Клеветников на чувственность; и ни в чем, пожалуй, заслуга Лютера не

Сказалась столь значительным образом, как именно в том, что он обладал

Мужеством по части своей чувственности (- ее называли тогда, довольно

деликатно, "евангельской свободой"...). Но даже и в том случае, когда между

Целомудрием и чувственностью действительно существует противоречие, ему, к

Счастью, вовсе не обязательно быть трагическим противоречием. Это, по

Крайней мере, следует отнести на счет всех более удачливых, более бодрых

Смертных, которые далеки от того, чтобы без обиняков причислять свое шаткое

равновесие между "зверем и ангелом" к встречным доводам против

Существования, - наиболее утонченные и просветленные, подобно Гете, подобно

Хафизу, усматривали в этом даже дополнительную привлекательность жизни.

Такие "противоречия" как раз и совращают к существованию... С другой

Стороны, слишком понятным представляется то, что коли уж увечные свиньи

Доведены до того, чтобы поклоняться целомудрию - а таковые свиньи

существуют! - то они будут видеть и чтить в нем лишь свою противоположность,

Противоположность увечной свиньи - о, с каким трагическим хрюканьем и

рвением! можно вообразить это себе, - ту именно мучительную и никчемную

Противоположность, которую Рихард Вагнер, бесспорно, намеревался к концу

Своей жизни переложить на музыку и инсценировать. К чему же? позволительно

По всей справедливости спросить. Ибо какое дело было ему, какое дело нам до

Свиней? -

При этом, конечно, нельзя обойти и другого вопроса: какое, собственно,

было ему дело до той мужского пола (ах, столь немужской) "деревенщины", до

Того бедолаги и бурсака природы Парсифаля, которого он под конец столь

Ухищренными средствами делает католиком - как? был ли этот Парсифаль вообще

Серьезной задумкой? Право, можно было бы соблазниться на обратное

Предположение, даже пожелание - чтобы вагнеровский Парсифаль был веселой

Задумкой, чем-то вроде развязки и сатирической драмы, посредством которой

Трагик Вагнер подобающим ему образом распростился бы с нами, а также и с

Собой, прежде же всего с трагедией, именно, путем скандально возвышенной и

Забавнейшей пародии на само трагическое, на всю ужасающую земную серьезность

И земную юдоль былых времен, на преодоленную наконец грубейшую форму

Противоестества аскетического идеала. Так, я уже сказал, это было бы

Единственно достойно великого трагика, который, как и всякий художник, лишь

Тогда достигает пика своего величия, когда оказывается в состоянии смотреть