Группа 2А. Задание на 23 апреля.
Психолого – педагогическая практика
Задание и обучающие материалы
Тема: Прогнозирование, проектирование и моделирование различных форм педагогической деятельности
Задачи.
1. Отработка навыков моделирования педагогической ситуации учетом причин и возможных последствий.
2. Развитие организаторских способностей.
Прочитайте рассказ | Ответьте на вопросы | Отвечают студенты |
«Подарок» (см. Приложение1) | 1. На чем основаны выводы учителя при оценке личности нового ученика? 2. К каким последствиям они привели? 3. Какими могли быть, на ваш взгляд, последствия, если бы учитель и дальше не попытался разобраться в действительных причинах поведения ученика? 4. Рассмотрите причины, реакцию учителя и последствия данной ситуации. | С 1 по 6 номер списка журнала |
«Портрет» (см. Приложение 2) | 1. Стоило, на ваш взгляд, давать учителю в данном классе подобную письменную работу? 2. Мог ли учитель предположить, что кто-то в классе будет писать именно ее портрет? 3. Предложите возможные варианты реакции учителя на поступок ученика, отличающиеся от описанного в рассказе. 4. Продолжите мысль учителя: «Если бы учительницей была не я, а другой, мудрый и бесстрашный человек...» 5. Каковы могли быть последствия предложенных вами вариантов? | С 7 по 12 номер списка журнала |
«Воровство» (см. Приложение 3) | 1. Почему Толик К. пришел домой именно к этому учителю? 2. Представьте ситуацию рассказа с помощью схемы анализа педагогической ситуации. 3. Что в поступке учителя привело к таким последствиям? 4. Как бы вы поступили на месте учителя в такой ситуации? | С 13 по 18 номер списка журнала |
«Школьный коридор» (см. Приложение 4) | 1. Предложите возможные причины грубости ученика. 2. Назовите причину или причины реакции учителя на поступок. 3. По каким причинам учитель изменил свое решение? 4. Предложите возможные варианты последствий в том случае, если бы учитель поступил иначе. | С 19 по 24 номер списка журнала |
Приложение 1
Подарок
Никаких подарков ни от учеников, ни от родителей — таково неписаное правило, установленное в нашем учительском коллективе. Но я его нарушила... Я не могла поступить иначе.
Давно это было. Ко мне, начинающей учительнице, в класс направили новичка Диму К., здорового, упитанного, черноглазого, подвижного. По внешнему виду — один из тех обеспеченных и закормленных детей, к сердцу которых трудно достучаться... Так, гордясь своей педагогической прозорливостью, определила я. Мое предположение оправдалось.
В первые же дни учебы, проверяя тетради, я увидела, что задание Дима выполнил непозволительными в школе черными чернилами. Несмотря на то, что всему классу было рассказано об орфографическом режиме, я снова терпеливо повторила эти требования специально для Димы. Каково же было мое негодование, когда через некоторое время я опять натолкнулась в его тетради на чернила какого-то буро-коричневого цвета! Ох, как рассердилась я на него, как сурово отчитала мальчика, поставив в журнале «2»! Словом, мне казалось, навела справедливый порядок.
Получив тетрадь, Дима пробурчал что-то весьма непочтительное, нахмурился, отвернулся, и мне стало совершенно очевидно, какой он несносный ученик...
Спустя несколько дней, проходя между рядами и просматривая выполнение домашнего задания, я обнаружила у Димы на этот раз... зеленые чернила!
— Что такое? — грозно вскричала я: — Как ты смел, выполнить домашнее задание такими чернилами?!
— Да там других не было, — сказал мальчик, вставая.
— Где это там? — уже кипятилась я.
— Там, где мы ночевали.
— Кто? Где ночевали? — не поняла я.
— Ну, там, где мама нанялась стирать...
Я, опешив, посмотрела на мальчика, на его хорошо сшитую вельветовую курточку, чистый белый воротничок, вспомнила добротное пальто, пушистую шапку, шерстяной(!) шарф, хорошую сумку... и сказала растерянно:
— Садись, Дима, я приду к вам сегодня. Он удивленно посмотрел на меня:
— К нам некуда прийти. Мы с мамой почти каждый день у других...
— Тогда пусть мама зайдет в школу... — пролепетала я.
И через день в учительской передо мной сидела небольшая худенькая женщина.
Совершенно разгромленная в своих педагогических выкладках, я посмотрела на ее натруженные руки, беспокойно перебиравшие концы шаленки, на ее ноги в стоптанных мальчиковых ботинках. Она поведала историю своей жизни. На войне потеряла мужа, теперь работает уборщицей детсада и тянется, подрабатывает, чтобы одеть, накормить свое дитя, своего родного, единственного на всем свете любимого Димку.
Когда Димке исполнилось семь лет, она устроила его в детдом: были трудные послевоенные годы, и она боялась, что не прокормит. Но теперь легче, много легче, и она больше не смогла без него, не смогла выдержать ожиданий воскресных дней, когда разрешались короткие свидания, она тосковала по нему, она нуждалась в нем, она уже не могла жить вдали от него. Она взяла его из детдома. И все хорошо: она одела, обула его. В еде он отказа не знает. Но вот беда: квартиры-то у них нет. Несколько лет она перебивалась на работе. Уберется в детском садике да прикорнет на диване.
А с Димой так нельзя. Не то чтобы ей не разрешали, нет, ей сочувствуют, но неудобно, и людей подводить не хочется: ведь не положено в детском учреждении посторонним находиться.
Потому... она нанимается стирать белье кому-нибудь с условием, что бы разрешили переночевать с сыном.
— Я его там выкупаю заодно и выстираю все с него. Там он и задания выполняет. А чернила-то у всех разные! Конечно, нехорошо это... Я понимаю, учту, — торопливо говорила Димина мама.
— Как же так? Квартиру надо! — воскликнула я.
— А я стою на очереди уже который год.
— Да нет, надо добиваться, хлопотать, требовать!
— Неловко как-то, — ответила женщина, — незаслуженная я у государства, ничего из себя не представляю.
Стоило немалого труда убедить ее, что она такая же заслуженная, как многие, что если разберутся в ее заявлении внимательно, то непременно квартиру дадут.
И мы начали в ту пору очень трудное дело: добывать Диме и его маме жилплощадь. Очереди в райисполкоме по этому вопросу были большие, мы с ней обе были очень заняты на работе и сидели в очереди по очереди. Потом к нам присоединились члены профсоюзной организации детского садика, где она работала, родительский комитет нашего класса. Общими усилиями мы добились положительного решения. Маму Димы уже знали в райисполкоме, помнили ее трудности, обещали помочь, но мы все-таки хотели ускорить дело и обратились в райком партии. Там этот вопрос продвинули быстро.
И Вот Дима с мамой заняли уютную светлую комнату. После уроков Дима догнал меня возле учительской.
— Знаете, а мы уже перешли в новую квартиру! — Он так и сказал не «переехали», а «перешли», потому что ехать им не было надобности: чемодан с бельем, сумка с учебниками да чернильница с фиолетовыми чернилами в матерчатом мешочке, который сшила Димина мама после нашей встречи с ней.
— Знаю, Дима, поздравляю!
— А это вот мама вам велела передать. Возьмите, мама сказала, чтобы вы не отказывались, не обижали нас. Возьмите.
Вот тогда я взяла из рук Димы завернутый в тетрадочный лист подарок. Это оказался маленький флакон одеколона «Белая сирень», на бутылочке было выгравировано обычное «Дорогой... на память...». «Давно это было. Сколько раз, производя чистку ящиков своего письменного стола и выбрасывая ненужные тетради, исписанные блокноты, старые письма, я, взяв этот флакончик, останавливаюсь. Подержу его в руках... и вновь кладу на место.
Как бы мне хотелось, чтобы Дима и его мама знали, как я берегу их подарок! Берегу, потому что он навечно оставил в моей памяти суровый урок, который в их лице мне, учителю, дала жизнь.
Приложение 2
Портрет
Я побаивалась семиклассников. Особенно мальчиков. Высокие, широкоплечие акселераты, они казались могучими рядом со мной. Среди ребят особым авторитетом пользовался Вася М., весельчак, острослов, забияка.
Однажды я дала письменную работу по стилистике: описать, не называя имени, портрет известного всему классу человека так, чтобы все узнали, кто именно описан. Когда ребята кончили писать, сосед Васи, заговорщически блеснув глазами, предложил:
— Пусть Васька читает.
— Пусть, — согласилась я.
Вася встал и серьезно, я бы сказала, проникновенно начал читать...
В некрасивом облике человека с испуганными глазами, с копной вихрастых волос, с красными пятнами на шее я узнала... себя! Ничего не упустил внимательный взгляд Васи: ни выпяченного подбородка, ни родимого пятна на мочке уха, ни чуть приподнятой треугольником левой брови... И хотя я, не отрываясь, смотрела на Васю, я чувствовала, как все впились в меня взглядами, слышала нарастающее оживление класса, узнавала шепот одобрения в Васин адрес. Хотелось закричать: «Замолчи!», затопать ногами, выгнать вон из класса злого мальчишку и его восторженных товарищей, хотелось головой упасть на учительский стол, спрятать лицо от этих всевидящих глаз, убежать...
«Если бы учительницей была не я, а другой, мудрый и бесстрашный человек...» — подумала я.
Вася кончил.
Я сказала, медленно бросая слова в заинтересованную напряженность класса:
— Что же, Вася, ты создал правдивый портрет человека с отталкивающей внешностью, точно подметил все его черты, в которых вы без особого труда узнали знакомую вам личность. За работу ты, Вася, заслужил оценку «пять». Садись, — и я четко вывела в журнале отметку «пять», потом добавила: — Только я, видимо, опрометчиво поступила, дав вашему классу такое задание...
— Нет! — вдруг вспыхнул Вася. — Вы — не опрометчиво... Это я... это... — и он, торопясь, стал рвать свою тетрадь.
Мы все молча, провожали глазами падающие на пол клочки.
Приложение 3
Воровство
Позвонили. Я открыла. Полное недоумение: передо мной девятиклассник Толик К. с большим портфелем, будто из школы, хотя сегодня воскресенье. Это был далеко не лучший ученик, дерзкий, неорганизованный, ленивый, но способный и умный, физически сильный, держал он себя подчеркнуто независимо и насмешливо. Я пропустила его вперед и показала на стул.
— Очень хочется пить, — сказал он.
Я подала стакан холодной воды.
— Еще!
Я подала еще и села в кресло напротив. Он раскрыл портфель, и на стол, на диван, на ковер посыпались дамские легкие нарядные косынки, а потом и болоньевый плащ, входящий в ту пору в моду и вызывающий наивное вожделение старшеклассниц.
— Что это? — после паузы спросила я.
— Украл. Молчание.
— В спорткомбинате. Рядом с вашим домом. Там всесоюзные соревнования по теннису. Народу тьма.
— Зачем?
Он зло посмотрел на меня и почти крикнул:
— Заманчиво! А главное, просто: не охраняют...
— А дальше что? — спросила я.
— Вот вы и скажите... — насмешливо протянул он.
Я подумала: назад, в раздевалки спорткомбината. Но как? Подбросить, и разбирайте, где чье? А он, Толик, даст тягу? Вот именно это и заманчиво, и очень просто.
— Ну? — требовательно спросил он.
— В милицию, — ответила я.
Он тяжко глотнул воздух и стал собирать все разбросанное по комнате и заталкивать в портфель. Подошел к двери и прошипел:
— Тоже мне... Сонечка Мармеладова!
Я быстро надела пальто и вышла вместе с ним.
Не буду рассказывать о последующих перипетиях. О разговоре в милиции, о встречах с сотрудницей детской комнаты, о долгих горьких раздумьях и беседах с Толиными родителями, о беспощадных словах, которые говорила я ему. Он мне их прощал. Мрачнел, горел гневом, но прощал. Что-то ломал в себе, много думал и прощал.
А вот моего громового обвинительного выступления на педсовете не простил: он отлучил меня от себя безоговорочно, и я поняла, что амнистии в его отношении ко мне я не подлежу. Как же так? Столько для него сделать, столько потратить нервов, сил, времени... и быть отверженной им? Очень больно и обидно. Очень обидно. За что? Прошло время, и я поняла: а ведь ты был прав, Толик.
Не должна была я выступать на педсовете!
Приложение 4
Школьный коридор
Урок был интересным, и после звонка девятиклассники столпились вокруг меня. Я наслаждаюсь этими минутами, когда вокруг теснятся ученики, сыплются вопросы.
И вдруг где-то справа раздалось басовитое:
— Ну что лезешь, дура!
Я мгновенно повернулась к покрасневшему, с нарочито невинными глазами юноше, стоявшему рядом. Грубость сказал он. Обида, досада за то, что вот так, одной фразой нарушено хорошее настроение, созданное уроком, дорогое сердцу общение с учениками, — все слилось в желание наказать грубияна, и я ледяным тоном сказала:
— Елизов, сейчас же идите в учительскую!
Мы вышли в школьный коридор. Елизов впереди, довольно бодро, улыбаясь, подмигивая направо и налево ученикам: вот, мол, ведут... За ним грозно следовала я, молча, шли девятиклассники — товарищи Елизова.
Глядя на широкие плечи независимо, вразвалочку шагающего Елизова, я думала: «Ну подожди, сейчас зайдешь в учительскую — и гонор спадет!..» Я уже видела его опущенную голову и то, как он виновато топчется на месте, не знает, куда деть свои большие руки, словом, полное торжество моего учительского гнева.
Но что это? Я прислушалась к шумному школьному коридору и почувствовала, что, пока мы шли, настроение ребят изменилось.
Впереди Елизова, перебегая ему дорогу, пронеслось несколько пятиклассников-забияк с возгласами: «Ведут! В учительскую ведут!» Но чьи-то руки их оттащили, кто-то цыкнул, а затем послышался досадливый шепот: «Русачка... Веньку... в учительскую!»
Его поддерживают, ему сочувствуют, а на меня, учительницу, смотрят насмешливо-весело, меня осуждают и не скрывают этого!
Я посмотрела, далеко ли двери учительской... Какой же длинный школьный коридор!
А Елизов уже победоносно поднял голову, идет, дурачась...
Я вспомнила, как он хмурится, отворачивается от класса, когда отвечает, стесняется, краснеет у доски. Ребята рассказывали, что он знаменитость авиамодельного кружка. В сочинении он написал, что хочет быть летчиком. Он себя закаляет и тренирует, легко поднимает двухпудовую гирю. А когда дежурит в коридоре, его буквально облепливают малыши и он им что-то рассказывает, наверное, о планерах, самолетах. И вот его ведут в учительскую наказывать!
Мы зашли. Вениамин, готовясь к нотации, со снисходительной насмешливостью посмотрел на меня, окинул взглядом учителей, вероятно представляя, как сейчас они все разом повернутся, услышав мои слова, и начнут припоминать все его провинности... Враждебное ко всему этому чувство кривило губы и плавилось в глубине его глаз.
— Послушайте, Елизов, — сказала я, — я, конечно, неправильно вот так вас, как маленького, в учительскую... Вы, если можете, извините меня...
Он растерянно отстранился от меня, не веря, не понимая.
— Извините меня, — твердо повторила я и тут же воскликнула: — Только как вы могли! Вы, юноша, на девушку? От вас я никак не ожидала. Это омерзительно! — сказала я брезгливо. — Грубость вообще, и в особенности в отношении женщины, — это... это гадко! Немужественно, наконец!
Но чем больше гневалась я, тем доверчивее, добрее становился Елизов.
— Да, я понимаю, да, я... я больше никогда... ни разу в жизни слова-то этого не скажу! И перед Надькой извинюсь... Да чтобы я кого-нибудь, поверьте мне, — невнятно и торопливо бормотал он, радостно улыбаясь.
— Поверю, идите! — сказала я сердито.
Елизов, красный и вспотевший, выскочил из учительской, возле которой его поджидали одноклассники. Я услышала: «Что? Как? Венька, ты там, конечно, себя показал! А она как? Злилась?» — окружили они товарища.
— Ну, вы, ребята, ни слова о ней... она... во! — сказал он и деловито спросил: — Где Надька?
А я все еще стояла в уголке учительской около карт по истории и думала: «Как хорошо, что школьный коридор такой длинный!»