Это — психология

В истории названные выше типы господства никогда не встречаются один без другого. Каждый из них обладает своими защитными устройствами и институтами, гарантирующими их специфику. Их можно рассматривать с двух точек зрения. Во-первых, как средство классификации политических и религиозных отношений в данном обществе или в масштабе ряда обществ. Это общая тенденция. Но эту классификацию феноменов господства по различным их типам нельзя считать моментом, достаточным для нашего анализа. Она ничего не объясняет и сводится лишь к составлению каталога. Она была бы полезной, если бы позволяла выявить общие черты явления и содержала строгий метод их описания, как, например, таксономия химических элементов в таблице Менделеева или виды живых существ в системе Линнея. В случае, который нас занимает, нет ничего подобного. Вебер не только сам не уверен в своем способе классификации типов господства, к тому же он не предлагает никаких критериев их выделения, не внушает читателю уверенности в том, что исчерпал всю совокупность изучаемых феноменов. Как можно опереться на его таксономию, если она используется, главным образом, для сопоставления большого числа примеров, но ни один из них не рассматривается специально с целыо ее верификации? Похоже, Вебер никогда и не пытался это сделать,

и никто из следующих ему социологов не дополнил его в этом отношении. Он оставил нам набор иллюстрированных метафор, рискующих быть опровергнутыми не в качестве понятия и размываемых противоречащими им наблюдениями, но как миф, обветшавший под влиянием времени. Это тревожный сигнал для науки, к которой относится такая теория.

Во-вторых, типы господства можно рассматривать, как мы это и сделали, с точки зрения их филогенеза. Это приводит к идее фундаментального единства власти, Мы видели, каким образом различные легитимирующие ее верования восходят к единому источнику: к вере в харизму основателей. Разумеется, традиция или закон — вещи чуждые и даже противостоящие ей. Но они всегда предполагают, чтобы достичь доверия управляемых, нечто более привлекательное, чем авторитет прошлого и компетенцию разума. Им нужно величие слов, церемониал, которые ставят их выше дисциплины и вульгарного расчета, культ, почитаемый всеми. Храм Линкольна в Вашингтоне, мавзолей Ленина в Москве, Пантеон в Париже существуют только потому, что не хватает разумных и законных оснований для подчинения культу. Отсюда понятно, почему любая форма господства, в конечном счете, сохраняет харизматический элемент. Следы первоначального расцвета харизмы остаются повсюду, подобно сиянию первого огненного шара, от которого произошла Вселенная. Этот след является для нас уникальным свидетельством пройденных зон времени и пространства. В период смуты и кризиса это единственный элемент, позволяющий стране вновь обрести свою идентичность и легитимность своих институтов.

Я полагаю, что теория принимает более последовательный характер тогда, когда она пытается объяснить генеалогию форм власти, чем когда она претендует на установление таксономии. Но не будем слишком долго останавливаться на том, что стало для нас очевидным. Большее удивление вызывает тот факт, что, объясняя происхождение харизмы, теория видит в ней главную силу обновления, скорее всего аффективную и не имеющую поэтому рациональной причины.

«Харизматическое господство «иррационально» в сравнении с пред шествующим порядком, поскольку в своей чистой форме оно за

т 46

висит лишь от веры в исключительную власть лидера».

Поскольку харизма носит личный характер, под ее влиянием не может сложиться логичный и законченный порядок. Все за-

висит от выбора, который день за днем делает вождь, и от энтузиазма его последователей. В целом, если мы принимаем идею Вебера, то запуск механизма, позволяющего выйти из кризисной ситуации, обеспечивают факторы, расцениваемые как субъективные. Так революция подготавливается верующими и развязывается внезапным действием. Описывая революцию октября 1917 года, коммунистический автор Е. Фишер дает этой идее конкретную иллюстрацию: «Хотя большевики, — пишет он, — имели за собой широкие массы рабочих и крестьян, социалистическая революция в России не была логической необходимостью, ее надо поставить в заслугу гению Ленина, природе его партии, громадной концентрации смелости, ума и воли. Это преобладающее значение субъективных факторов, в данном случае воли, когда она соединилась с высоким уровнем сознания, было решающим, привело к победе, к ее беспримерно широким последствиям. Закрепление этой победы казалось почти невозможным чудом, и когда далеко не самые глупые люди на Западе предсказывали падение власти, они опирались на убедительные аргументы».

Я не хочу ни возобновлять изжившую себя дискуссию, ни высказываться по существу. Но просто дать представление об этой иррациональности, соединенной с революционной харизмой. Ею можно пренебречь, отнести на счет каких-то случайностей, в общем считать чем-то второстепенным. Вебер меняет местами приоритеты и приглашает нас рассматривать ее как полноценный социальный феномен. Тем садым выражено убеждение, что человеческая история, вопреки Дюркгейму и Марксу, не рациональна. Отсюда следует, что поскольку речь идет о генезисе власти, об ее мотивациях, о возбуждаемой ею вере в особые качества господствующей личности, объяснения Вебера имеют психологическую природу. Несомненно, в методологическом плане он рекомендует отвергнуть подобную легковесность и строго придерживаться социологии. Но он рассуждает как богачи, всегда проповедующие христианскую отрешенность, поскольку от них никогда не требуют отрешиться от чего бы то ни было. В сущности Вебер в рамках своей теории реконструирует некую психологию, как бы живущую собственной, автаркичной жизнью и имеющую свои оригинальные черты.

Теперь изменим точку зрения. Читатель может возразить, что настаивать на иррациональном аспекте отношений власти не означает необходимости объяснять эти отношения психологическими причинами. Несмотря ни на что, эти отношения социальны.

Почему же не объяснять их исходя из научных требований? Ни одна наука, включая психологию, не имеет монополии на знание того, что есть ирациональное или аномальное. И привлечение психологических понятий и языка не означает, что сам феномен харизмы является психическим. Понятия одной науки часто переносят в другую, например, понятие информации из кибернетики в биологию, атома из механики в химию, но биологические факты не становятся от этого кибернетическими, а химические — механическими.

Я согласен с этим. Но, что касается теории Вебера, мы имеем дело не с заимствованиями, не с метафорами, но со следствием его метода, даже его философии. Она, в принципе, идеализирует смысл явлений, являются ли они религиозными, политическими или экономическими. Однако в силу его внимания к конкретному идеализация остается близкой пережитому опыту — опыту спасения, бюрократической рационализации и т. д. — и укорененной в сознании людей, — тем, как в нем представлен этот опыт. В противоположность Дюркгейму, Вебер не связывает людей любой ценой с внешними и тем более с независимыми факторами — такими как уголовное или реабилитационное право, как статистика самоубийств. В конечном, счете одним из определяющих элементов действия является его значение для тех, кто действует.

«Внешний процесс религиозного поведения [это верно для любого поведения — С. M.J, — пишет он, — принимает крайне разнообразные формы, понимание которых может быть достигнуто лишь исходя из субъективного опыта, представлений, целей, преследуемых индивидами, т. е. исходя из «значения» этого поведе-

4S

ния».

И затем Вебер стремится выявить динамику, принимающую простую форму в редкие моменты истории, когда мотивации и ментальности трансформируются, и чтобы это сделать, избранный феномен определяется как совершенно чуждый навязываемым извне экономическим реалиям и социальным принуждениям. Вот что оставляет весьма широкое поле для несоциологических, чтобы не сказать больше, интерпретаций. Иными словами, не характер отношений, но метод ведет к выдвижению на первый план психологических аспектов.

Все это будет лучше видно, если вернуться к харизматической власти. В определенных обстоятельствах — и только тогда? —

индивид обладает качествами, по своей природе отличными от качеств, большинства людей. Они мотивируют господство, очевидно, персональное, но придающее одну и ту же направленность чувствам и поведению всех остальных. Это часто бессознательный знак готовности подчиняться героическому или пророческому призыву вождя вне всяких соображений интереса к исторической своевременности. «Ибо, как было отмечено, Вебер определяет харизму как специфически в неисторический феномен. Фактически он говорит более о психологическом, чем о со-

циологическом или историческом свойстве».

Сделаем еще один шаг. Харизматическое господство отличается существенной особенностью. Другие формы господства могут с самого начала опираться на институт (партию, церковь, армию, бюрократию и т. д.) и на обычаи, на накопленные экономические и интеллектуальные ресурсы. Иерархия всегда обеспечивает среду, юридические, идеологические, даже воспитательные технические приемы, позволяющие навязать верование и легитимизировать власть господствующих слоев. Когда избирают папу или президента республики, они располагают всеми этими компонентами. Представьте себе индивида, который, напротив, возник, можно сказать, ниоткуда, обладал лишь именем до того, как занял пост, — де Голля — прежде, чем он стал президентом республики, Бонапарта — прежде, чем он стал императором — и провозглашает своей задачей мобилизовать людей, чтобы нарушить порядок вещей. У него нет ничего из того, о чем только что говорилось. Ему необходимо создать для себя позицию, которая позволила бы приобрести эти ресурсы и преобразовать их во власть. Что есть у него для этого кроме его «верного слова* и «доброй мины», его необычных произведений и действий, способных возбудить энтузиазм и вдохнуть веру в собственную персону? Мы слишком хорошо знаем, что этого достаточно для признания харизмы. Так обстоит дело с пророками, которые, на взгляд Вебера, превосходно символизируют любое обладание харизмой. У них обнаруживается «подлинная способность к эмоциональному предсказанию, неважно, распространяются ли ог-кровения посредством слова, памфлета или в любой другой письменной форме (как, например, суры Магомета). Пророк всегда ближе к демагогу, к политическому публицисту, чем к хозяину и его «предприятию».

Таким образом, предпосылкой харизматической власти является дар убеждения, тогда как традиционная или легальная власть существует сама по себе, опираясь на безличные свойства

и средства. Представьте себе, что такой индивид или группа хотят добиться доверия, провозглашая новую религию, ссылаясь на вновь созданную науку, например психоанализ, или создавая революционное движение. Большинство признает его авторитет, примет провозглашаемые им истины и последует за ним, лишь изменив свои мнения или чувства. Оно должно также убедиться в достоинствах пророка, поверить, что психоанализ — это подлинная наука, которую стоит предпочесть ортодоксальной психиатрии, или что революция — отнюдь не химера, но единственный выход из кризиса. Пусть Иисус творил чудеса, ему еще надо было представить их как знаки воли Божьей, убедить в этом народ. Мало того, что Мао поднял крестьянские массы, их еще надо было убедить в том, что они совершают революцию, ключом к которой он обладает, а не жакерию, и т. д. Различные слои общества имеют разные мнения о смысле «чудес», о возможностях этих движений и об их ценности. Поэтому необходимо непрерывно влиять на чувства и мысли, чтобы рекрутировать «адептов» и «учеников», чтобы достичь своих целей.

Не говорит ли все это о том, что харизма прежде, чем осуществиться, должна создать веру в свою легитимность? В то время, как для других форм власти верно скорее обратное. Но нет нужды дальше настаивать на этом. Ясно, что харизматическая власть создана и аккумулирована посредством влияния, как капитал аккумулируется посредством обмена. Поэтому можно было написать, в несколько туманном стиле, что она представляет собой в первую очередь «способность действующего лица оказывать влияние на нормативные ориентации других людей».

Харизма в большой степени сливается с этой способностью, и мы можем рассматривать первую как эффект второй. Каждый из нас мог проверить это на самом себе. В присутствии такого вождя, когда широко распространяются его речи, окружающая его атмосфера, он внушает абсолютную преданность. Кто бы что ни говорил, это отношение, объясняющее авторитет вождя, имеет психологическую основу. И с этой точки зрения можно констатировать наличие консенсуса. Один немецкий социолог так резюмирует сказанное:

«Харизма принадлежит, с другой стороны, к той области, кото рую в настоящее время называют теорией влияния, она касает ся моделей поведения, управляющих взаимным отношением между вождем и теми, кто следует за ним. Бесспорно, источник

харизмы в личности харизматического вождя. Но она не может быть эффективной, если не возбуждает реакцию со стороны тех, на кого она направлена, то есть если не порождает веры в сверхъестественную и исключительную миссию вождя. Харизма, следовательно, является категорией, принадлежащей к таким научным дисциплинам, как психология масс и социальная психо-

S2

логия».

Я не иду так далеко. Но разве эта близость к психологии не ощущается уже в примерах, выбираемых Вебером в его наблюдениях, в том, неизменно эмоциональном языке, который он использует? Слово появляется под его пером так же часто, как вещь. Мы хорошо знаем о всеобщей распространенности описываемых феноменов в условиях различных политических и религиозных режимов. Социологи и антропологи составили их точный и обширный каталог. Таким образом обосновывается их принадлежность к той или иной науке. Лишь объяснения авторитета харизмы не относятся ни к социологии, ни к антропологии. Совершенно естественно отнести их к сфере психологии коллективных феноменов.

Эти объяснения отличаются простотой и их можно изложить в нескольких словах, что мы уже начали делать. Ситуация, в которой лидер приобретает качество харизмы, поражает воображение больше, чем любое другое явление. Каковы бы ни были причины этого феномена, его характеризуют исчезновение дистанций между членами общности и рост взаимного подражания. Социальная жизнь наполняется силами ускорения, которые разбивают ментальное сопротивление, разрывают связи с прошлым. Ангажированность и сверхвозбуждение подогревают моральную и историческую энергию, и люди, до того апатичные, становятся активными, Вся общность испытывает одновременно внезапный подъем «благодати», переориентируется на высшие ценности и доверие — результат исключительной сплоченности ее членов. Пока эта благодать остается в силе, каждый ощущает, что ведет иную жизнь, обладает смелостью и моральным духом, которых у него никогда не было в обычных условиях. Как будто бы люди, порвав с нормальной жизнью, присущими им компромиссами и привычками, очистились и вновь обрели смысл подлинной страсти. Это не состояние обладания, аналогичное тому, которое я описал в очерке о Дюркгейме, но состояние духовного перерождения: человек верит, что он действительно преобразился и восторжествовал над объективными границами реальности. Отсюда

выражения, часто употребляемые для описания индивида: «переродившийся», «очистившийся», «избранный» и так далее.

В ходе этой метаморфозы люди, крайне различные по своим верованиям, рангу, уму и т. д., оказываются ориентированными, подобно морским волнам, в одном направлении, готовыми действовать с одинаковой интенсивностью. Вебер воспринимает эту перемену как вид катарсиса, представляющего собой ключевое понятие психологии коллективных феноменов. Он накладывает печать на все большие объединения и все значительные движения эпох кризисов и переворота. Вебер приписывает катарсису результаты, которые философ-марксист Антонио Грамши характеризует в терминах, достойных быть веберианскими.

«Это также означает, — пишет Грамши по поводу катарсиса, — переход от «объективного» к «субъективному» и от «необходи мости» к «свободе» Структура внешней силы, которая раздавли вает человека, ассимилирует его с собой, делает его пассивным, теперь превращается в средство свободы, орудие созидания новой этика-политической формы, порождает новые инициативы».

Необходим, несомненно, общий объект интересов, возбуждающий у каждого участника близкие идеи и эмоции. И более того — чувство энтузиазма, обязанное тому факту, что эти коллективные идеи и эмоции способны творить действительность. Так возрастают шансы на длительное выживание даже самых безумных мечтаний. Но символы и демонстративные действия ведут к слиянию этого объекта с определенным персонажем, одаренным «сверхъестественными» и * надчеловеческими» свойствами: де Голля — с Сопротивлением, Галилея — с новой наукой, Лютера — с Реформой и т. д. Природа этих свойств варьируется в зависимости от эпохи, но их предварительным условием всегда является атмосфера катарсиса. Ее кульминация — признание носителя харизмы, избранного без голосования, путем плебисцита, на котором волю людей выражают горящие взгляды, аплодисменты, голоса, которые он притягивает к себе, как магнит железные опилки. Можно сказать, что открыв нового учителя, общность освобождается от бремени неуверенности и напряжений — она отныне знает того, кто в силах очистить и возродить ее. Вспомните нарисованную Троцким картину того памятного момента, когда член Совета по имени Ленин сразу оказался избранником.

Конечно, в этих вопросах необходима изрядная осторожность — ведь точных фактов немного, а впечатления неоднородны. Что

мы действительно знаем о преимуществах и средствах, которыми располагают герои, пророки, современные демагоги? Довольно мало. Но, в конце концов, их власть кажется наиболее абсолютной из всех, которые можно вообразить, не потому, что ничто не препятствует ей в действительности, но потому, что ничто не сопротивляется ей в идеале. Следует предположить, что существует соответствующая логика, объясняющая, по каким причинам подчиняются обладателю этой власти. Вам знакома эта логика: идентификация с личностью, удерживающей власть и способной подтвердить свою харизму.

«Большинство членов группы, — отмечает немецкий социолог Элиас, — идентифицирует себя с этим автократическим вож дем, который рассматривается как ее живое воплощение, до тех пор, пока сохраняются доверие, надежда и твердая убежденность в том, что он идет к желанной цели и победоносно защищает завоеванные позиции»⁴.

В действительности члены этого большинства не знают точно, почему они подчиняются ему. Они ссылаются на продуманное решение, на внутреннее убеждение, иногда — на то и другое. Результат всегда один и тот же: харизма одного человека приобретает аутентичность благодаря спонтанной преданности всех. Иначе говоря, и это следует особо подчеркнуть, господство не зависит в данном случае ни от интереса, ни от силы, ни от рационального расчета — все эти факторы носят во многих отношениях второстепенный характер. Можно даже утверждать, что большинство абстрагируется от них, относится к ним с презрением, рассматривают их как бросающие тень на веру в легитимность харизматического лидера. Индивиды отказываются от своей автономии не ради выгоды или по принуждению, но чтобы идентифицировать себя с вождем во имя того, что он воплощает для каждого члена общности: героя, гения, отца. Тем не менее установившиеся таким образом отношения авторитета, очевидно, по-разному воздействуют на лидера и его сторонников. Лидер приобретает большую уверенность в реальности приписываемых ему достоинств, действует более энергично и говорит то, что он не осмелился бы сказать в нормальных условиях. Сторонники готовы ассимилировать его черты и носить его имя, они охотно признают в нем персонажа или предка, которым дорожит коллективная память. Они верят, что лидер воскресил этого человека, почитаемого из поколения в поколение, и вступил в контакт

с ним. Доверие, которое они оказывают лидеру, — продолжение того, которое оказывалось персонажу, пришедшему из прошлого. Его легитимность переносится на вождя одновременно с его идентификацией. Например, от Христа — к папам, от Цезаря — к римским и германским императорам, от Ганди — к Индире Ганди,

Несмотря на все наши усилия уловить харизму, она ускользает от нас и не внушает нам доверия. Учитывая всю нашу воздержанность в объяснении явлений, не поддающихся или так плохо поддающихся наблюдению, необходимо выделить два понятия, позволяющих приблизиться к нему: катарсическое участие и идентификацию. Они по меньшей мере уточняют психологию, описанную Вебером изменчивым и неоднородным языком. Он как будто избегает формулы, которая привела бы к риску подгонки под нее множества рассмотренных фактов. Но исключая такую формулу из своей теории, он тем самым отказывается от необходимого эмпирического контроля своих пред положений.

Не вполне отдавая себе в этом отчет, многие находят странным, что Вебер так неопределенен в объяснении причин влияния харизматического вождя на людей. Почему они следуют за ним? Потому ли, что состояние кризиса побуждает их верить в личные достоинства спасителя или из за доктрины и идей, которые он представляет? Что собирало толпы вокруг Ганди, Иоанна-Павла II или де Голля: вера в саму личность или в распространяемые ею идеи? В первом случае подчиняются превозносимому индивиду, во втором — разделяемым с ним идеям⁵'. Причина могущества, с одной стороны, личная, с другой — коллективная. Вебер как будто отдает предпочтение личному ореолу вождя³. Однако ему случается ссылаться и на религию или доктрину, которую вождь воплощает. Отсюда постоянные колебания: то Вебер держит в уме лишь способность лидера к господству, то осуществляемое им внушение, влияющее на массы, которых он стремится обратить в свою веру. Вождь легко ведет их за собой на борьбу за победу определенной идеи, во время революции, в защиту родной земли или даже во время спортивных соревнований во имя славы и чести. Итальянский социолог Л. Кавалли подкрепляет это впечатление, когда тгашет:

«Вебер придает большое значение этому пункту, но он никогда не исследует его глубоко. Тем не менее он предложил полезное различение досовременной и современных эпох К условиях первой

из них решающими факторами являются магия и религия. В условиях нашей эпохи доверие народа представляется зависящим более всего от личности лидера и, главным образом, от той силы убеждения, которой он обладает. Этот тезис наделяет лидера способностью внушения, о которой Вебер немного говорит в разных местах, придавая данному понятию двойственное значение, и оставляя в стороне., философские и психологические проблемы, связанные с подобным подходом....По Веберу, общим условием такого развития являются характеризующие массы иррациональность и эмоциональность — качества, которые также ясно связаны с феноменом внушения, даже если Вебер не исследует его в данном контексте»^jf.

Возможно, социолог испытывает озабоченность тем, чтобы в какой-то мере ограничить грани этого феномена. И все же одна вещь приводит в недоумение. Получается, что одних лишь «сверхъестественных» и «надчеловеческих» качеств индивида достаточно, чтобы пробудить доверие к нему. Тогда одно чудо — эти качества, представляющие собой дар божий, а не человеческое творение, — приходится объяснять другим — стихийным

Fifl

обращением людей, до того ничего о них не знавших. Следовательно, вождь не нуждается в утверждении своего влияния, чтобы побудить массы признать его. И все же кажется, что Вебер подразумевает именно такое чудо, когда он пишет, что харизматическая власть — «следствие подчинения подданных чисто личной «харизме» вождя». Действительно этот тип (господства) приводит нас к источнику идеи призвания, в которой мы обнаруживаем его наиболее характерные черты. Если некоторые люди предают себя харизме пророка — вождя в военное время, великого демагога в лоне церковного сообщества или парламента, — это значит, что эти последние воспринимаются как внутренне «призванные» к роли руководителя людей и что им подчиняются не в силу привычки или закона, но потому, что верят в них. Несомненно, что если такой человек — нечто большее, чем самонадеянный мелкий выскочка-временщик, то он живет для своего класса. Он стремится выполнить свое дело. И взамен преданность его сторонников, будь то ученики, верующие или бойцы, связанные со своим вождем, адресуется исключительно ему лично, вдохновляется только его личными достоинствами».

Как объяснить эту преданность? Откуда эта вера в необычайные свойства одной личности? Она должна быть обусловленной

неким учением или социальным представлением, относящимся к вождю, к которому люди примкнули. Невозможно понять эти свойства без доктрин или представлений, которые их кодифицируют, придают им смысл. Ловко манипулируя этими доктринами и представлениями, вождь убеждает общность и добивается признания, принятия своего авторитета.

Чтобы выбраться из путаницы, существует лишь одно средство: исходить из того факта, что влияние является источником и агентом харизматической власти. Верить в ее необычайные свойства •— значит убедить и заставить верить в них других людей. Несомненно, соотношение между «надчеловеческими» свойствами личности и «безупречностью» доктрины может быть различным. С одной стороны, людей убеждают в истинности идей, которые представляет вождь, с другой — возбуждают энтузиазм в отношении его высшего дара, фабрикуя из любых вымыслов культ его личности. И современные средства массовой информации, например, прекрасно знают рецепт публичного изготовления сменяющих друг друга обожаемых и разбиваемых идолов. Колебания Вебера, о которых я говорил, объясняются смешением двух видов влияния: один из них обеспечивает мощь идеи, а другой — могущество индивида. А также смешением двух форм господства, которые Вебер сводит к одной. И сверх того — смешением двух типов вождей, представленных в массовой психологии. Эти два противостоящих типа я определил как вождей мозаичных и тотемических. К первому типу относятся Робеспьер, Ленин, Кальвин, Маркс, Фрейд, Ганди, ко второму — Сталин, Гитлер, Муссолини, Кастро, Наполеон, — список можно продолжать до бесконечности. По крайней мере это то, что мы видим вокруг нас, когда харизма стала одним из самых драгоценных и самых редких благ. И меня удивляет равнодушие, с которым относятся к обладателю атомной бомбы — одному из самых тревожных на ших открытий.

Мозаичные вожди больше заботятся о распространении в массах доктрин и верований, чем об обольщении их своей персоной. Преисполненные рвения, знающие лишь цель, к которой надо придти, они осторожны и скрытны, как будто боятся вызвать сомнения в отношении своей миссии. Способные к столь же гибкой, сколь глубокой восприимчивости, они управляют как господа, в то же время как бы следуя за своими учениками. Эта спонтанно активная и страстная пассивнось свидетельствует о понимании ими рядового человека, его желания оста-

ваться подобным другим, в то же время отличаясь от них. Греческая максима: «Знай, что ты человек и ничто больше», предостерегающая против самомнения, как будто бы управляет делами и словами этих творцов плазмы коллективного сознания. Такими кажутся нам издали Сократ, Моисей, Марке, Ленин, Ганди или Фрейд. В любых обстоятельствах их авторитет свободен от внешнего величия и несет на себе печать умеренности. Эти вожди магнетизируют своих адептов и толпу пылкостью своих убеждений, аутентичностью своей веры в идеал и упорством, с каким они к нему стремятся. Отсюда скромность, которую им приписывают, например, Моисея, Ленина или Магомета, о котором поэт-суфий Джалаледдин Руми сказал: «Пророк (да пребудет с ним спасение) был очень скромным, ибо все плоды мира, с начала до конца, были собраны в нем. Потому и был он скромнейшим».

Описывая предводителя, слова о скромности пробуждают простой образ личность вождя незначительна по сравнению с заслугами «дела», с величием идей. Он их распространяет ради них самих, а не ради вознаграждения или материальных преимуществ и пышного величия, на которые он мог бы претендовать. Бескорыстие, невознаграждаемый характер его действий, его отказ превращать их в подлинную профессию — вот признаки его призвания. Обратить в свою веру и сформировать шаг за шагом общность, партию или движение, которые это призвание разделяют, — таково доказательство жизнеспособности его убеждений.

«Констатировать постоянную эмоционально единую общность с личными адептами — это, следовательно, нормальный процесс, который внедряет учение пророка в повседневную жизнь в ка честве функции постоянно действующего института Ученики пророка становятся тогда мистагогами, учителями, жреиами, управителями сознания (и все это в одно и то же время) ассо циации, служащей исключительно религиозным целям эмоционального сообщества мирян»

То же происходит и тогда, когда цели являются национальными или политическими. Вождь с необходимостью должен привязать к себе толпу, движимую потоком идей и способную выносить их тиранию в условиях нормального существования. Объединение в лице вождя фанатизма и сдержанности восстанавливает единый смысл социальных и исторических событий. Короче

говоря, эти вожди требуют повиновения не себе лично, но призванию, которому они сами повинуются.

Не столь важно, относится ли это к справедливости, свободе нации, к реформе общества или к божественному закону. Только это призвание должно признаваться его учениками и историками.

Тотемические вожди, напротив, стремятся распространить идею, что «исключительные», «магические» дарования, необходимые для выхода из кризиса, соединены в их личности. Они побуждают массы верить, что такие дарования существуют и порождают власть, необходимую, чтобы привести в действие верования и идеи, носителями которых являются эти вожди. Обычно они представляют себя персональными спасителями испытывающей кризис массы, у которой нет ни времени, ни терпения проверить подлинность их призвания. И независимо от эпохи эти вожди, жаждущие поразить толпу, возбуждают коллективные эмоции, пленяют воображение, сопровождая свое появление на сцене маршем, танцем, музыкой, часто всем этим вместе.

«Тот, кто обладает харизмой, — отмечает Вебер, — чтобы ис пользовать подходящие средства, оказывается сильнее бога и может подчинить ею своей воле. Религиозная активность тогда уже — не божественное служение, но «божье принуждение», об ращение с мольбой — это уже не магическое моление. Речь идет здесь о необоримой основе народной религии — особенно в Индии, но она имеет универсальное распространение... К ней восходят оргиастические и жестикуляционные компоненты религиозного

культа — особенно пение, танец и драматическое представление,

st не говоря уже о неизменных формулах молитвы».

Именно таков, несомненно, путь, каким следует большинство этих вождей, сочетая освобождение наиболее элементарных эмоций людей с механическим повиновением самым монотонным, простейшим формулам. Это не что иное, как путь ритма и повторения, лишающий массы критического духа. Зачарованные, они лишь слушают и восславляют вождей — таких, как Наполеон, Мао или Иоанн-Павел II — поклоняются им как идолам. Идеи, которые вожди провозглашают, учение, которое они стремятся распространить, смешиваются с их личным культом.

Дает ли нам психология все, что мы вправе от нее ожидать? Она недостаточно уяснила отношение между влиянием и властью.

Очевидно и достойно сожаления, что Вебер рассматривал главным образом тотемическую харизму. Только в этом случае аномальная сила индивида воздействует на людей и приводит их в повиновение ³. До такой степени, что когда вождь что-то делает, им безразлично, что именно и как он делает, а когда он говорит, — что именно и как он говорит.

Оба типа предводителей, разумеется, понимают друг друга. Здесь не место оценивать их роль и последствия их деятельности для жизни общества. Проблема их психологии однажды найдет разрешение. В ожидании этого момента мы констатировали те выводы, к которым привело нас рассмотрение данных форм господства. Их смысл в том, что как мне представляется, весьма вероятно и даже неизбежно их объяснение в психологических терминах. По меньшей мере до тех пор, пока рамки, очерченные Вебером, сохраняют свое значение. Известны его страсть к политике и его интерес к выдвижению элиты, способной управлять. Но также и его уверенность в бессилии, коренящемся в самих основах власти, когда тем, кто призван ее осуществлять, не достает той неопределимой ценности, какую представляет собой харизма. Никакое подлинное господство не может без нее обойтись, и все его формы осуществляют взаимные химические комбинации ради собственного выживания.

<<Эта вера (в легитимность) редко имеет единый смысл, — замечает Вебер. — Ома никогда не бываем верой в «легальное», чисто легальное господство. Напротив, вера в легальность «акклиматизирована» и тем самым обусловлена традицией; распад традиции может свести ее к нулю. В негативном смысле она также харизматична: явные и повторяющиеся неудачи правительства, каким бы оно ни было, приводят к падению и распаду его престижа, к назреванию времени революции. Военные поражения, следовательно, опасны для монархий, ибо они выявляют «неподт-вержденность» харизмы; победы не менее опасны для «республики», ибо придают победоносному генералу харизматическое каче-

бе ство».

Поражения были фатальны в период первой мировой войны для германского и российского императоров; победы выдвинули на вершину власти Цезаря и Наполеона.

Нечего или почти нечего добавить к этим выдержанным в духе здравого смысла выводам о фундаментальном единстве власти. Кроме того, что они оставляют в тени непрерывную борьбу

людей за завоевание власти или за освобождение от нее. Ожесточенность этой борьбы привела русского писателя Исаака Бабеля к мысли о том, что жестокость людей нерушима. У этой мысли есть точность неопровержимого наблюдения и сила крика души.