Что такое трасология?

Трасология – наука о следах. «Traсe» – это «след», по-французски. Дело в том, что все каменные орудия раньше определялись чисто типологически, на глаз. То есть, если изделие похоже на резец, его называют резцом. Но на самом деле, никто не знает, резал им кто-то что-то или кого-то в первобытности. Есть скребок, который таковым всего лишь считается, и никто не знает, скребли им или нет. По виду он лишь похож на резец или на скребок. И, чтобы в этом разобраться, ленинградский академик Сергей Аристархович Семенов придумал экспериментальный метод установления действительных функций этих орудий. Чтобы узнать, соответствует ли форма орудия, которая определяется чисто типологически, его функции. Говорят, что ранее этот Семенов работал в криминалистических лабораториях КГБ и привнес свой тамошний опыт в археологию. Как бы там ни было, получилось очень удачно и продуктивно.

Несколько человек в трасологической лаборатории Семенова сидели и делали эти орудия, повторяя первобытные модели и образцы. Их интересовало, как и с какой скоростью можно производить такие каменные инструменты. Обнаружилось, что довольно быстро, если наблатыкаться. Эксперимент заключался в следующем. Ребята выезжали в экспедицию и скребли своими орудиями шкуры, допустим. А потом в микроскоп смотрели, какие следы на поверхности орудия остаются. Потом брали резец и начинали им резать разные материалы: дерево, кость или еще чего-то. В итоге был составлен атлас следов, эталонная колонка. Затем изучили настоящие, палеолитические орудия из раскопок на предмет оставленных на них следов. И выяснилось, что большинство орудий ранее были определены неправильно. Потому что резцы оказались скребками и наоборот, и так далее... Это был в какой-то мере переворот в палеолитоведении. Сейчас трасологическая экспертиза стала нормой изучения материалов со стоянок первобытного времени. А тогда, в пятидесятые годы, произошла настоящая научная революция. Интересно, что знаменитая французская школа палеолитоведения параллельно и независимо занималась такими же исследованиями. Но питерцы к этим выводам пришли первыми.

Среди первых учеников Семенова была Галина Федоровна Коробкова, жена известного петербургского археолога, академика Вадима Михайловича Массона. Славная, добрая и приветливая женщина. Коробкова очень квалифицированный трасолог и, поскольку, Станок копал крупный мезолитический памятник Мирное, в Одесской области, ее услуги ему были необычайно важны. Массон в то время уже был доктором наук и туркменским членкорром. Они фактически правили бал в Ленинградском отделении Института археологии. Желая дружить, Станко пригласил Массона прочесть несколько лекций у нас в университете.

Нас даже обязали идти его слушать. Станко вечно меня подсовывал на какие-то мероприятия себе на голову. На этих лекциях я и увидел впервые этого человека. Массон мне сразу же очень понравился, хоть это был не такой блестящий лектор, как Петр Осипович. Читал Массон очень гладко, внятно, свободно и явно квалифицированно. Превосходно знал свое дело. Это образованный, знающий языки и очень талантливый человек. Такое сразу же хорошо видно по качеству речи. Он методично, умело и спокойно рассказал нам обо всех мировых достижениях в области палеолитоведения, и на привычном тусклом фоне это производило яркое впечатление.

К тому времени, когда я познакомился с Массоном и его женой, Семенов был жив, но с трудом. А они были еще сравнительно молодыми людьми. Все московские коллеги на них шипели от зависти. Не могли простить, что питерцы придумали трасологию и так хорошо работают на высочайшем западном уровне. Ведь даже глава французской школы палеолитоведения Франсуа Борд признал приоритет открытия за питерской школой. В наше время трасология считается самым надежным экспериментальным и научным методом. Другое дело, что трасологов очень мало, потому что они требуют долгого и специального обучения. Все зависит от исполнителя. В Одессе есть только один грамотный специалист в этой области – Галя Сапожникова, ученица Коробковой... Но она сама уже не первой свежести, а учеников у нее, насколько мне известно, нет.

В моей статье все получилось замечательно. Выяснилось, что в датировках Станка собственных же материалов царит полный бардак, несоответствие типа и функции орудий. Я посчитал каменные орудия по своей формуле и вывел другие даты его памятников.

Научная суть моего конфликта со Станком состоит именно в этом. Пока я возился со своей голой теорией, я ему был не опасен. Но когда влез в памятники каменного века, которые он мне сам предложил рассмотреть, я увидел, что у меня получилась готовая диссертация. Она так и называлась: «О принципах социологической реконструкции на материалах каменной индустрии на примере северо-западного Причерноморья». Это были памятники мезолита, поскольку трасология работает только на материалах специализированных, а не многофункциональных орудий. Мало того, там было много орудий, которые никогда не использовались. Их было больше, чем тех, которые находились в употреблении. По-видимому, орудия делались с запасом. Их тоже считали. На самом деле, это признак высокой специализации производства, признак процветания общества.

А мой друг Женя, или Джон Новицкий занимался тогда микротрапециями, которыми тоже никто не пользовался в древности. Полагали, что это произведения искусства, стилизованные букрании - головки быков, то ли еще что-то. Совершенно ничего не понятно с этим камнем. Проблематика находилась только в стадии разработки. Но, когда я положил по своей детской наивности, очень довольный, Станку эту статью на стол, как своему гуру, он ее быстренько прочел и меня возненавидел. На следующий день Владимир Никифорович заявил, что такого бреда не видел никогда, и приличным людям это показывать нельзя. Легко понять, чем была вызвана такая реакция.

Помимо эмоций и амбиций, дело в том, что на самом деле, он еще не был доктором наук и готовил докторскую диссертацию. Именно по этим материалам. Публикацией своей статьи я сразу же ставил под сомнение добротность его диссертации. Он запретил публикацию не столько из зависти, сколько из защитных побуждений. Так инквизиция истребляла любую ересь, защищая святую церковь.

Это занятие Владимир Никифорович мне предложил, прекрасно понимая, я один отщеп от другого не отличаю. И это действительно так. На палеолит я перешел с медиевистической тематики и поэтому он мог не волноваться. И совершенно уж он не ожидал, что я ровно через три месяца напишу диссертацию и подам ее на стол. В ней было прямо написано, что Владимир Никифорович не то, чтобы полный невежда, но близок к подобному состоянию. И в собственном материале разобраться не может. Разумеется, не прямым текстом, но из статьи это как бы тоже вытекало. Или подразумевалось. Наверное, Станок просто испугался и злился, что так прокололся на собственной тематической территории.

Своим изобретением в области соотношения между типологией и трасологией я до сих пор горжусь. Эта затея не пошла дальше, но, по-моему, они ее все равно как-то используют. Ссылаться на эту теорию никто не желал. Подавали, словно само собой разумеющееся. Как правило, при предъявлении обвинений в плагиате, можно слышать такое: «Эти идеи витали в воздухе. И без тебя все было известно». Сейчас, когда я достиг пика своей научной карьеры, к таким вещам отношусь куда легче и снисходительнее. А для молодых людей, занятых в науке, право авторства и приоритет имеет, конечно же, большое значение.

И тут в Отдел, с инспекцией из киевского Института, приехал разбирать какой-то очередной финансовый скандал заместитель директора Владимир Федорович Генинг. Это была фигура, главный теоретик археологии на Украине. Генинг проверял отдел по факту очередного хищения в какой-то нашей экспедиции. Помнится, что тогда проворовался Чеботаренко – его разоблачили и выгнали с работы. В данном случае, правильно сделали.

К тому времени у меня была готова статья о социологической реконструкции по данным погребального обряда, а также по материалам мезолита – материалам Станка. Судя по всему, Станко действительно был убежден, что эти работы бредовые, потому что передал статью Генингу, когда тот обедал у него в кабинете, со словами: «Полюбуйтесь, что пишет один из моих сотрудников. По-моему, это какой-то пьяный бред. Не пора ли его выгнать с работы? Как вы думаете?». Генинг начал читать и сказал, что статьи необычайно свежи и интересны. И велел позвать меня немедленно. Меня вызвали. Владимир Федорович отложил столовые приборы и говорит с явной симпатией: «Ваши работы весьма новаторские. Вы не хотите поступить ко мне в аспирантуру?». Я поблагодарил за предложение и ответил, что уже учусь в аспирантуре у профессора Карышковского. Но могу переориентировать тематику и проблематику …

В общем, мы познакомились. Оказалось, что Генинг находился в оппозиции к директору киевского Института археологии, в чем следует усматривать великий замысел Москвы. Его же тоже прислали «на партийное подкрепление», но он был доктором наук и не из гэбэшных кругов. Конфликт с Артеменко был очевиден. В отличие от своего начальника, Генинг являлся довольно увлеченным ученым. Кроме того, они были примерно ровесниками, что создавало социальную угрозу власти директора. Владимир Федорович оказался довольно красивым и вполне интеллигентным человеком. И, в общем, тоже иерархически озабоченным. Его задевало, что не он директор Института, а этот недоучка Артеменко.

Артеменко же наоборот, выглядел каким-то убогим. Красномордый, жирный, с парализованной рукой, приплюснутый. Куча комплексов. Но власть тогда держал крепко – ставленник самого Рыбакова. Его научная степень была настолько же жалка, как и его заслуги перед самой наукой. Он долго ходил в кандидатах, но защитил, в итоге, докторскую диссертацию, на своем же совете. Кто ему ее написал – неизвестно. Как неведомо и то, существует ли она в природе. После чего они там быстро сделали его членкором, чтоб соответствовал занимаемой должности.

Генинга сделали его заместителем. Потом они под это «вступили» его в партию для соответствия. Генинг был немцем, хотя немецкого языка не знал в принципе. Отсидев за национальность, сделал карьеру, стал доцентом Свердловского университета. Доктором стал за пятьдесят. Производил впечатление необычайно энергичного и увлеченного человека. Был обаятельным ученым-романтиком. И при всем уме и прагматизме, каким-то наивным. Он искренне верил, что теорию археологии создать можно.

Генинг был очень хорошим полевым археологом. Но он не понимал, зачем заниматься наукой сознательно халтурно. Зачем копать, если раскопщик не соображает, что делает. Все время искал теоретические основания археологии. И он увидел во мне родственную душу при всей своей талмудистско-марксистской выучке. Он считал, что археология - это социологическая наука, и при помощи категорий социологии можно создать «теорию среднего звена». Дело поиска концепции он возлагал на новые, молодые кадры – такие, как я.

Весь Институт жужжал, что Генинг сам ничего не делает, а только учит жить других. Он же ставил им в упрек, что они тупо роют землю, а потом столь же тупо и бездумно публикуют материал. Поскольку Генинг являлся научным руководителем Института, то перестал пропускать их работы в печать. Научная продукция большинства археологов состояла из сплошных отчетов полевых экспедиций. Весь Институт работал по такой схеме. Сначала сотрудник раскапывает памятник в соответствии с назначенной плановой темой. Потом публикует черепки, которые там-то лежали и типологически соответствуют тому-то. Больше ничего. Генинг донимал: «Зачем вы этим занимаетесь?» Ему отвечали: «Для того чтобы ввести в научный оборот новый материал». Он заявлял, что этого не достаточно. Сколько такого мусора введенного или не введенного в научный оборот накопано: «Вы объясните, зачем вы копаете? Что нового вы открыли? Какую гипотезу высказали?»... Генинг требовал делать этнокультурные социологические и даже исторические заключения.