себе свидетельствует о прогрессивных началах повести, раскрывает ее истинный идейный смысл.

Перед автором «Повести», как перед художником, неизбежно встает задача художественного обобщения общественных явлений прошлого, периода феодальной раздробленности Руси и явлений настоящего. Сам автор не был в состоянии самостоятельно создавать такие художественно-обобщенные образы, которые соответствовали бы его идейно-эстетическим требованиям, которые дали бы ему возможность в художественной форме выразить со своих классовых позиций восприятие положительных и отрицательных явлений жизни, дать эстетическую оценку им. В осуществлении этой задачи он искал опоры для себя и нашел ее в устной народной поэзии. Так, в первой части повести автор следует сюжету эпической песни или сказания об огненном летающем змее, однако все действующие лица памятника претендуют на полную историческую достоверность. Элементы реалистичности пронизывают повествование во всей этой части. В композиции повести ее первая часть вырисовывается одновременно как экспозиция и завязка. Автор здесь знакомит читателя со своим главным героем и, что особенно важно, используя черты былинной образности, дает ему эстетическую оценку: Петр – это прежде всего героическая личность, это своеобразный змееборец былинного эпоса, но в исторической обстановке.

В основу второй части легла сказка о мудрой деве. Мудрость сказочной девы (здесь Февронии) проверяется не только решением невыполнимых заданий, но и тем, сможет ли она «уврачевати» князя. Врачевание князя кладет начало романтическому содержанию «Повести», ее любовной интриге. Но здесь автор будущего самодержца, князя Петра, оберегает от унижения: не Петр, а один из его отроков встречается с Февронией и оказывается посрамленным ее мудростью. Оосбенно замечательно реализован в повести сказочный эпизод изгнания мудрой девы из дома ее знатного мужа. В сказке мудрую деву всегда изгоняет ее муж, убедившись в том, что она своим умственным превосходством лишает его авторитета среди окружающих. Князь Петр и в этом случае освобожден от такой неблаговидной роли, и весь эпизод дается в ином, в социальном плане. Героиня вынуждена оставить княжеский дом вследствие мятежа бояр. Сперва бояре хотят изгнать только Февронию, но вынуждены согласиться отпустить с нею и Петра. Тут уже причины изгнания принимают другой характер – политический. Нет ничего сказочного и в возвращении героев. Явно, что автор – сторонник князя, противник бояр.

Образ Февронии – это поэтический образ крестьянской девушки, простотой и непосредственностью, сказочной «мудростью» побеждающей бояр. Это образ любящей и преданной жены, умно, внешне незаметно, но постоянно благотворно влияющей на управление княжеством. Автор удачно воспользовался тем социальным конфликтом, на котором построена сказака о мудрой деве. Изображая конфликт между княгиней-крестьянкой и боярами, он поднимается до широких обобщений в описании мятежа бояр. Построение всей второй части повести на любовной интриге, осложненное изображением феодальной борьбы, бесспорно является вершиной новаторства автора. Трактовка любви как человеческого чувства, без всякой мотивировки ее возникновения вмешательством злой дьявольской воли, любви как личного чувства, осложненного социальным конфликтом, является чуть ли не единственным примером в повествовательной литературе древней Руси.

В повести, кроме фольклорной традиции, проявляются и традиции русской житийной литературы. Идеальная жизнь и мудрое правление княжеством, с точки зрения автора, заслуживает ореола святости. Он и украшает им своих героев в последние дни их жизни. Это третий аспект, в котором автор повести показывает Петра и Февронию. Но это не было основной задачей его труда, и поэтому здесь он предельно лаконичен. В этой части он окончательно прощается со своим фольклорным источником. Автор обнаруживает осведомленность в агиографическом жанре, но все же и на последних страницах повести не подчиняет свое изложение житийной манере письма.

Таким образом, в «Повести о Петре и деве Февронии» автор на легендарно-историческом материале сумел поставить политические и социальныые вопросы, волновавшие передовых людей конца XV века.

ЛИТЕРАТУРА XVI ВЕКА

Шестнадцатый век – это период крутого поворота в истории страны. Это было время, богатое драматическими событиями и глубокими социальными потрясениями. В этот период происходит дальнейшее развитие производительных сил страны и связанный с этим рост товарно-денежных отношений; усиление феодальной эксплуатации крестьянства, почти полное его обезземеление и закрепощение, сопровождавшееся ожесточенной классовой борьбой; обострение борьбы внутри самого класса феодалов (между боярством и молодым дворянством). Наблюдаются успехи централизации государственного управления и усиление самодержавной власти московского царя, поддерживаемого в его борьбе с реакционным боярством всеми прогрессивными силами страны. В этот период Россия начинает превращаться из национального в многонациональное государство. При этом ведутся беспрерывные войны и походы, требующие огромного напряжения и стоящие великих жертв. Только перечисление всех этих знаменательных процессов показывает, что век, их породивший, есть век исторического водораздела.