Что же произошло в конце XX в.? Редкий случай, когда можно четко обозначить границу если не цивилизационного перехода, то его начала: от модерна к постмодерну.
1968 год. В пятом номере журнала «Manteia» публикуется небольшая статья Ролана Барта под интригующим названием «Смерть автора». Барт провозглашает:
9 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 60,
«Фигура автора принадлежит новому времени; по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя... достоинство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, "человеческой личности"»10.
Новое время заканчивается, и в ситуации цивилизационного перехода
«...обнаруживается целостная сущность письма: текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель — это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении...»11.
В 1980 г. Умберто Эко публикует роман «Имя розы», действие которого начинается с приобретения автором книги 16 августа 1968 г. Это, конечно, совпадение. Совпадение ли? В духе постмодерна мы вполне можем усмотреть здесь корреляцию с прочими событиями этого, 1968, года. Да и сам автор дает нам carte blanche, заявляя в одной из «Заметок на полях "Имени розы"»:
«Автору следовало бы умереть [выделено мной. — М.Р.], закончив книгу. Чтобы не становиться на пути текста»11.
Так какие это события?
1968 год. Студенческие волнения в Париже. Чего хочет вполне благополучное французское студенчество? Напрашивается параллель с некоторыми тенденциями в российской «революционной» культуре 20-х годов XX в. Идеологи культурных преобразований в Советском Союзе призывали «сбросить Пушкина с корабля современности». Французские студенты буйно отвергали опыт своих профессоров. На мой взгляд, это не совпадение, а явления одного порядка: только в советской России в 20-е годы в революционном пылу ошибочно приняли государственный переворот за формационный переход от капитализма к коммунизму'3, а во Франции в 60-е годы эти требования зафиксировали начало реального цивилизационного перехода.
10 Барт Р. Смерть автора//Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер. сфр. М., 1994. С. 385.
11 Там же. С. 390.
12 Эко У. Заглавие и смысл//Эко У. Имя розы: Пер. с итал. СПб., 1997. С. 600.
13 Подробнее см.: Вильчек Вс. Прощание с Марксом (Алгоритмы истории). М.,
В те же самые 60-е годы расцветает движение хиппи, отрицавших исторически сложившиеся нормы существования социума и в социуме.
Социальная антропология придает существенное значение появлению в те же 60-е годы моды unisex, что свидетельствует о смешении гендерных ролей.
И наконец, в августе 1968г. «Танки идут по Праге... Танки идут по правде, которая не газета» (Е. Евтушенко). Окончательно ясно, что социализм можно удержать лишь силой оружия. Окончательно скомпрометирована грандиозная, весьма влиятельная в XX в. псевдоисторическая конструкция, которая якобы восходила к формационной теории Маркса—Энгельса (на самом деле имея с ней мало общего).
Вскоре эти, на первый взгляд, разноплановые явления начали осмысливаться социальными науками.
Само понятие «постмодерн» подразумевает некую реакцию на предшествующий длительный этап если не всемирной, то по крайней мере европейской истории. В сфере исторического познания новое время отличает осознание истории как целостного процесса, как правило, носящего телеологический характер. Постмодерн как своего рода «реактивное явление» (по выражению Дж. Тоша14) отличает разочарование в глобальных историко-теоретических построениях. Примечательно, что самые разные авторы, обращаясь к анализу современного состояния с самых разных эпистемологических, социальных и идеологических позиций, рассматривая различные аспекты современной как теоретико-познавательной, так и в целом социокультурной ситуации, формулируют по сути сходные идеи. Сопоставим основные положения двух «знаковых» работ периода постмодерна. В 1979 г. Ж. Ф. Лиотар описывает «состояние постмодерна», наиболее существенной чертой которого (на что мы уже обращали внимание в самом начале) является «недоверие в отношении метарассказов»]5. В 1989 г. Френсис Фукуяма публикует работу с явно полемическим названием «Конец истории?»16.
«Наблюдая, как разворачиваются события в последнее десятилетие или около того, трудно избавиться от ощущения, что во всемирной истории происходит нечто фундаментальное».
При этом Фукуяма констатирует нарастающее разнообразие оценок современного мира, наличие большого числа поверхностных концепций, не позволяющих «отделить существенное от случайного. По его мнению, утверждение западной либеральной идеи является тем системообразующим фактором, который позволяет осмыслить современный исторический процесс.
14 ТошДж. Указ соч. С. 174.
15 Лиотар Ж.-Ф. Указ соч. С. 10.
16 Фукуяма Ф. Конец истории//Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134—148.
2 - 6867
«И все же растет понимание того, что идущий процесс имеет фундаментальный характер, внося связь и порядок в текущие события. На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно "концу идеологии" или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма».
И надо признать, что спустя пару лет — с распадом в 1991 г. СССР — аргументация Фукуямы могла бы стать еще более убедительной. Ведь Фукуяма подчеркивает, что важна не практика либерализма, а победа либерализма как идеи, отсутствие реальной оппозиции западной либеральной идеи.
«Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив. В последнее десятилетие изменилась интеллектуальная атмосфера крупнейших коммунистических стран, в них начались важные реформы. Этот феномен выходит за рамки высокой политики, его можно наблюдать и в широком распространении западной потребительской культуры, в самых разнообразных ее видах: это крестьянские рынки и цветные телевизоры — в нынешнем Китае вездесущие; открытые в прошлом году в Москве кооперативные рестораны и магазины одежды; переложенный на японский лад Бетховен в токийских лавках и рок-музыка, которой с равным удовольствием внимают в Праге, Рангуне и Тегеране»17.
Фукуяма убежден в непреходящем характере происходящих изменений, несмотря на все разнообразие конкретных политических, социокультурных ситуаций, отклонений от предопределенного западной моделью хода событий и национально-государственную специфику.
«То, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец "холодной войны" или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Это не означает, что в дальнейшем никаких событий происходить не будет и страницы ежегодных обзоров "Форин Афферз" по международным отношениям будут
пустовать, — ведь либерализм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы еще далеко. Однако имеются серьезные основания считать, что именно этот, идеальный мир и определяет в конечном счете мир материальный»18.
Для нас важно, что хотя «конец истории» и не носит для Фукуямы апокалиптического характера, но он и не вызывает у философа радостных чувств. Восприятие настоящего Фукуямой далеко от того образа «светлого будущего», о котором мечтали гуманисты XVIII— XIX столетий.
«Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цепи, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории. Я ощущаю в самом себе и замечаю в окружающих ностальгию по тому времени, когда история существовала. Какое-то время эта ностальгия все еще будет питать соперничество и конфликт. Признавая неизбежность пост-.исторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года, с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»19.
Обратим внимание на используемый Фукуямой образ — «музей человеческой истории», вызывающий ассоциации с хранилищем отдельных предметов — исторических фактов, которыми можно любоваться, восторгаться или испытывать иные эмоции, понимая при этом, что все здесь собранное не имеет актуального практического смысла.
Характеризуя ситуацию постмодерна в искусствоведчески-публицистическом эссе, Г. Померанц отмечает:
«Целостную реальность, ускользающую от слов, постмодернизм от-рицает»Л.
Что же касается исторических представлений, свойственных постмодерну, то в них, по мнению Г. Померанца,
«господствует незнание и нежелание знать, куда движется человеческое общество»'1.
Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 134.
18 Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 134-135.
19 Там же. С. 148.
20 Померанц Г. Авангардизм, модернизм, постмодернизм//Опыты: Литературно-художественный, научно-образовательный журнал. 2000. № 3. С. ИЗ.
31 Там же. С. 116.
Но если мы согласимся с Фукуямой, то вынуждены будем признать, что дело не в нежелании знать, «куда движется человеческое общество», а в том, что оно никуда не движется или, точнее говоря, не движется с точки зрения современного наблюдателя (вспомним школьный курс физики, раздел «Механика», в котором утверждалось, что движение — это перемещение тел относительно друг друга), а это в свою очередь означает, что его дальнейшее развитие мы не в состоянии осмыслить, пользуясь выработанным в новое время научным инструментарием, а значит, и адекватно описать в терминах исторической науки нового времени.
В 1999 г. во втором выпуске альманаха с характерным названием «Казус» появляется программная статья М. А. Бойцова «Вперед, к Геродоту!». Характеризуя специфику общественной роли истории в XX в., Бойцов видит одну из основных причин ее изменения в том, что «оказалась скомпрометирована стержневая идея прогресса»22. На мой взгляд, можно отчасти согласиться с Бойцовым в том, что
«сомнения в наличии "подлинного" прогресса, помноженные на сомнения в безграничности познавательных возможностей людского разума, превращают в колеблющийся мираж те картины уютного будущего, что были убедительно набросаны в оптимистическом XIX в.».
Однако заметим, что не стоит путать восприятие истории как процесса и веру в прогресс как частную, возможную, но отнюдь не обязательную форму процесса. Напомним, что, например, Дж. Тош относит веру в прогресс наряду с традиционализмом и ностальгией к наиболее распространенным заблуждениям массового исторического сознания23.
Перечисленные весьма разноплановые явления в научном мире свидетельствуют об одном — об окончании мегацикла исторического развития и о ситуации культурного перехода, что и воспринимается как «конец истории», т.е. конец такой метаистории, которая может быть описана в понятиях науки нового времени.
Итак, историческая наука, по-видимому, утрачивает одну из своих основных функций — функцию метарассказа, что и зафиксировал Бойцов в своем призыве. Правда, на мой взгляд, она утрачивает эту функцию, во-первых, лишь частично, а во-вторых, представление о «конце истории» может быть интерпретировано как очередное проявление, казалось бы, преодоленного европоцентризма и в качестве такового скорее свидетельствует о «закате Европы», чем о «конце истории». Но мы обратимся к другому аспекту кризиса метаистории — к индивидуализации исторического знания, усилению его индиви-
22 Бойцов М. А. Вперед, к Геродоту!//Казус-1999: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999. С. 20.
23 ТошДж. Указ. соч. С. 22-29.
дуально-психологи ческой и социально-интегрирующей (или дезинтегрирующей при нарастании в нем отмеченных тенденций) функций. Предвестником такого переноса акцентов выступил еще в конце XIX в. Ницше, который обратил внимание на индивидуально-психологическую мотивацию выбора способа историописания. Кризис метаистории, независимо от того, как мы его интерпретируем, неизбежно должен вести к «атомизации» исторического знания. И вслед за бойцовским «Вперед, к Геродоту!» мы вынуждены будем воскликнуть: «Вперед (назад!), к Декарту», — и вернуться к его методам установления истины. Налицо методологическая редукция, что весьма свойственно ситуациям культурного перехода. Но на этом возвратном пути к Декарту мы вряд ли сможем одолеть рубеж XIX—XX вв., когда была выявлена специфика исторического знания как идиографического, а значит и несводимого к сумме отдельных, точно установленных фактов.
Таким образом, основной вопрос, который предстоит решить: означает ли отказ от метаистории отказ от целостного научного знания? Оставим ли мы, последовав совету Бойцова, научному знанию лишь установление и описание фактов, а конструирование целостных представлений отдадим на откуп индивидуальному обыденному сознанию?