Как меня арестовывали

Краткая характеристика дела

Данное дело представляет собой личные мемуары Лисичкина Н.В., написанные им рукописным шрифтом на 7 разлинованных листах формата А4(6 листов и 1/8 листа) с обеих сторон. Язык текста: дореволюционный. По своему внешнему виду выглядит довольно ветхим, так как первые два листа имеют весьма ощутимые механические повреждения (порванные правые поля), а листах 5 и 6 видны следы разводов, вызванные скорее всего доступом воды (темные пятна, а также следы водяных разводов). В этой связи текст документа в местах разводов трудно поддается прочтению. Однако не смотря на существенные повреждения документа, текст вполне читаемый. Также стоит отметить что текст изобилует большим количеством исправлений и вставок, хотя их наличие не искажает смысла документа. Сам текст документа, разделены Н. В. Лисичкиным на две главы: Как меня грабили и Как меня арестовывали.

 

 

Текст документа

Как меня грабили

После второго налета казачьего отряда Полковника Шкуро на ст. Есентукскую, имевшего место в ночь с 8 на 9 сентября 1918 г., на образовавшийся Боргустанский фронт прибыла Таманская Красная армия. Вся она состояла из преступного элемента и не менее преступной матросни. Сие приходили в станицы, начались поголовные грабежи и расстрелы. В один прекрасный день, вскоре после прихода Таманской армии, на вокзале был большой митинг, на котором главным образом участвовали красноармейцы-таманцы. По станице пошли зловещие слухи, что митинг собран с целью решить вопрос о применении красного террора к казакам в отмщение за нападение на станицу. В этот день на улицах было уже убито два казака (Гаевский и Величко) и несколько часовых на вокзале и в английском <…> [I]. Убийство (не?)[II] подтверждало слух о цели митинга. Казаки почти не выходили на улицу, не показывался и я. Около 2 ^-ух часов дня мы с женой и своей внучкой только что пообедали и ещё сидели за столом, как в дверь сильно постучались. (Грабежи заставили жителей постоянно держать двери под замком). По стуку можно было догадаться, что пришли большевики. Я послал внучку спросить кто это. Она имела неосторожность, прежде чем спросить, приоткрыть дверь, и стучавшие ворвались в комнату. Один был огромного роста в штатском платье с большим револьвером «Маузера» в руке, другой маленький-плюгавенький, еврейского типа человечек в шинели и матроской фуражке. В руках последнего была винтовка. Оба они были пьяны. Их сопровождали два прилично одетых красноармейца с винтовками и револьверами и, как полагается, с патронташами крестообразно повешенными на груди. Красноармейцы были трезвы. Войдя в комнату, человек в штатском крикнул «кто тут хозяин». Я встал и спросил, чем могу служить? Он приказал мне идти с ними в пустую среднюю комнату. В штатском и маленький с винтовкой вошли за мной, а два красноармейца остались наблюдать за стеной. Войдя в соседнюю комнату, человек в штатском, можно безошибочно назвать его разбойником, как я и буду его в дальнейшем называть, приставил к моей голове револьвер, потребовал отдать ему деньги. На мой ответ, что денег у меня нет, разбойник стал ругаться самыми отборными словами и пригрозил застрелить, если через две минуты я не исполню их требования. Я попробовал было снова отвечать неимением денег, попробовал было призвать &при чем указал на висевшую в углу&[III] икону, но это ещё более обозлило разбойника, и по моему адресу посыпались ещё грозные ругательства с прибавлением «и в икону, и в Бога» и т.п. Когда разбойник, держа револьвер над моей головой, грозился меня застрелить, другой, еврейчик, щелкая замком винтовки, в свою очередь, грозился убить меня, если я не отдам деньги. В конце концов я вынул из своего бумажника бывшие у меня триста руб. советских и передал им, они убедившись, что в моем бумажнике денег больше нет, приказали мне идти с ними к жене и велеть отдать им все имеющиеся у неё деньги. Войдя в комнату, где была арестована жена, они под такой же угрозой потребовали деньги и у неё, а также все драгоценности, которые у неё имеются. Она передала им все деньги, что-то около 200 руб., а относительно драгоценностей заявила, что у ней их нет и никогда не было, что подтвердили и наблюдавшие за ней красноармейцы, уставшие в поисках драгоценностей перерывать все шкафы, столы и ящики. Уходя, грабители предупредили нас в районе получаса не выходить на двор и никому не заявлять о случившемся, пригрозив в противном случае побить <…> нас в следующую же ночь. Само собой разумеется, о случившемся я никому не заявил, да и не кому было заявить, да и некому было заявить, т.к. Совдеп сам находился в положении пленника у этих разбойников, «красы и гордости революции».

Второй случай был неудачен для грабителей. Когда грабежи и самочинные в связи с этим расстрелы дошли до невероятных размеров, домовладельцы курсового района, где эти грабежи больше проявились, было объявлено самим себя охранять и при нападении давать знать тов. Ге, который в то время занимал в Ессентуках какое-то видное положение, жил в Компанейской гостинице. Домовладельцы учредили самоохрану, а так как грабежам и насилию подвергались не только домовладельцы, но и их квартиранты(-тки), застрявшие в Ессентуках в следствие перерыва сообщений, среди которых было не мало очень богатых людей, то и они привлекли себя к самоохране. Ворота на ночь замыкались, и во дворах устанавливалось дежурство. При попытке к ограблению дежурные самоохранники поднимали тревогу криком. (На?) Этому крику присоединялись криком же дежурные соседних дворов, и, таким образом, поднимался такой гвалт и шумна весь данный квартал, что грабителям приходилось невольно ретироваться.

В одну из таких ночей, в месяце сентябре, около 12 часов ночи, на моем дежурстве к воротам моего дома подошло несколько человек красноармейцев с винтовками и потребовали отворить ворота, при чем предупредили, что пришли производить обыск оружия, я в свою очередь потребовал предъявить ордера, на что, по-видимому старший команды, грозно потребовал немедленного исполнения его приказания, грозя в противном случае расстрелять. В то время расстрел был вещью очень простой и удобоисполнимой. У нас в это время жил армянин-художник, близкий к тов. Ге. Я попросил их ждать, пока я принесу ключ от ворот, а сам побежал и сообщил армянину-художнику, который к счастью ещё не спал, у него были гости, а тот, перескочив через стену заднего фасада, дал знать тов. Ге. Между тем все мои квартиранты и соседи встревожились и начали поднимать шум, чем и заставили грабителей поспешно скрыться. Но когда к моему двору приехал тов. Ге, пришел патруль из красноармейцев, то в <…> последних оказались и те, которые ¼ часа тому назад приходили к моему двору с целью грабежа. Мы все узнали того самого старшего, который требовал открыть ворота. Очевидно, они встретились с патрулем с патрулем, посланным тов. Ге состоявшим из таких же грабителей, и присоединились к нему. Этот старший требовал тут же расстрелять меня за то, что я произвел якобы ложную тревогу, но люди, собравшиеся на эту тревогу и все мои квартиранты подтвердили факт покушения на отрытый грабеж и это избавило меня от неприятных последствий, хотя и для покушавшихся сошло благополучно.

Как меня арестовывали

Весь 1918 год я прожил у большевиков в своей Есентукской, постоянно <…> за свою жизнь, часто подвергали меня, как и других, платежам контрибуции на разные советские нужды. Отбирали имущество, мебель, простыни и одеяла и прочие для обстановки больницы и лазаретов, а также для обеспечения больных в больницах и учреждениях разного рода бельем и платьем. Всякой такой контрибуции предшествовало предварительное задержание плательщиков с целью повлиять на безотговорочное и скорое исполнение требований. Само собой разумеется, о каком-либо упорстве думать не приходилось, ибо всякое даже промедление во взятой той или иной контрибуции грозило неприятными последствиями. Правда, дальше этого долгое время по отношению комнат не шло, жизнь среди большевиков была исполнена кошмаром и вызывала зависть к тем, которые могли и успели скрыться в места, ещё не подпавшие под большевистский <…>. О них мы мыслили с завистью, как о счастливчиках, ибо они были спокойны хот бы за свою свободу; что их не придут и не возьмут ночью, чтобы поставить к стенке или в лучшем случае бросить в строительный подвал. Редкая ночь или день проходили без посещения этих неприятных гостей – большевицких «блюстителей порядка», и всякое такое посещение сопровождалось грабежом. В ноябре 1918 г., которого числа не помню, всем жителям курортного района было объявлено собраться в час дня столовой общества врачей; туда же приказано собраться всем торговцам Ессентуков. К назначенному времени собралось больше двухсот человек: тут были и мужчины, и женщины с детьми и без детей. К 2 ^м часам дня в сопровождении десятка вооруженных красноармейцев явился тов. Никитин. Он не принадлежал к местному Совдепу, а был кем-то и откуда-то командирован со специальным назначением. Войдя в переполненный зал, тов. Никитин, обратившись к собравшимся, грозно сказал, что «на Пятигорск, Кисловодск и Ессентуки наложена контрибуция в 25 мил. руб., причем на Ессентуки – 5 мил. руб., которых Вы обязаны без всяких возражений внести мне не позднее 12 часов завтрашнего дня, а впредь до внесения денег Вы, здесь собравшиеся, будете задержаны под арестом в качестве заложников, если к тому времени не будет внесена контрибуция полностью, все задержанные будут расстреляны». Требование грозного тов. Никитина произвело ошеломляющее впечатление; среди женщин поднялся плачь. Несмотря на такое грозное и категорическое требование тов. Никитина, мы заявили ему, что те миллионы, которые наложены на население сами по себе прийти не могут, а, следовательно, надо как-то организовать сбор денег; со своей стороны, мы предложили выбрать из числа задержанных несколько человек, которые должны поставить в известность всех жителей об этом требовании и завтра с раннего утра образовать комиссию, которая должна принимать деньги в местном обществе взаимного кредита от лиц, коим будет указано место, куда они должны приносить их. После некоторого препирательства тов. Никитин согласился с нашим предложением и тут же были выбраны для этой надобности восемь человек, в число коих попал и я, и им были отпущены исполнять это весьма щекотливое дело. После нас тов. Никитин отпустил женщин, а мужчин затворил в подвале, где они и заночевали до утра.

Мы, выбранные, в этот день ограничились разделом станицы на восемь кварталов, и каждому жителю к 8 час. завтрашнего утра внести в Комиссию в Банке ту или иную сумму, которая ему указана. На другой день в 8 час. утра мы оповестили население и сами собрались в Банке для сбора денег. К 12 ч. мы смогли собрать только 200 тыс. руб. наличными, при чем некоторые из приезжих, застрявших на курортах за перерывом сообщений предлагали получить на них чеками на Петроградских Московских и др. городов банки, находившихся в завоеванных большевиками местности, а некоторые предлагали разные проценты и акционерные бумаги, потерявшие свою ценность. Ровно в 12 часов дня в зал Банка явился тов. Никитин и, узнав, что контрибуция до пяти миллионов далеко не собрана, разразился площадною бранью, ни какие оправдания и объяснения не принимались. В конце концов он отсрочил сбор денег до 3 ^х часов дня, переписав фамилии членов комитета, пригрозив в первую голову расстрелять их в случае не успешности сбора и к 3 часам дня и удалился. Сбор денег шел вяло; вносили деньги преимущественно коренные жители: домовладельцы и торговцы, а курсовые отказывались за неимением наличных денег, предлагали или чек, или процентные бумаги. К 3 часам дня мы собрали к тем 200 тыс. всего 40 тыс. Явился тов. Никитин в сопровождении роты красноармейцев, вооруженных до зубов. Прежде чем войти в банк, тов. Никитин окружил красноармейцами здание банка, заняв все входы и выходы: к окнам и дверям поставил караулы, а затем, войдя в банк, крикнул: «Ну что, собрали деньги?» и, получив отрицательный ответ, приказал всю комиссию всех, кто в зале банка, арестовать и за караулом вести на расстрел. Красноармейцы погнали всех из банка к вокзалу. Всего было арестовано человек 40, в том числе и таких, которые принесли деньги, но не успели ещё сдать их комиссии. Из числа комиссии было оставлено три человека для приемки денег и выдачи квитанций. В числе оставшихся остались: я, инженер Пучинов и Председатель общества Взаимного Кредита Евдокименко. Репрессия эта до некоторой степени повлияла на успех сбора, и мы к 10 ч. вечера собрали всего наличными 300 тыс. рублей и напринимали чеков, тов. Никитин согласился и их внесли: А. Ф. Федюшкин, местный домовладелец, он внес какими-то акциями 200 тыс. руб. и приезжий Г. Шепмаль 700 тыс. руб. Они оба были в числе арестованных. Все арестованные в это время были освобождены, а до этого они содержались на ж/д вокзале в товарном вагоне. Тов. Никитин очень торопился, вероятно под влиянием    успехов Добровольческой Армии, которая в это время надвигалась к Терской области – Армавир и Ставрополь были уже взяты; и, получив деньги и процентные бумаги, в эту же ночь выехал из Ессентуков. Всего было собрано наличными деньгами 300 тыс. руб., процентными бумагами и чеками около или немногим больше одного миллиона рублей. Остальное до пяти миллионов он поручил собрать местному Совдепу. Но после отъезда Никитина никто не внес ни одной копейки, и Совдеп не проявлял особенных мер к сбору денег, вероятно чувствуя скорое падение в виду успехов Добровольческой Армии приближения к Терской области. Мы облегченно вздохнули и обласкали надеждою на скорое избавление, которое последовало через месяц с небольшим.

После двукратного нападения на ст. Ессентукскую добровольческих частей Генерала Шкуро[1], состоящих исключительно из казаков окрестных станций: Ессентукской, Кисловодской, Боргустанская, и Суворовская, между Ессентуками и Боргустаном образовался фронт. База красных была в Ессентуках, а белых – в ст. Боргустанской. Красные кругами станции поставили батарею из двух орудий, подкрепив её бомбометами и пулеметами. С этого времени начались военные действия простив Боргустана. Сосредоточив отряд, они то и дело посылали его на Боргустан и каждый раз терпели поражение, которое сопровождалось преследованием красных до самых окопов, причем красные несли потери, а, главное, казаки при этом запасались оружием, которое бежавшие красные бросали по дороге. После каждого такого поражения большевики мстили Ессентукским казакам арестом в качестве заложников и расстрелом; на более или менее зажиточных налагали контрибуцию, а с сельских хозяев забирали муку, овес, ячмень и сено для продовольствия людей и лошадей, и всякие отговоры или упорство при собирании продуктов сопровождалось насилием, избиение и арестом. Со стороны ст. Боргустанской часто появлялись разъезды казаков. Большевики нервничали и с батареи открывали по разъезду стрельбу и стреляли, пока разъезд не скроется куда-нибудь, в лес или в балку.

В одну из таких тревог к моему двору подъехали два автомобиля, в одном был председатель местного Совдепа Рухадзе[2] и военный комиссар, а в другом – человек десять красноармейцев. Все они, не исключая Рухадзе, были вооружены до зубов. Они быстро вошли во двор и отправились прямо в комнаты дома. Посмотрев их, Рухадзе грозно спросил: «А где у Вас ход на чердак?» Я указал, и они все пошли на чердак, оставив около меня, вероятно для наблюдения, двух красноармейцев. Обшарив довольно тщательно весь чердак, вплоть до печных труб, они слезли с чердака и стали о чем-то совещаться. Ясно было, что совещание касалось меня, но в чем дело я никак разобраться не мог, почему вынужден был обратиться к тов. Рухадзе с этим вопросом. Было это на дворе, и как только я обратился с вопросом, в чем дело и чего у меня ищут, Рухадзе грозно спросил, где у Нас стоит аппарат для сигнализации. На мой отрицательный ответ, тов. Рухадзе и военный комиссар стали кричать на меня и доказывать, что сейчас из моего двора вылетели голуби и один из них отделился и направился к показавшемуся разъезду. Возражения мои, что у меня голубей-то совсем нет, а есть вот у соседа – не удовлетворили их, и военный комиссар тут же намеревался меня расстрелять, но Рухадзе возымел намерение обследовать впредь весь квартал, а затем принять то или иное решение, и я остался, благодаря «милости» тов. Рухадзе. Оказалось, что, когда с батареи, расположенной под станцией, большевики открыли бешенный огонь по показавшейся в степи кучке всадников, вылетели из соседних дворов станции голуби, которые в испуге полетели по всем направлениям и, возможно, что некоторые направились в сторону, где показались всадники. Это обстоятельство послужило поводом к подозрению к существованию в ближайших к батарее кварталах сигнализационной станции, но обшарив все дворы данного района большевицкие власти ничего не обнаружили и успокоились, очевидно, признав свою ошибку.

К декабрю 1918 года, когда Добровольческая Армия была уже близка к пределам Терской области, в станицу Ессентукскую сбежали все коммунисты попутных населенных пунктов. Они разместились в Ессентуках, в Пятигорске и в других местах. Здесь они организовали особую власть, независимую от местного Совдепа. Лица, составляющие новую власть, были исключительно коммунисты. Придя к власти, коммунисты начали обыски и аресты. У меня забрали почти все движимое имущество, заключавшееся в обстановке, меблированных комнатах, которые у меня были. Были забраны кровати с постельным бельем. Предметами этими они обставляли свои лазареты, как в Ессентуках, так и в других населенных пунктов. Больных, раненых, а главное, тифозных, свезенных с фронтов, а также из местностей, занятых Добровольческой Армией, было много; в одних Ессентуках было свыше четырех тысяч. 9 декабря в мой двор пришли несколько человек коммунистов из местного Совдепа в сопровождении красноармейцев, вооруженных винтовками. Сами коммунисты были вооружены револьверами. Они потребовали от меня все бумаги, какие у меня есть, и, когда я сказал, что никаких бумаг не имею, ибо переписку ни с кем не веду, меня тотчас арестовали и отправили в Канцелярию коммунистического Совдепа. Канцелярия помещалась в доме Школьниковой, через один дом от моего. Когда меня привели, то в Канцелярии было какое-то заседание, на котором участниками были шесть человек. Председательствовал какой-то свирепый коммунист, одна нога у него была ампутирована, и он ходил при помощи костылей; на шее у него висел большой револьвер Маузера, в деревянной кобуре. Висел он на офицерском шнуре и болтался длинно между ног. Когда меня увели из дома, то произвели тщательный обыск, забрали все бумаги, какие у меня оказались при обыске, и принесли их туда же, в Канцелярию. Начался допрос, мне предлагали всё на перебой: к какой партии я принадлежу, на мой ответ, что я ни к какой партии не принадлежу, все начали кричать на меня, указывая, что в моих бумагах имеются доказательства о принадлежности меня к Монархической партии, причём совали мне в лицо портрет императора Александра III, бывшего в альбоме копий с картин Третьяковской галереи, купленного мною в Москве. Там сие, как доказательство мне указывалось на указ Терского Областного правления, начинающийся с по «Указу Его Императорского Величества» и на прошение на Высочайшее Имя, испорченное мною и брошенное мною в бумагах. В числе вопросов мне предлагалось ответить, в каких отношениях я нахожусь с Добровольческой Армией и, в частности, с генералом Шкуро. На мой отрицательный ответ один из участвующих – молодой, вооруженный винтовкой, <…> подошел ко мне и, размахивая перед моим лицом кулаком, стал кричать, говоря: «Вы надеетесь на Англичан, что они Вам помогут, вот Вы получите от англичан», и, сложив кулак, изобразив шиш, сильно сунул мне в зубы, разбив мне губы и зубы до крови. При этом сказал: «Что с ним говорить, надо послать за политическим комиссаром и сдать его ему, он с ним разберется. Оставили меня в этой комнате одного, поставив к дворам снаружи часовых, сами вышли в соседнюю комнату, где шумно обсуждали какой-то вопрос. По доносившимся до меня фразам сложно было заключить, что вопрос касался меня. Они долго спорили, и я, воспользовавшись этой изолированностью, вынул из бумаг, оставшихся тут же в комнате на столе, два изобличавших меня документа, и, изорвав их в мелкие куски, тут же бросил их в тут же стоявшую корзину; остался только портрет Императора. Наконец вошел политический комиссар. Это был простой солдат небольшого роста, плюгавенький, в старой солдатской шинели и старой папахе. Он вошел и тотчас взялся за бумаги, рассматривая их, обратился ко мне и сказал: «Охота Вам хранить такую мерзость», показывая на портрет Императора. Я ответил, что портрет принадлежит альбому, за который я уплатил 25 рублей, и из альбома можно было его изъять только порчею альбома. Комиссар собрал бумаги и альбом, объявил меня арестованным, приказал следовать за ним. В это время пришла моя жена и спросила, куда меня поведут и долго ли будут держать. Комиссар сказал: «Ты, товарищ, уходи, я его поведу в своё правление, а там видно будет». Жена попыталась было просить освободить меня, но комиссар прикрикнул на неё и приказал уходить, а меня повел с собой. Был уже восьмой час вечера малостью, привел меня комиссар в своё управление, в дом вдовы Войскового Старшины А.М. Горопсной, замкнул меня в своей комнате, служащей, по-видимому, кабинетом, сам ушел, сказав мне, что пойдет соберет по моему делу сведения. Около двора стояли сани, запряженные парой лошадей, в которых он и уехал. Часа три я сидел в ожидании комиссара. За дверьми комнаты был слышен разговор двух человек, осторожно и вполголоса разговаривавшие, очевидно, это были часовые, охранявшие меня. Судя по тону, с которым обращался со мной комиссар, а также возводимые на меня обвинения в собрании в доме Школьниковой, я вывел заключение, что судьба решена и меня, значит, выведут в расход, если не сейчас, то в ближайшем будущем. Часов в 11 вечера комиссар вернулся. В руках у него была какая-то бумага. Войдя в комнату, он развернул эту бумагу, сказал мне: «Вот в чём Вас обвиняют, и стал читать. Бумага отпечатана на пишущей машинке, и исписан целый лист кругом. Комиссар прочитал строки четыре, бросил бумагу на стол и возмущенно сказал: «Эти сплетни мне уже порядочно насточертели». Сел за стол, взял небольшой клочок бумаги, стал меня допрашивать. Вопросы, которые он мне предлагал, касались обыска у меня в этот день, что у меня забрали и кто, я отвечал, что обыск производился во время моего ареста, почему я и не знаю, кто производил его и что забрано, Комиссар стал было писать и бросил карандаш, по-видимому, он был малограмотный, и писание трудно поддавалось. Бросив писать, комиссар обратился ко мне и сказал: «Товарищ, я тебя отпущу сейчас же, если ты дашь мне честное слово, что не уйдешь к белым бандам, а с завтрашнего дня будешь каждое утро являться ко мне». Ввиду того, что уйти было невозможно, т.к. вокруг станицы большевики бдительно стояли и попадавшихся расстреливали на месте и уже многих станичников подвергли такой участи, я, конечно, ответил, что уйти не думаю, да и невозможно. Комиссар меня отпустил, и я со следующего дня стал являться каждое утро, но через четыре дня он освободил меня от явки.  Во время моего ареста у меня забрали всё имущество – платья и башмаки моей умершей дочери и сына, молодого офицера, сундук с вещами вдовы Майковой, снохи поэта Майкова, бывшей у меня во время сезона. В сентябре Г-жа Майкова поехала в Москву, устроить свои дела, обещала вернуться, оставив сундук с вещами. Говорила массажистке, её массировавшей, что в сундуке были дорогие вещи. Об этом она сказала большевикам, они топором разбили обитый железом сундук и, убедившись в содержимом, увезли его вместе с моими вещами. У меня, кроме того, всю посуду и 25 самоваров сложили в кладовую, замкнули и припечатали сургучною печатью, но забрать это не успели, так как вскоре, а именно в конце декабря и начале января, после двухдневного боя, добровольцы выбили большевиков, и с этого времени большевики бежали, не оказывая никакого сопротивления, и мои вещи в то время уцелели.                                                                         Я описал издевательства, касающиеся меня тоже, а с теми, с которыми хуже обращались, ибо иных расстреливали без всяких разговоров. Почему я уцелел, я не могу объяснить.  Когда после первого боя в ст. Ессентукской, я ушел, то большевистские главари убивались и говорили, зачем я ушел, и меня якобы они не тронули, ибо ничего дурного за мной не замечалось, а между тем жену мою тогда ещё хотели расстрелять именно за мой побег, и оставили только потому, что она была сильно больна. «Она скоро сама подохнула», - говорили они.                                                                                   При побеге большевики почти все увезли награбленное, в станице осталось только немного пшеницы и бочки с соленой капустой, так что по взятии нами станицы нужно было хлопотать о изыскании способа снабдить население продуктами.

 

[1] В то время, а это было в 1918 году, Шкуро был в чине Войскового Старшины.

[2] Рухадзе-грузин, долгое время служил официантом на Кавказских Минеральных водах, где и я служил частным счетоводом и письмоводителем. По всей вероятности, по этому случаю он показывает мне некоторое благоволение.

[I] Здесь и далее знак <…> обозначает опуск в связи с неразборчивостью текст.

[II] Знак (?) обозначает не понимание автором работы смысла данной вставки Н. В. Лисичкиным.

[III] Между знаками && заключена вставка, которая по моему мнению может являться более поздней вставкой.