Тем не менее, родились вы едва ли не на улице

Да, моя мать, Мария Гавриловна, действительно родила меня на улице. Но это вышло по ее рассеянности и легкомысленности. Она тогда очень много работала и, наверное, отвлеклась от того, что была мною обременена. Не до того. Когда истек девятый месяц беременности, она догадалась, что я переношен и, по ее словам, стала надеяться, что пошел обратный процесс, и я рассосусь. Эти ее надежды оправдывались недели две. Успокоившись, мама встала утром и стала работать по хозяйству. Семейная легенда гласит, что она, почему-то решила с утра вымыть полы. Наверное, они показались ей грязными. Тут-то у нее и начали отходить воды. Но она решила все равно их домыть: в о ды отходят, делов-то!

Это был апрель сорок девятого года. В нашей семье была тогда едва ли не единственная в городе частная машина, – старый «москвич» с колесом на багажнике, помнишь такие? Дедушке, Константину Павловичу, даже выделили персонального шофера, как декану исторического факультета. Почему-то я помню имя шофера. Его звали Павлик. Водить эту машину умел и мой отец. Это умение ему пригодилось, когда моя мама грохнулась в обморок. Родственники безумно перепугались. Мой отец от страха не мог завести машину. Дергал ключ и возился с замком зажигания. Мама, тем временем, лежала на заднем сидении в полусознательном состоянии рядом с моей бабушкой Элеонора Исидоровной – бабой Норой. В результате отец все-таки справился с замком, завелся и повез маму в клинику медина, на улицу Пастера. Ты знаешь, где клиника медина находится?.. Отец необычайно нервно вел свой «москвич» и родился я в машине, на заднем сидении. Родила меня мама прямо в свое тогдашнее советское трико. При этом она боялась произнести зкольку мой отец от ужаса мог врезаться в столб или еще что-то... Моя мать была человеком необыкновенной силы воли – надо же ухитриться не произнести ни звука, родив ребенка. Свои ноги при этом она держала на коленях свекрови. Произошли роды на углу Пастера и Преображенской.

В клинике работала старинная мамина подруга по имени Галина Мамиконовна Погосянц. Она, заметив, что мы подъехали, выбежала навстречу, Мама ей тихо говорит: «Я уже родила, детка, видимо мертвая, молчит». Погосянц жутко перепугалась: «Идиотка! Что ж ты наделала?! Ты мыла полы!». Меня вынули из трико и начали оживлять. Меня били, колотили как угодно. За минуту до того, как врачи могли бы решиться выбросить меня в мусорную корзину, я вдруг заорал. Так я остался жив, и живу по сей день. Наверное, мне очень повезло с матерью. Она мне рассказывала, что несколько месяцев я был покрыт какой-то паршой, шелушился. Меня моя сестра Ксанка чуть ли не до совершеннолетия дразнила шелудивым. Лишь со временем я узнал, что такая шелуха означает счастье, как бы родился в рубашке. А мне в медицинской карточке так и записали в графе «место рождения» – «уличные роды».

Ксанка вообще была огорчена, что я родился, и на нее все перестали обращать внимание. Она заболела тогда скарлатиной, и ей запретили ко мне подходить. Но она тайно пробиралась к моей кроватке и специально дышала мне в лицо, чтобы я заразился и умер. Она мне сама потом об этом рассказывала. Но я не умер, как видишь, и бедной Ксанке пришлось с этим смириться. Она даже впоследствии была этим очень довольна и даже мной гордилась.

Из клиники меня привезли вот в эту комнату, в которой мы с тобой находимся. Положили на эту кровать, и я на ней лежу по сей день. В той же обстановке, в окружении этих же книг. Я, кажется, единственный человек среди моих знакомых, который, дожив до пятидесяти восьми лет, лежит на том же месте, на той же кровати, в той же самой комнате, искренне полагая при этом, что лучшего места в мироздании не существует.