Шесть слов

Запах цветущего миндаля выветрился из фамилии. Ман­дельштаму нравилось подозревать, что Луис Понсе де Леон, августинец, профессор богословия в Саламанке — его какой-нибудь прапрадед. Этот выкрест, четыреста с чем-то лет назад известный в церковных и литературных кругах как Леон Еврей, был по проискам коллег арестован — в три­бунале Вальядолидской инквизиции признал под пыткой, что «высказывал, утверждал и поддерживал множество ере­тических, предосудительных и скандальных мыслей и мне­ний», что сверх того перевел на разговорный, то есть на испанский язык Книгу Иова и Песнь Песней... Отделался сравнительно легко: пятью годами подвала, где сочинял, между прочим, и стихи — через сорок лет после его смерти напечатанные.

Мандельштам на другом краю материка читал зэкам Петрарку — сперва итальянский текст, потом свой перевод. Иногда ему давали за это щепотку курева, кусок сахару. Предлагал всем желающим за полпайки послушать сатиру на Сталина, — желающих не находилось. Вслух грезил, что Ромен Роллан напишет о нем Сталину, — и его осво­бодят, — лишь бы до тех пор не отравили. Кончаясь, в тифозном бреду что-то декламировал — не это ли вот?

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

Богиня моря, грозная Афина,

Сними могучий каменный шелом.

В Петрополе прозрачном мы умрем —

Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

А может быть, выкрикнул — из «Египетской марки»:

— Петербург, ты отвечаешь за бедного твоего сына!

Кто-то запомнил шесть слов — будто бы Осипа Мандель­штама последний текст: ЧЕРНАЯ НОЧЬ, ДУШНЫЙ БАРАК, ЖИРНЫЕ ВШИ.

Так что сбылась его мечта: он стал поэтом современности.