Заговоры. Заговор от истечения крови: «На море Окиане, на острове на Буяне, девица красным шелком шила; шить не стала

Заговор от истечения крови: «На море Окиане, на острове на Буяне, девица красным шелком шила; шить не стала, руда (кровь) перестала». Эти слова говорят три раза, не переводя духа, а иначе кровотечение может усилиться.

Заговор от пореза: «На море на окиане, на острове на Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, на том камне, Алатыре, сидит красная девица, швея мастерица, держит иглу булатную, вдевает нитку шелковую, руду желтую, зашивает раны кровавые. Заговариваю я раба (такого-то) от порезу. Булат, прочь отстань, а ты, кровь, течь перестань».

Если какой-либо человек посечет что-нибудь у себя, то заговаривать кровь или щипоту: «Стану я, раб Божий (имя рек), благословясь, пойду перекрестясь из избы дверьми, из двора воротами, в чистое поле за воротами. В чистом поле стоит свят окиан-камень, на святом окиан-камне сидит красная девица с шелковой ниткой, рану зашивает, щипь унимает и кровь заговаривает у раба Божия (имя рек), и чтобы не было ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли, тем моим добрым словом ключ и замок отныне довеку, аминь».

Заговор от недугов красной девицы, в болезни полюбовного молодца: «Ложилась спать я, раба Божия (такая-то), в темную вечернюю зарю, темным-темно; встала я (такая-то) в красную утреннюю зарю, светлым-светло; умывалась свежею водою; утиралась белым платом. Пошла я из дверей до двери, из ворот в вороты и шла путем-дорогою сухим сухопутьем, ко окиан-морю, на свят остров; от окиан-моря узрела и усмотрела, глядючи на восток красного солнышка в чисто поле, а во чистом поле узрела и усмотрела: стоит семи-башенный дом, а в том семибашенном доме сидит красная девица, а сидит она на золотом стуле, сидит уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Взошла я, раба (такая-то), в семибашенный дом, смир-ным-смирнешенько, головой поклонилась, сердцем покорилась и заговорила. К тебе я пришла, красна девица, с покорищем об рабе (таком-то), возьми ты, красна девица, с серебряного блюдечка булатные ножички в правую руку, обрежь ты у раба (такого-то) белую мякоть, ощипли его и обери: скорби, недуги, уроки, при-гороки, затяни кровавые раны чистою и вечною своею пеленою. Защити его от всякого человека: от бабы ведуньи, от девки простоволосой, от мужика одноженца, от двоеженца, от троеженца, от черноволосого, от рыжеволосого; возьми ты, красная девица, в правую руку двенадцать ключев и замкни двенадцать замков и опусти эти замки в окиян-море, под Алатырь камень. А в воде белая рыбица ходит, и она бы те ключи под­хватила и проглотила; а рыбаку белые рыбины не по-имывать, а ключев из рыбицы не вынимать, а замков не отпирывать. Недужился бы недуг у раба (такого-то) по сей день, по сей час, как вечерняя и утренняя заря недугам потухать и, чтобы недуг недужился по сей час, станет потухать, так бы у моего друга милого всем бы по мое крепкое слово, по его век».

Заговор красной девицы о сбережении в дороге полюбовного молодца: «Ложилась спать я (такая-то) в темную вечернюю, поздным-поздно; вставала я в красную утреннюю зарю раным-рано; умывалась ключевою водою из горного студенца; утиралась белым платом родительским. Пошла я из дверей в двери, из ворот в вороты и вышла в чистое поле. В чистом поле охороши-лась, на все четыре стороны поклонилась, на горюч камень Алатырь становилась, крепким словом заговорилась, частыми звездами обтыкалась, темным облаком прикрывалась. Заговариваю я, раба (такая-то), своего полюбовного молодца (такого-то) о сбережении в дороге; крепко-накрепко, навек, на всю жизнь. Кто из луга всю траву выщиплет и выест, из моря всю воду выпьет, и не взалкает, и тот бы мое слово не пре­возмог, мой заговор не расторг. Кто из злых людей его обзорит и обпризорит, и околдует, и испортит, у них бы тогда изо лба глаза выворотило в затылок; а моему полюбовному молодцу (такому-то) – путь и дороженька, доброе здоровье на разлуке моей».

Заговор от тоски. «На море на Окияне, на острове на Буяне, на полой поляне, под дубом мокрецким сидит раб Божий (имя), тоскуя, кручинится в тоске неведомой и в грусти недознаемой, в кручине недосказанной. Идут восемь старцев незваных, непрошенных, гой ты, еси, раб Божий (имя), с утра до вечера кручинный, ты что, почто сидишь такой на полой поляне, на острове Буяне, на море Кияне! И рече раб Божий (имя) восемь старцам со старцем: нашла беда среди околицы, залегла во ретиво сердце; щемит, болит головушка, не мил свет ясный, постыла вся родушка. Воззовиши всем старцем со старцем грозным грозно, начали ломать тоску, бросать тоску за околицу, кидма кидалась тоска, от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от села до погоста; нигде тоску не приняли, нигде тоску не укрыли; кинулась на остров на Буян, на море на Окиан, под дуб мокрецкой. Заговариваю я раба (имя) от наносной тоски, по сей день, по сей час, по сию минуту, слово мое никто не превозможет не аером[1], ни духом». Заговор матери от тоски по родном сыне: «Разрыдалась я родная, раба (такая-то), в высоком тереме родительском с красной утренней зари во чисто поле глядючи, на закат ненаглядного дитятки, своего ясного солнышка (такого-то). Досидела я до поздней вечерней ночи, до сырой росы, в тоске, в беде. Не взмилилось мне крушить себя, а придумалось мне заговорить тоску лютую, гробовую. Пошла я во чисто поле, взяла Чашу брачную, вынула свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из загорного студенца; стала я среди леса дремучего, очертилась чертою прозорочною и возговорила зычным голосом: «Заговариваю я своего ненаглядного дитятку (такого-то) над Чашею брачною, над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною. Умываю я своего дитятку во чистое личико, утираю платом венчальным его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, освещаю свечою обручальною его становой кафтан, его осанку соболиную, его подпоясь узорчатую, его коты шитые, его кудри русые, его лицо молодецкое, его поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, светлее ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего, Алатыря. Отвожу я от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, от ведьмы Киевской, от злой сестры ее Муровской, от моргуньи русалки, от треклятые бабы-яги, от летучего змея огненного, отмахиваю от ворона вещего, от вороны каркуньи, защищаю от кащея ядуна, от хитрого чернокнижника, от заговорного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря, от старухи-ведуньи, а будь ты, мое дитятко – моим словом крепким – в нощи и в полунощи, в часу и в получасьи в пути и дороженьке, во сне и наяву укрыт от силы вражией, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания. А придет час твой смертный, и ты вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, про наш хлеб-соль роскошный; обернись на родину славную, ударь ей челом седмерижды семь, распростись с родными и кровными, припади к сырой земле и засни сном сладким, непробудным. А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче горючего камня Алатыря, могучее богатыря. А кто вздумает моего дитятко обморочить и узорочить и тому скрыться за горы Араратские, в бездны преисподние, в смолу кипучую, в жар полючий. А будут его чары, морочанье его – не в морочание, узорочание его – не в узорчание».