Как я понимаю философию

Фридрих Вайсман

Что такое философия, я не знаю и не могу предложить готовой формулы. Стоит мне начать обдумывать этот вопрос, как я погружаюсь в такой поток захлестывающих друг друга идей, что не могу отдать дол­жное им всем. Я могу лишь предпринять весьма неадекватную по­ пытку очертить то положение вещей, которое, как мне кажется, существует, прослеживая некоторые линии мышления, но не прибегая к тщательной аргументации.

На самом деле философ - это человек, улавливающий как бы скрытые трещи­ны в структуре наших понятий, там, где другие видят перед собой только гладкий путь, полный банальностей.

Философы от Платона до Шопенгауэра сходились в том, что источ­ником их философствования является удивление. Его вызывает не что­-то глубокое и исключительное, но именно те вещи, что бросаются нам в глаза: память, движение, общие идеи. (Платон: Что означает «ло­шадь»? Единичную конкретную лошадь? Нет, так как это слово способно указывать на любую лошадь. Целый класс всех лошадей? Нет, так как можно говорить об этой или о той лошади. Но если оно не обозначает ни единичную лошадь, ни всех лошадей, тогда что же?) Точно такое же потрясение испытывает идеалист, приходя к мысли, что он, говоря сло­вами Шопенгауэра, «познает не солнце, а только глаз, видящий солнце, не землю, а только руку, которая ощупывает ее». Может быть, в таком случае мы ничего не знаем, кроме собственного сознания?

Когда вдумываешься в такие вопросы, кажется, будто разум зату­манивается и все, даже то, что должно быть абсолютно ясным, начи­нает странно сбивать с толку, становится совершенно непохожим на себя. Чтобы выявить характерную особенность этих вопросов, следу­ет сказать, что это не столько вопросы, сколько признаки глубокой обеспокоенности разума. Попробуем на мгновение войти в то состо­яние сознания, которое было у Августина, когда он спрашивал: как возможно измерять время'? Время состоит из прошлого, настоящего и будущего. Прошлое нельзя измерить - оно прошло; будущее нельзя измерить - оно не наступило; а настоящее нельзя измерить­ оно не обладает длительностью. Конечно, Августин знал, как изме­ряется время, и не это его интересовало. Его приводило в недоуме­ние, как возможно измерять время при условии, что прошедший час нельзя извлечь и поместить для сравнения одновременно с настоя­щим часом. Или посмотрим на это так: то, что измеряется, находит­ся в прошлом, измерение - в настоящем: как это возможно?

Философ, размышляющий над подобной проблемой, похож на глубоко встревоженного человека. Кажется, что он стремится понять нечто, превосходящее его понимание. Слова, в которых такой вопрос формулируется, совершенно не раскрывают его реальную суть, кото­рую, наверное, правильнее было бы определить как ужас перед непостижимым. Если во время путешествия по железной дороге вы неожиданно увидите ту же самую станцию, которую только что оставили позади, возникнет чувство страха, сопровождаемое, наверное, легким головокружением. Точно так же чувствует себя философ, когда гово­рит себе: конечно, время можно измерять, но как это возможно? Это похоже на то, как если бы вплоть до сегодняшнего дня он беззаботно преодолевал эти трудности, а сегодня совершенно неожиданно за­метил их и отрешенно спросил себя: «Да как же это возможно?» Этот вопрос мы задаем только тогда, когда сами факты ставят нас в тупик, когда что-то в них поражает нас своей нелепостью.

У всех нас бывают такие моменты, когда что-то совершенно обыч­ное вдруг поражает нас странностью - например, когда время кажет­ся нам удивительной вещью. Не то, что мы часто находимся в этом состоянии, но в некоторых случаях, когда мы смотрим на вещи оп­ределенным образом, нам вдруг кажется, что они изменились, будто с помощью магии: они с недоумевающим выражением таращат на нас глаза, и мы начинаем удивляться, те ли это предметы, которые были нам известны всю нашу жизнь.

«Время течет», - говорим мы. Это естественное и невинное выра­жение, и тем не менее оно чревато опасностью. По выражению Нью­тона, оно течет «равномерно», с одинаковой скоростью. Что это мо­жет значить? Когда что-то движется, оно движется с определенной скоростью (и скорость означает: мера изменения во времени). Спра­шивать, с какой скоростью движется время, то есть спрашивать, как быстро время изменяется во времени, значит спрашивать о том, о чем спрашивать невозможно. Причем время течет, опять-таки по выраже­нию Ньютона, «безотносительно к чему-либо внешнему». Как мы должны представить это? Течет ли время безотносительно к тому, что происходит в мире? Текло ли бы оно, если бы даже все на небе и на земле остановилось, как полагал Шопенгауэр? Ибо если бы это было не так, говорил он, время должно было бы остановиться вместе с ос­тановкой часов и пойти с началом их движения. Как странно: время течет равномерно, но без скорости и, возможно, даже без того, что происходило бы в нем. Это выражение запутывает и иным образом. «Я никогда не могу застать себя существующим в прошлом или буду­щем», - может сказать кто-то, - «Всякий раз, когда я мыслю, или воспринимаю, или тихо произношу слово "сейчас", я оказываюсь в настоящем, следовательно, я всегда в настоящем». Говоря это, он может представлять себе настоящий момент как бы в качестве мос­та, с которого он взирает вниз на «реку времени». Время плавно скользит под мостом, но "сейчас" не принимает участия в движении. То, что было будущим, переходит в настоящее (как раз под мостом), а затем в прошлое, тогда как наблюдатель, «субъект», или «я» всегда пребывает в настоящем. Он, наверное, полагает, что «Время протека­ет через "сейчас" - весьма выразительная метафора. Да, звучит хоро­шо, пока он не обратится к чувствам и с самого начала не осознает: «Но ведь мгновение уносится?» (Вопрос: Как преуспеть в бесполезной трате времени? Ответ: Попытайтесь, например, с закрытыми глазами или же глядя перед собой отсутствующим взглядом ухватить настоящее мгновение, когда оно пролетает мимо.) Возможно, тогда он посмотрит на вещи по-другому. Он представляет, как продвигается сквозь время к будущему, и это наводит на мысль об активности, точно так же как в другой раз он может представить, как его сносит течением, нравится ему это или нет. «Что же тогда в строгом смысле есть то, что движется, - события во времени или же мгновение настоящего?» - поразится он. В первом случае у него было впечатление, будто время двигалось, а он оставался неподвижным, во втором - будто он двигался сквозь время.«Как же в действительности обстоит дело? - наверное, произнесет он неуверенным голосом. -Нахожусь ли я всегда в настоящем? Или на­стоящее всегда ускользает от меня?«В каком-то смысле верно и то и другое, но они противоречат друг другу. Опять же, имеет ли смысл спрашивать, в каком времени находится момент настоящего? Да, без сомнения, имеет. Но как это возможно, если «сейчас» есть не что иное, как фиксированная точка, от которой в конечном счете получает свой смысл определение даты любого события.

Так он мечется то туда, то обратно: «Я всегда нахожусь в настоящем, и тем не менее оно ускользает сквозь пальцы: я стремлюсь вперед во времени - нет, меня сносит течением». Он использует эти разные об­разы, и каждый по-своему вполне соответствует ситуации; но когда их пытаются применить вместе, они приходят в столкновение. «Должно быть, время - странная вещь», - произнесет он, наверное, с недоумен­ным выражением лица, «Что же в конце концов есть время?» - спросит он, ожидая и, быть может, надеясь, что ответ раскроет перед ним скры­тую сущность времени. За сферой интеллектуального беспокойства су­ществуют более глубокие его уровни - страх неизбежности хода време­ни со всеми размышлениями о жизни, к которым он побуждает нас. И вот все эти тревожные сомнения выливаются в вопрос «что есть время?»

Так как все мы знаем, что время существует, и все же не можем сказать, что оно такое, это вызывает ощущение таинственности; и именно благодаря своей неуловимости время захватывает наше вооб­ражение. Чем больше мы всматриваемся в него, тем больше недоуме­ваем: оно кажется переполненным парадоксами. «Что есть время? Что есть это бытие, составленное из моментов, но без чего-либо, что движется?«(Шопенгауэр) ... Для Шелли оно «бездонное море, чьи вол­ны - годы»", «безбрежный поток» для Пруста - ну почему бы не ос­тавить что-нибудь и читателю?

А не в том ли ответ, что то, что мистифицирует нас, кроется в именной форме слова «время»? Наличие понятия, воплощенного в форме имени существительного, почти неизбежно вынуждает нас об­ращаться к поиску того, именем чего оно является. Мы стремимся зафиксировать ускользающие оттенки с помощью неясности речи. Ошибочная аналогия, впитанная формами нашего языка, вызывает 

умственный дискомфорт (а чувство дискомфорта глубоко, когда оно связано с языком). «Все звуки, все цвета... пробуждают неопределен­ные и тем не менее безошибочно узнаваемые эмоции или, как я пред­почитаю думать, освобождают в нас бестелесные силы, отзвуки ша­гов которых в наших сердцах мы называем эмоциями» (У.Б. Йейтс).

И тем не менее ответ прозаичен: спрашивайте, не что такое вре­мя, а как употребляется слово «время». Легче сказать, чем сделать; ибо, проясняя употребление языка, философ вновь подпадает под действие чар обыденного языка …

Быть может, тут стоит вспомнить, что слова «вопрос» и «ответ», «про­блема» и «решение» не всегда употребляются в их самом банальном смысле. Вполне очевидно, что часто, чтобы найти выход из затрудне­ния, мы должны действовать совершенно по-разному. Политические проблемы решаются путем выбора определенной линии поведения, проблемы романистов - путем создания средств изображения сокро­венных мыслей и чувств персонажей; перед художниками стоит про­блема передачи на холсте глубины или движения, стилистическая проблема выражения того, что пока еще не стало привычным, еще не превратилось в клише; существуют тысячи технологических проблем, решаемых не с помощью открытия каких-то истин, а практически, и, конечно же, существует «социальный вопрос». В философии реаль­ная проблема состоит не в том, чтобы найти ответ на данный вопрос, а в том, чтобы его осмыслить.

Существует много типов головоломок: бывает навязчивое сомне­ние - могу ли я вообще знать, что другие люди обладают ощущени­ями, что они видят, слышат и чувствуют так же, как я? Могу ли я быть уверен, что память не всегда меня обманывает? Существуют ли реально материальные объекты, а не только «их» чувственные впечат­ления? Существует беспокойство, подобное сомнению, - каким ви­дом бытия обладают числа? Бывает тревожная неуверенность - сво­бодны ли мы на самом деле?

Теперь уже не столь парадоксальным выглядит тезис, что фило­соф, желая избавиться от вопроса, не должен делать одной вещи: да­вать ответ. На философский вопрос не дают ответа, его устраняют. В чем же состоит «устранение»? В том, чтобы сделать значения слов, используемых при постановке вопроса, столь ясными, что мы осво­бодились бы от чар, которыми он околдовывает нас. Путаница устра­няется напоминанием об употреблении языка, или о правилах, по­скольку его употребление может быть выражено в правилах. Стало быть, это было путаницей в употреблении языка или путаницей с правилами. Именно здесь встречаются философия и грамматика.

Теперь, пожалуй, понятно, почему поиски ответов на вопросы та­ кого типа обречены на неудачу, терпят неудачу. Это - не реальные вопросы, требующие информации, но «замешательства, ощущаемые как проблемы» (Витгенштейн), которые исчезают, когда почва расчи­щена. Если философия развивается, то не путем прибавления новых положений к уже имеющемуся у нее списку, а путем преобразования всей интеллектуальной сцены и, как следствие, путем уменьшения числа вопросов, которые приводят нас в замешательство и сбивают столку. Философия, понимаемая таким образом, является одной из ве­ликих освободительных сил. Ее задача, по словам Фреге, в том, что­ бы «освободить дух от тирании слов, разоблачая заблуждения, кото­рые почти неизбежно возникают при употреблении речи».

Вопрос является первым осторожным шагом разума в странствиях, которые выводят его к новым горизонтам. Нигде гений философа не проявляется столь поразительно, как в новом типе вопроса, который он ставит. Страсть вопрошания - вот что отличает и определяет его место. То, что его вопросы не совсем ясны, не столь важно в сравне­нии с их постановкой. Ничто так не ограждает от совершения откры­тий, как ясное мышление. Неплохо призывать к ясности, но, когда это становится навязчивой идеей, она способна подавить живую мысль в зародыше. Со своей стороны, я всегда подозревал, что яс­ность является последним прибежищем тех, кому нечего сказать.)

...Философ рассматривает вещи через призму языка, но сбитый с толку, скажем, какой-то аналогией, неожиданно видит предметы в но­вом, необычном свете. Мы можем справиться с этими проблемами, только углубляясь в почву, из которой они произрастают. Это значит осветить основание, на котором сформировался вопрос; при более яс­ном восприятии некоторых решающих понятий один вопрос транс­формируется в другой. Это не значит, что на него ответили в общепри­нятом смысле. Скорее, с помощью более глубокого и проницательного анализа мы устранили факторы, подсказавшие воп­рос. Суть этого процесса в том, что он ведет вопрошающего к како­му-то новому аспекту, притом ведет с его добровольного согласия. Он соглашается с этим руководством и потому наконец оставляет свои поиски. Принудить того, кто не хочет следовать новому направлению, нельзя, можно лишь расширить поле видения вопрошающего, осла­бить его предрассудки, сориентировать его взор в новом направле­нии; но все это может быть достигнуто только с его согласия. С по­мощью нашего критического анализа мы стремимся противодействовать влиянию языкового поля, или же (что то же са­мое) помочь вопрошающему достичь более глубокого проникновения в природу того, к чему он стремится прежде всего, - увидеть конст­рукцию понятий и формы, в которых он выражает свой вопрос.

1. Философия - это не только критика языка. При подобном ис­толковании ее цель является слишком узкой. Она критикует, снима­ет, перешагивает через все предрассудки, ослабляет все строгие и же­сткие способы мышления, независимо от того, кроется ли их

источник в языке или в чем-то еще.

2. Прорыв к более глубокому постижению - вот что существенно в философии, и это является чем-то позитивным, а не просто рассе­иванием тумана и разоблачением ложных проблем.

3. Постижение [интуицию] нельзя выразить с помощью теоремы, и, следовательно, оно не может быть продемонстрировано [путем доказательства].

4. Философские аргументы, все без исключения, логически бе­зупречны: на самом деле, они выявляют то, что действительно про­исходит, - неслышное и терпеливое подтачивание категорий по всему полю мышления.

5. Их цель в том, чтобы открыть нам глаза, помочь нам увидеть предметы иначе - с более широкой точки зрения, свободной от не­верных истолкований.

6. Существенное различие между философией и логикой состоит в том, что логика принуждает нас, тогда как философия оставляет нас свободными: в философской дискуссии мы продвигаемся шаг за ша­гом, чтобы изменить наш угол зрения, например чтобы перейти от одного способа постановки вопроса к другому, а это, вместе с нашим добровольным согласием, очень серьезно отличается от дедуцирова­ния теорем из данной совокупности посылок. Перефразируя Канто­ра, можно сказать: сущность философии состоит в ее свободе.

Существует точка зрения, согласно которой философия есть одно из проявлений интеллекта, а философские вопросы можно решить пу­тем аргументации, и решить убедительно, если только знать, как к ним ПОДСТУПИТЬСЯ. Но что мне представляется странным, так это то, что я не могут найти действительно добротной аргументации; и бо­лее того, только что рассмотренный пример заставляет усомниться, можно ли вообще найти какой-либо неопровержимый аргумент. Из этого затруднения я склонен сделать новый и в чем-то шокирующий вывод: дело безнадежно. Ни один философ никогда и ничего не до­казал. Сама эта претензия несостоятельна. Я должен просто сказать вот что. Философские аргументы не являются дедуктивными, следо­вательно, они не строги и потому ничего не доказывают. Тем не ме­нее они действенны.

Спрашивать: «Какова твоя цель в философии?» и отвечать: «Показать мухе выход из мухоловки»!», - значит... ну да, отдавая должное заслугам, умолчу о том, что собирался сказать, за исключением разве вот чего. В философии есть что-то глубоко волнующее, факт, недоступ­ный пониманию при такой негативной оценке. Этим волнующим не являются ни дело «прояснения мыслей», ни вопросы правильного употребления языка», ни какие-либо другие из этих малоинтересных вещей.

Что же она такое? Философия включает в себя очень многое и нет формулировки, которая охватила бы все. Но если бы меня попросили одним-единственным словом выразить, что является ее наиболее существенной чертой, я бы не колеблясь сказал: вѝдение. В сердцe любой философии, заслуживающей этого названия, находится вѝдение, и именно отсюда она начинается и обретает свои зримые очертания. Говоря «вѝдение», Я не хочу романтизировать ситуацию. Что характеризует философию, так это разрушение мертвой коры традиции и условностей, избавление от оков, привязывающих нас к унаследованным предрассудкам, чтобы приобрести новый, более ши­рокий взгляд на вещи. Всегда существовала смутная догадка, что фи­лософия должна открывать нам то, что скрыто (я не из тех, кто совер­шенно нечувствителен к опасностям подобного взгляда). И все-таки каждый великий философ, от Платона до Мура и Витгенштейна, был движим чувством вѝдения (sense of vision), без него никто не смог бы придать человеческому мышлению новое направление и распахнуть окна в дотоле неведомое. Можно быть хорошим специалистом, но не оставить следа в истории идей. Решающим оказывается новый спо­соб вѝдения, а вместе с ним - воля преобразовать всю мысленную картину. Именно это главное, а все остальное служит ему средством.

Нелепо говорить, что метафизика - нонсенс. Это не позволяет признать огромную роль, которую сыграли метафизические систе­мы, по крайней мере в прошлом. Почему это так, почему им удалось приобрести такую власть над человеческим разумом - я не буду здесь обсуждать. Метафизики, как и художники, служат антеннами своего времени: они обладают чутьем, они чуют пути, которыми шествует дух (об этом есть стихотворение Рильке). У великих мета­ физиков есть нечто провидческое, как будто они наделены способ­ностью заглядывать за горизонт своего времени.