Тема Великой Отечественной войны в стихотворениях «Крым»

Практическое занятие 

Тема: И. Сельвинский - знаменитый крымский поэт и драматург

План занятия.

Очерк жизни и творчества. Стихотворения «Юность», «Экспериментальное», «Осень». Особенности стихосложения, звукопись. Илья Сельвинский

Знаменитый крымский поэт и драматург родился в Симферополе, учился в Евпатории — сначала в училище, затем в гимназии. В возрасте 16 лет в 1915 году в газете «Евпаторийские вести» вышла его первая публикация. А уже в 1927–1930 годах он вел острую полемику с Маяковским, будучи выпускником Московского государственного университета. С 1937-го стал писать исторические драмы в стихах, среди которых наиболее известны «Юность. Корона сонетов», «Арктика», «Три богатыря».

Море, море! Крымское море!
Юности моей зов…
И если очень захочется счастья,
Мы с вами поедем в Крым!И.Сельвинский, Крым.

Он все же стал литератором, несмотря на значительные способности сначала к рисованию, а затем к музыке, замеченные в нем еще в раннем детстве…В отличие от отца-романтика, мать его как женщина практического ума высказалась по поводу его талантов так: «Если уж быть художником (музыкантом), то обязательно выдающимся, иначе выйдет лишь бродяга (или станет пиликать на свадьбах). Но будет ли он выдающимся? Неизвестно! В конце концов, все дети рисуют (или поют)». В общем, не было никакого смысла рисковать ни судьбой сына, ни средствами на обучение (к слову сказать – весьма скудными средствами). Она видела сына с нормальным образованием и с нормальной профессией (лучше – врача). Илье ничего не оставалось, как срочно найти «менее затратную» творческую область, ибо потребность самовыразиться назревала и искала выхода. И выход был найден, тем более что и «инструмент» уже имелся – подаренное перо с оттиском профиля поэта Пушкина, ко всему и возраст был вполне подходящий – 11 лет. И хотя были еще кое-какие сомнения, но, как говорил потом сам поэт, их смыла «волна, которая хлынула в душу из залива Керкинитиды». Слепящая синева моря, лежавшего прямо за окнами гимназии, не оставляла никаких сомнений и так с детства и прошла сквозь всю его жизнь.Владимир Маяковский потом, в 1928 году, побывавший и в этом городе, и в этой гимназии, удивленно говорил Илье: «Я бы не мог учиться в такой школе. Море лезет во все окна…». А ему-то как раз оно и помогало. Но у моря нужно было еще оказаться…Дело в том, что вообще-то вполне обеспеченная и благополучная семья Сельвинских, состоявшая из папы, мамы и шестерых дочерей, жила в Симферополе. Там же 11 октября 1899 года и родился наконец-то мальчик – наш будущий поэт (о чем, конечно, никто пока не подозревал). А в 1905 году произошла катастрофа — отец разорился, превратившись вдруг из преуспевающего мехопромышленника сначала в скорняка, а потом и вовсе в простого рабочего. Три года жили буквально впроголодь, в полуподвальных квартирах. И лишь потом отправились в Евпаторию (отцу предложили неплохую работу). Поселились прямо у моря. Там же, неподалеку, было и начальное 4-летнее городское училище, в которое Илью отдали учиться. Это как раз в нем преподаватели заметили его художественные и музыкальные способности. И в нем же было написано напечатанное затем в местной газете «Евпаторийские новости» первое стихотворение, которое сделало его некоей «достопримечательностью города».

В 1915 году Илья Сельвинский поступает в гимназию (тогда, конечно, ему и в голову не могло прийти, что она когда-нибудь будет носить его имя). Учится «на отлично», при этом очень любит читать, увлекается поэзией, за что получает пышное прозвище Байрон. Участвует с удовольствием во всех школьных концертах, постановках и литературных вечерах. Пишет стихи и даже пьесы. При всем этом Илья не субтильный и нежный юноша, а рослый, заметный и крепкий мальчишка. В Евпаторийском краеведческом музее вам покажут фотографию, сделанную 26 марта 1916г., на которой среди гимназистов сразу выделяется статный юноша с гордо вскинутой головой и серьезным, вдумчивым взглядом (ну чистый Байрон) – это и есть Илья Сельвинский. Он действительно был широк в плечах и атлетически сложен – считался «первым силачом соединенных классов». К слову сказать, в гимназии всячески поощрялись любые занятия спортом, но более всего уважался «морской спорт». Имелся даже свой маленький флот – три шлюпки-гички и шаланда, а также настоящая морская форма для ребят. И Илья умудрялся во всем участвовать: отлично плавал, преодолевая расстояния в 2-3 километра, был первоклассным гребцом, но особенно увлекался борьбой — французской, американской вольной и джиу-джитсу. Ну, не даром местные греки – все как один рыболовы и мореходы – втянули его в свое ремесло. Во время летних каникул он часто уходил с ними за рыбой к Тарханкутскому маяку и, как полагается, получал свой пай. А одно лето даже проплавал юнгой на парусной шхуне «Св.апостол Павел».

Все бы так и шло своим чередом, если бы там, далеко от Крыма, в Петрограде, не случилась революция… Докатилась она до Евпатории к 1918-му году, появившись на рейде в виде двух крейсеров — «Румынии» и «Евфросинии», которые, дав пару залпов, отправили на берег шлюпку с матросами. Те, в свою очередь, войдя в контору «Русского общества пароходства и торговли», объявили об установлении в городе советской власти. Директор гимназии (с некоторыми еще жителями города из богатых) на броненосце эмигрировал в Турцию. В самом же здании устроили госпиталь. А еще в это время в Евпатории подвизался небольшой театрик под названием «Гротеск» — эдакий бродячий мюзик-холл (в нем был даже китаец с небольшим гималайским мишкой!). И поскольку занятий в гимназии пока не предвиделось, Илья поступил в труппу актером и отправился со всеми вместе по Таврике. Но со временем роль сторожа при индийском храме в пьеске «Жрица огня» парню поднадоела, тем более что, по слухам, германская армия оккупировала Украину и приближалась к Крыму. Сельвинский решает искать фронт и помогать «своим», пусть даже они и красногвардейцы. Долго искать не пришлось: на станции Новоалексеевка обнаружились евпаторийские знакомые – брат и сестра Немичи, состоявшие в большом объединенном отряде, в котором были и евпаторийцы, и симферопольцы, и ялтинцы. С их помощью и он оказался в отряде. Завоевать авторитет помогло знание приемов борьбы и смелость, проявленная в первом же бою мальчишкой в гимназической шинели. Но уже в следующем бою на Перекопе Илья получил первое ранение и контузию. Отряд ушел на Джанкой, а его оставили в маленьком городишке Армянске на попечение одного из жителей. Красных из Крыма все же выбили, а через неделю за ним приехал отец, и к концу лета Илья уже снова оказался за партой – в последнем, восьмом классе.

Окончив гимназию отлично, в 1919-м юноша отправляется в Симферополь учиться, как мечтали родители, на медицинском (на самом же деле посещать филологов). Однако при этом нужно было еще и самому зарабатывать на обучение (1тыс. в год) и на пропитание… Браться приходилось буквально за все: работал и грузчиком, и натурщиком, и судебным хроникером в газете, и даже борцом в цирке под именем Лурих III, сын Луриха I. Платили за борьбу хорошо, но об этом узнал ректор Таврического университета и поставил вопрос ребром: или Илья студент, или циркач, ибо первое со вторым несовместимо. А тут еще как-то обнаружилось его участие в «красном отряде», за что и арестовали. Сам же отряд, как оказалось, был расстрелян где-то под Керчью… Проведя сначала в симферопольской, а потом в севастопольской тюрьме около месяца, Илья был отпущен. Кое-как добрался до Евпатории, а там отец совсем больной и семья без копейки денег… Опять где только не пришлось работать: на сельхозработах в Мойнаксой немецкой колонии, потом на виноградниках, на водокачке в отеле «Дюльбер». Этот отель принадлежал артисту Художественного театра Дуван-Торцову, семья которого была центром интеллигенции той Евпатории, а с его сыновьями Илья учился в одной гимназии. В этот «Дюльбер» он еще вернется и будет в нем жить в 1929 г. со своей женой – Бертой; а еще многие события будут происходить в этом же «дюльбере» в его биографическом романе «О, юность моя!» о родной Евпатории… А пока, отработав в подвале отеля с 7 утра до трех дня, молодой человек быстренько переодевался в имевшийся костюм с галстуком «фантазии» и мчался на второй этаж «Дюльбера», где на пятичасовой чай собирались артисты, литераторы, музыканты, художники, искусствоведы. В те годы очень многие съехались в Крым, надеясь переждать «красную лихорадку», случившуюся со страной.

Так в процессе творческих дискуссий постепенно вырабатывался стиль юного поэта. Несмотря на все перипетии судьбы, Сельвинский продолжал писать, но фактически стиля не имел и желал совершенствоваться. Школой стал импрессионизм… Но тут настали горячие деньки, вирши пришлось отложить, в Крым вошла Красная Армия и, по-видимому, окончательно. Прямо от водокачки Илью Сельвинского назначают зав.секцией Теа-Унаробраза, а затем направляют учиться в Москву, в коммунистический уже университет. «Социологию искусств» преподавал сам Луначарский, да так преподавал, что захотелось вдруг стать ни много ни мало — поэтом революции. Все поэтические умы столицы были тогда сильно взбудоражены (в те, 20-е, годы еще можно было «будоражиться»). Десятки литературных групп и течений объединял СОПО (Союз поэтов) во главе с председателем – самим Валерием Брюсовым. Как писал потом Илья Сельвинский: «В союзе было много разного, а объединял французский лозунг: «Ghanger tout cela!» (переменить все это!), ибо так была понята революция». И все завертелось…

Разной была потом жизнь поэта Ильи Сельвинского. Было много стихов, и поэм, и даже пьес. Удачных и менее удачных. Иногда обзывали формалистом, иногда очень хвалили. Была и странная работа. Например, по заведованию перо-пуховым заводом, а также инструктором по пушнине в Киргизии (заготовка – вы не поверите – «шкурок суслика»; потом, правда, перевели на «большие меха»). При этом усиленные занятия боксом… Но было и лидерство в группе поэтов-конструктивистов. В 1923-м окончил университет и вроде бы стал заниматься профессионально литературой. Наконец в 1926году вышел первый сборник стихов под названием «Рекорды», в который, конечно, вошла и «Крымская коллекция» — а как же без нее, как было обойтись без его любимого Крыма?! Но вдруг сам захотел и пошел на два года сварщиком на электрозавод – это ли не странно? А потом ездил на Камчатку в качестве «особоуполномоченного Союзпушнины». От газеты «Правда» был в арктической экспедиции: сначала с «Челюскиным», потом — с чукчами на собаках шел до самого Берингова пролива. Чего только не было с ним за его большую жизнь…

Нет, я не легкой жизнью жил,
Быть может, оттого что смел,
Но быть несчастным не умел
И потому счастливым был…

В Евпаторию Илья Сельвинский приезжает в августе 1941г., за два месяца до оккупации города фашистами, будучи корреспондентом газеты «Сын Отечества» 51-й Отдельной армии. А потом, уже подполковником, в декабре 1943г. принимает участие в освобождении его родного Крыма (в Керченском десанте).

Да, он навсегда осел с семьей в Москве: там писал, там преподавал. О своем творчестве с легкой горечью писал: «я существую в советской литературе очень прочно и все же… в порядке исключения», а один из сборников назвал по латыни «PRO DOMO SUA», что означает «в свою защиту». Потому что он больше защищался, чем просто жил. Но лишь любовью к Крыму отогревал душу, ведь недаром и главный роман его («О, юность моя!») был написан именно о Крыме, о Евпатории…

P.S. Дочь Татьяна и внук Кирилл не стали поэтами, как он, но стали очень хорошими художниками, как когда-то в детстве мечтал он сам.

 

Тема Великой Отечественной войны в стихотворениях «Крым»,

 «Севастополь», «Аджимушкай»

Как военный корреспондент участвовал в боях на знаменитых Ишуньских позициях, в Керченско-Феодосийской десантной операции в декабре 1941 года. Его песня «Боевая крымская" вдохновляла людей на подвиги.

    Багерово --- посёлок в 12км к западу от Керчи. После освобождения Керченского полуострова зимой 1941—1942гг. от фашистских захватчиков в противотанковом рву близ Багерово было найдено свыше 7 тысяч трупов расстрелянных фашистами женщин, детей, стариков и военнопленных. Одним из первых прибыл сюда И.Л.Сельвинский, здесь же, по словам очевидцев, написал своё стихотворение «Я это видел!”.

 

Я это видел! Можно не слушать народных сказаний, Не верить газетным столбцам. Но я это видел. Своими глазами. Понимаете? Видел. Сам. Вот тут дорога. А там вон---взгорье. Меж ними вот этак— ров. Из этого рва подымается горе. Горе---без берегов. Нет! Об этом нельзя словами… Тут надо рычать! Рыдать! Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме, Заржавленной, как руда. Кто эти люди? Бойцы? Нисколько. Может быть партизаны? Нет. Вот лежит лопоухий Колька— Ему одиннадцать лет. Тут вся родня его. Хутор Веселый. Весь,,самострой”--- сто двадцать дворов. Ближние станции, ближние села--- Все как заложники брошены в ров. Лежат, сидят, всползают на бруствер. У каждого жест. Удивительно свой! Зима в мертвеце заморозила чувство, С которым смерть принимал живой,

И трупы бредят, грозят, ненавидят… Как митинг, шумит эта мертвая тишь. В каком бы их не свалило виде--- Глазами, оскалом, шеей, плечами Они пререкаются с палачами, Они восклицают:,,Не победишь!”… Парень. Он совсем налегке. Грудь распахнута из протеста. Одна нога в худом сапоге, Другая сияет лаком протеза…. Бабка. Эта погибла стоя. Встала меж трупов и так умерла. Лицо её, славное и простое, Черная судорога свела. Рядом истерзанная еврейка. При ней ребенок. Совсем как во сне. С какой заботой детская шейка Повязана маминым серым кашне… Матери сердцу не изменили: Идя на расстрел, под пулю идя, За час, за полчаса до могилы Мать от простуды спасала дитя…. Ров…Поэмой лишь скажешь о нем? Семь тысяч трупов. Семиты…Славяне… Да! Об этом нельзя словами: Огнем! Только огнем! 1942г., Керчь

 

.       АДЖИ-МУШКАЙ Кто всхлипывает тут? Слеза мужская Здесь может прозвучать кощунством. Встать! Страна велит нам почести воздать Великим мертвецам Аджи-Мушкая. Воспрянь же, в мертвый погруженный сон, Подземной цитадели гарнизон! Здесь был военный госпиталь. Сюда Спустились пехотинцы в два ряда, Прикрыв движенье армии из Крыма. В пещерах этих ожидал их тлен. Один бы шаг, одно движенье мимо — И пред тобой неведомое: плен! Но клятву всем дыханием запомня, Бойцы, как в бой, ушли в каменоломни. И вот они лежат по всем углам, Где тьма нависла тяжело и хмуро; — Нет, не скелеты, а скорей скульптура, С породой смешанная пополам. Они белы, как гипс. Глухие своды Их щедро осыпали в непогоды Порошей своего известняка, Порошу эту сырость закрепила, И, наконец, как молот и зубило, По ним прошло ваянье сквозняка. Во мглистых коридорах подземелья Белеют эти статуи Войны. Вон, как ворота, встали валуны, За ними чья-то маленькая, келья — Здесь на опрятный автоматец свой Осыпался костями часовой. А в глубине кровать. Соломы пук. Из-под соломы выбежала крыса. Полуоткрытый полковой сундук, Где сторублевок желтые огрызья, И копотью свечи у потолка Колонкою записанные числа, И монумент хозяина полка — Окаменелый страж своей отчизны Какое-то письмо. И запах нежный Пахнул на нас дыханием тепла: Здесь клякса солнца пролита была. И уж не оттого ли в самом деле Края бумаги пеплом облетели? "Папусенька! — лепечет письмецо. — Зачем ты нам так очень мало пишешь? Пиши мне, миленький, большие. Слышишь? А то возьму обижуся — и все! Наташкин папа пишет аж из Сочи. Ну, до свидания. Спокойной ночи". Товарищ! Кто ты? Может быть, с тобой Сидели мы во фронтовой столовой? Из блиндажа, не говоря ни слова, Быть может; вместе наблюдали бой? Проведена немалая работа.) Ребенок прав. Я также бы просила Писать побольше. Ну, хоть иногда...

Тебе бы это родина простила. Уж как-нибудь простила бы... Да-да!" Скитались ли на Южном берегу, О Маяковском споря до восхода, И я с того печального похода Твое рукопожатье берегу? Вот здесь он жил. Вел записи потерь. А хоронил чуть дальше — на погосте. Оттуда в эту каменную дверь Заглядывали черепные кости, И, отрываясь от текущих дел, Печально он в глазницы им глядел И узнавал Алешу или Костю. А делом у него была вода. Воды в пещерах не было. По своду Скоплялись капли, брезжа, как слюда, — И свято собирал он эту воду. Часов по десять (падая без сил) Сосал он камень, напоенный влагой, И в полночь умирающим носил Три четверти вот этой плоской фляги. Вот так он жил полгода. Чем он жил? Надеждой? Да. Конечно, и надеждой. Но сквознячок у сердца ворошил "Родной мой! Этот почерк воробья Тебе как будто незнаком? Вот то-то (За этот год, что не было тебя, А он не слышит этих голосов. Не вспомнит он Саратов или Нижний, Средь хлопающих оживленных сов Ушедший в камень. Белый. Неподвижный. И все-таки коричневые орды Не одолел» стойкости его. Как мощны плечи, поднятые гордо! Какое в этом жесте торжество! Недаром же, заметные едва Средь жуткого учета провианта, На камне нацарапаны слова Слабеющими пальцами гиганта: "Сегодня вел беседу у костра о будущем падении Берлина". Да! Твой боец у смертного одра Держался не одною дисциплиной. Но вот к тебе в подземное жилище Уже плывут живые голоса, И постигают все твое величье Металлом заблиставшие глаза. Исполнены священного волненья, В тебе легенду видя пред собой, Шеренгами проходят поколенья, Идущие из подземелья — в бой! И ты нас учишь доблести военной, Любви к советской родине своей Так показательно, так вдохновенно, С такой бессмертной силою страстей, Что, покидая известковый свод И выступив кавалерийской лавой, Мы будто слышим лозунг величавый: "Во имя революции — вперед!"