2015-06-10
374
— Вы рассказываете своим пациентам о том, что можете и что не можете сделать?
— Я говорю: единственное, как они могут выяснить, что я могу, это попробовать. Так что я часто повторяю: “Придите на три сессии и сами решите. Я не отвергну вас, но вы, конечно, вправе отвергнуть меня”. Я не даю обещаний, так же как никогда не говорю: “Я могу вылечить вас”. Я никогда не говорю даже: “Это сработает”. Я всегда заявляю: “Невозможно узнать это. Все, что я могу — помочь вам самому понять что-то каким-то своим способом. И вы должны увидеть, работает ли это для вас, и если да, то как”.
— Как долго Ваши пациенты остаются в терапии?
— По-разному. Некоторые остаются на несколько лет. Некоторые приходят, и им как будто нужно ощутить некое важное связующее звено. Так что они могут прийти на несколько месяцев, на несколько недель. Со многими я работаю по требованию — вместо того чтобы приходить регулярно каждую неделю, они приходят, когда захотят. И я выделяю время. Я осторожно отношусь к длительной терапии. Для меня психоанализ — это то, через что вы проходите, чтобы вернуться в мир. Риск психоанализа состоит в том, что пациент может в конце концов почувствовать, что это самый интересный диалог, тогда как, на мой взгляд, данный диалог интересен тем, что связывает пациента с миром, в котором можно, например, заниматься сексом, где существуют все виды приключений. Так что я, конечно, осторожно отношусь к “интенсивной терапии”, “реальному психоанализу” или “длительной терапии”. Для меня длительная терапия — конечно, некоторым людям она нужна, я не хочу просто сбрасывать ее со счетов; но, вообще говоря, для меня длительная терапия — неудавшаяся терапия.
— Сексуальность, похоже, забывается в большинстве современных психодинамических трудов...
— Удивительно, что сексуальность исчезла с арены. Люди больше интересуются такими вещами, как истина или аутентичность. Кажется, они считают, что размышление лучше, чем действие. Меня это потрясает с разных позиций. Для меня теория Фрейда о сексуальном развитии — простой факт, я полагаю, это квазибиологиеский факт: мы начинаемся с очень интимного, очень чувственного контакта с другим человеком, мы прежде всего телесные существа, организмы, и желаем друг друга, у нас очень сильные чувства, страстные желания, телесное влечение друг к другу.
Фрейдовское Эго — прежде всего телесное Эго, это, мне кажется, связано с сексуальностью. Сексуальность является средством контакта. Что говорит фрейдовская теория о двухфазовой природе сексуальности? Есть детство, в котором присутствуют эти страсти; затем — латентный период, хотя я не думаю, что он на самом деле есть, но, конечно, в подростковом возрасте происходит переработка эдиповых, сексуальных, инцестуозных мотивов, чувств, мыслей, побуждений. Один из важнейших моментов теории Фрейда состоит в том, что он говорит о части “Я”, которая в некотором смысле находится вне контроля. Часть “Я”, которая является пародией на наши идеи о себе. Мы желаем друг друга, мы создания желания, и желание всегда превышает способность объекта удовлетворить нас. В этом содержится нечто неукротимое.
Кроме того, в этом есть и нечто неуправляемое, какой-то внутренний конфликт. И я думаю, многие постфрейдистские психоаналитические теории, как предсказывал Фрейд, являются защитой от сексуальности. На мой взгляд, жизнь, посвященная компенсации, прожита впустую. У Винникотта есть очень интересная неявно сексуальная теория. Идеи Винникотта о безжалостном использовании объекта и т.д. имеют очень четкую сексуальную направленность: нам следует уметь быть и объектами, и субъектами друг для друга. Нам нужно уметь быть использованными и использовать самим.
Сексуальность заставляет нас терять самообладание. Нет никакого неудобства в разговорах о репарации, исправлении ошибок или благодарности. В разговорах о сексе все несколько возбуждаются по совершенно понятным и уважительным причинам. И поэтому именно здесь начинается действие.
— Как это на самом деле проявляется в психотерапевтической практике? Скажем, человек с низкой самооценкой...
— Ну, опять же, нужно понимать: это вымышленный человек, и с каждым конкретным человеком все будет по-разному. Я хотел бы разобраться в целом ряде вопросов. Прежде всего, говоря простым языком, какова история этого чувства. Как оно возникает, если мы начинаем с самого начала? Что на самом деле означает психологизированное слово “самооценка” для данного конкретного человека? В какой-то момент, когда мы проходим это — могут уйти годы, — я заинтересуюсь историей того, что человек рассказывает о себе. Я подумаю об этом (если, конечно, у меня не будет серьезных причин подумать обратное) как о какой-то форме эдипова конфликта. И также поговорю о напряжении, связанном с ощущением своей привлекательности и уверенностью в себе. Почему безопасно, например, чувствовать себя непривлекательным? Полагаю, я буду проводить анализ, с одной стороны, пытаясь понять или описать неприятности, связанные с наличием высокой самооценки. И функция такой самооценки — в общей психической организации человека. Я думаю — и счел бы данное обстоятельство фундаментальной стороной человеческой тревоги — это нечто, связанное с возбуждением. Ужасные и приятные стороны возбуждения.
— Попадаются ли вам клиенты, с которыми Вы не можете работать, и если да, когда Вы с ними расстаетесь?
— Да. Я делаю это сразу, как только могу. Я очень сильно полагаюсь на первые впечатления. Не уверен, существуют ли какие-либо другие впечатления. Но, конечно, есть люди — как и в обыденной жизни, — с которыми можно говорить, и люди, с которыми сделать это трудно. Иногда вы думаете, что трудность — часть интереса. Даже если не можете вести диалог, диалог ожидается. Иногда появляется чувство (и оно может быть верным), что диалога не происходит.
Иногда (что достаточно интересно) это не препятствие. Порой вы думаете, что все же препятствие. Не знаю, каковы мои внутренние критерии, поскольку они, в основном, бессознательны. Однажды Винникотт рассказал историю о том, как кто-то спросил его: “Каково определение психического здоровья, или как вы узнаете, что можете помочь человеку?” И он ответил: “Если человек приходит и надоедает вам, не берите его. Но если вас тронул этот человек или если вы заинтересовались, значит, что-то есть”.
Теперь ясно, история нелепая, но она для меня работает как эмблема или притча. Если я чувствую, что меня трогает или заинтересовывает человек, мне не нужно много времени, чтобы согласиться работать с ним.
— В работе важны навыки и знания или отношения?
— Я думаю, это тонкая вещь, потому что было бы чистым отрицанием сказать: техника не имеет никакого значения. Существует хороший аргумент на этот счет — как будто это сходно с хирургической операцией. Иными словами, вы более или менее владеете навыками, чтобы сделать операцию, но мне не кажется, что здесь это самое главное. Меня очень интересуют люди, их жизни, то, как они размышляют и находят свое место в мире. Мне не кажется, что любить людей трудно. Я также люблю слушать своих клиентов. Почти эротическое удовольствие. Мне не безразлично влияние, которое люди оказывают друг на друга. Что значит сидеть в комнате с человеком и обнаруживать: у вас такие же чувства и мысли, как и у меня? Как они возникают? Я хорошо устанавливаю связи и соединяю разъединенные куски. Так же и с детьми. Мы замечательно проводим время. Я не верю в терапию как в тяжкое испытание. Вокруг и так много тяжелых испытаний. Вот что я думаю (дети это знают и взрослые тоже, но только по-другому): я люблю, чтобы меня радовали. Должен быть и смех. Смех так же важен в терапии, как и что-либо другое. Это не значит, что мы собираемся стоять на головах, чтобы развлекать друг друга. Но мы можем сделать это. Не думаю, что трагедия правдивее, чем комедия. Не думаю, что существуют глубины, я уверен: есть слова и чувства.
Но это во многом односторонний взгляд на вещи, потому что, конечно, вам нужно было бы собрать мнение всех моих пациентов. Тогда вы получили бы интересную полную картину. Поскольку, конечно, один из моментов — несоответствие представлений, которые я могу иметь сам о себе, и того, как ощущают меня клиенты. Именно здесь начинается терапия. Она находится между несовпадениями взглядов. Несомненно, кое-кто найдет меня смертельно серьезным, довольно надоедливым. И в разное время различным.
— Перенос, зависимость. Основываются ли эти процессы на факте очень длинных терапевтических отношений?
— Все это знать невозможно. Никто не может знать этого до начала отношений или до того, что здесь происходит. Конечно, есть люди, которые полагают, что знают будущее. Они могут, например, иметь внутренние карты процессов развития или очень сильный интернализованный план того, что должно происходить во время психоанализа. Для меня это антитезис психоанализа. Анализ — последовательность, в которой две стороны не знают, что произойдет.
Перенос — самая обыденная вещь в мире. Перенос (и контрперенос) — наше изобретение на основе прошлых отношений. И это называется иметь отношения. Вы правы в том, что перенос пересекается с идеей зависимости. Мы зависимы друг от друга в том, чтобы осмысливать свое существование, однако условно. Мы всегда изобретаем друг друга. Проблема возникает тогда, когда изобретение начинает застревать. Когда человек думает: “О, да, я знаю, кто он”; или: “Я знаю, каков он”; или: “Я такой человек, что...” Для меня это близко к симптому.
— Сильно ли Вас беспокоят подобные процессы?
— Не могут не беспокоить. Под словом “беспокоить” я подразумеваю “думать о них”. Думать так, что иногда бывает больно. Когда это происходит, люди начинают буквально проникать друг другу под кожу, начинают думать друг о друге. И в некотором смысле это один из аспектов моей работы. Я думаю о людях, с которыми работаю. Иногда работа включает в себя и мое беспокойство о них. Но мы, конечно, вовлечены в процесс. Это не работа с девяти до пяти.
— Заинтересованы ли Вы в каком-либо сочетании техник или в объединении подходов?
— Да, но я определенно не заинтересован в объединении. Мне очень трудно мыслить в терминах убеждений, а не в терминах репертуара техник. Каждый вполне осознает недостаточность собственных теорий. Я не вижу в этом проблемы. Очевидно, что мы в разное время верим в разные вещи. Идея о том, что мы должны встать и посчитаться, в некотором смысле связана с капиталистической экономикой, в которой должен иметься товар на продажу, с экономикой, в которой мы должны найти себе место. Мне нравится то, что вы называете свободным эклектицизмом. Мы скорее смесь самых разных компонентов, чем какая-то точно созданная машина. Наши предпочтения довольно сильно меняются со временем. Мы не обязаны объединяться и можем быть умными, добрыми, не опираясь при этом на фанатические убеждения или стойкие теории.
— Другие подходы...
— Видите ли, мистификация психоанализа отчасти связана с тем, что вы действительно не можете знать, что происходит в психоанализе. Человек приходит и описывает свой анализ, и это может соответствовать моим пристрастиям в отношении определенного типа анализа, но правда в том, что я действительно не знаю, что происходило в том анализе. Я наблюдал много “несчастных случаев” ортодоксального фрейдистского анализа и ортодоксального анализа по Кляйн. И под этим я подразумеваю, что все люди чувствуют: их проблемы были неверным образом истолкованы или лечение, которое они проходили, причинило им вред. Не думаю, что лечение само по себе было травмирующим, но тем не менее оно воспринималось как таковое.
Мне не нравятся типы анализа, где травма ребенка с недоступным в настоящее время родителем просто воссоздается заново. Мне действительно неинтересно быть чрезвычайно авторитетным, тихим, глубоким, задумчивым, иначе говоря, представлять из себя некоего оракула. Мне значительно ближе обыкновенный разговор, чем какой-то эзотерический обряд. Наверное, люди занимают позицию внутреннего превосходства просто из страха. Совершенно ясно, почему людям нужно верить или быть ортодоксальными, что бы это ни значило. Возможно, по этим же самым причинам, по которым другим следует быть эклектичными. Скажем, люди обладают различными способами самоориентирования. Я осторожно отношусь к тем, кого действительно беспокоит тот факт, что вокруг — миллионы видов терапии. Я думаю, это прекрасно.
И я полагаю, необходимо быть ответственным. Например, если человек ведет ребенка к психотерапевту, думаю, ему следует расспросить терапевта о том, что он вообще думает о них. Родители будут очень удивлены, узнав, что некоторые психотерапевты думают о детях. Иными словами, вам надо осмыслить, в какую историю вы включаетесь. Потому что любой человек, отправляющийся к психоаналитику или к детскому психотерапевту, включается в разработанный набор историй о том, что такое человек, что такое развитие, что такое ребенок и т.д. Насколько позволяет ситуация, люди должны иметь возможность выяснять принципы работы.
— Несмотря на заинтересованность в других подходах, не чувствуете ли Вы себя ограниченным психоаналитической традицией?
— Более или менее. Я ограничен аналитической и различными литературными традициями. Когда я пересекаюсь с гештальт-терапевтами или с другими психотерапевтами, некоторые из них мне нравятся, другие нет, многие виды терапии кажутся мне очень интересными. Но я думаю, человек неизбежно живет в очень ограниченном профессиональном мире. Отчасти — по выбору, отчасти — случайно. Райх, например, очень, очень интересен. Я думаю, очень странно, что Райх выпал из психоанализа. Для многих людей психоанализ чересчур — неправильное слово — интеллектуальный. Некоторые просто считают, что разговоры для них в терапевтическом отношении бессмысленны, и тогда им стоит попробовать что-то другое. Психоаналитическая терапия весьма специфична. Некоторым она подходит и не подходит другим.
— Узок ли диапазон Ваших пациентов?
— О, нет, совсем нет. Я не уверен, что могу объяснить. Лучше расскажу следующую историю. Большая часть моей профессиональной жизни прошла в работе с людьми, чей культурный, образовательный уровень очень отличался от моего. Я не отдаю предпочтения людям, которые могут четко формулировать свои мысли. Я также обнаружил, что огромное количество представителей очень разных классов получают пользу от психотерапии. Не сомневаюсь, что это так. В работе с людьми, прошлое которых аналогично вашему, есть риск, состоящий как бы в наличии тайного сговора. И отрицание отличия становится проблемой.
В бытность моей работы в Службе здравоохранения мне нравилось, что детская психотерапия была доступна всем. Проблема с частной практикой заключена в том, что это не так. Я считаю, что психоанализ должен быть общедоступен и не обязан служить заповедником для среднего класса. Всем — и четко выражающим свои мысли, и менее четко — психоанализ поможет научиться говорить. Как бы хорошо ни выражали вы свои мысли, на некотором уровне учиться говорить трудно. И это как раз то, с чем мы работаем: с поиском слов для того, что сопротивляется облеканию в словесную форму.
— Эффективность психоанализа...
— Думаю, эффективность психоанализа заключается в том, чьими критериями человек хочет руководствоваться. По определенным критериям, психоанализ, конечно, не работает. Это не мои критерии. Стоит рассматривать психоанализ и оценивать его с наибольшего количества перспектив. А для некоторых людей психоанализ окажется излишеством, и таким людям не следует участвовать в нем. Поскольку мне кажется, что психоанализ существует для тех, кому он нравится. Совсем необязательно психоаналитикам агитировать людей или убеждать их, что он работает. Мне кажется это бессмысленным. Не стоит также — если, конечно, клиенты сами не хотят этого — делать его научным или присоединяться к научной группе. Но если возникает подобное желание, тогда именно так им и следует поступить. Существует множество различных критериев. Риск в том, что психоанализ становится очень конформистским, поскольку он просто подчиняется доминирующим научным критериям эффективности.
— Итак, что может сделать психоанализ? Как он работает и когда?
— Мы не знаем ответа на этот вопрос, да и не можем его знать. Здесь заключена реальная сложность, и не думаю, что эту загадку следует обходить молчанием. Как работает психоанализ? Мы на самом-то деле и не знаем. Возможно, дело в том, что мы изменяемся, заново описывая себя. Мы рождаемся в невербальном диалоге. Этот диалог превращается в вербальный — с нашими родителями, братьями, сестрами, семьями и т.д. Так что в некотором фундаментальном смысле мы конструируем сами себя и можем иметь историю только в языке. Мне кажется бесспорным, что язык обусловливает различия, что язык сам по себе и есть различие. Не то, чтобы другие животные не имели какого-то варианта языка — у них нет нашего варианта.
Как работают разговоры, совершенно неясно. Все же, мне кажется очевидным, что, просто обмениваясь словами, люди могут почувствовать удивительное разнообразие жизни. Совершенно неосязаемые вещи, называемые словами, которые просто витают в воздухе, похоже, каким-то невероятным образом проникают в нас и с удивительной властью пробуждают наши чувства. И, как в музыке, также важны интонации — как содержание и смысл. Но присутствует нечто очень сильное в этом неосязаемом обмене.
Психоанализ очень хорош тем, что это способ, в котором изменение как непредсказуемо, так и отсрочено: вполне вероятно, что человек может проработать со мной год и почувствовать, что ничего не изменилось. Хотя, конечно, интересно, что клиенты все равно приходят, но они могут приходить и просто потому, что считают: я прав, это должно быть хорошо, потому что такова психотерапия. Но работа может не иметь осязаемого эффекта. И все же через три года, через пять лет, через двадцать лет они начнут замечать влияние этой работы или почувствуют разницу. Другими словами, мы перерабатываем слова на разных скоростях и различными темпами. По моему опыту, переописание очень, очень сильно. Если вы что-то говорите мне, а я произношу это в ответ немного по-иному, появляется нечто — пища для размышлений, поддающаяся различным перспективам. Вы приходите ко мне с некоторым убеждением о себе, и мы начинаем рассматривать его, продвигаясь и включаясь в другой контекст. Вы рассказываете себе другие истории.
— Кто решает, “улучшается” ли состояние пациента?
— Только сам пациент находится в позиции, в которой можно решить, что такое улучшение. Конечно, у меня есть некоторое представление о том, что такое хорошая жизнь и как людям следует жить. Но подобное убеждение также есть и у клиента. Так что мой основной критерий — их собственное ощущение того, как продвигается работа, чувствуют ли они (возможно, они даже не сумеют сформулировать это), что стоит продолжать наш диалог. Люди могут потратить свое время и деньги на другие вещи. Почему же они приходят и разговаривают со мной? И этот вопрос, мне кажется, всегда должен находиться в центре внимания. Люди ощущают: они могут более или менее озвучивать свои мысли, и это вызывает изменения. Они также чувствуют, когда дело подходит к концу, когда у них действительно появляется желание потратить свои деньги и время на что-то еще. Обычно пациенты при этом испытывают некоторое сожаление или смущение, но тем не менее, наступает момент, когда люди чувствуют: я сделал это.
— Как Вы полагаете, важна ли симпатия к терапевту?
— Да, и это нечто, что психоанализ должен демистифицировать. Люди отправляются к терапевтам, и первый вопрос, возникающий у них, таков: “Хочу ли я поговорить с этим человеком? Есть ли что-то в его присутствии, что будит во мне желание говорить с ним?” И я действительно думаю, что людям следует серьезно относиться к своим впечатлениям. Проблема, конечно, в том, что наши пациенты слишком нуждаются в помощи, они в отчаянии, они ужасно страдают от чего-то и могут почувствовать, что такое состояние делает их впечатления необоснованными.
— Но с холодными, “недающими” терапевтами ничего не получается...
— Да, и я думаю, что это скрытый садизм. Доброта к людям — фундаментальная вещь, но доброта в том смысле, как это слово употреблялось в XVII веке: мы все в одной лодке в определенном смысле. И я действительно думаю, что люди должны очень подозрительно относиться ко всем умышленно недружественным, отстраненным терапевтам. Это не значит, что не бывает периодов, когда такое поведение полезно, но подобная манера работы основана на огромном внутреннем превосходстве, и в ней много жестокости.
— Фрейд говорил о центральном значении “любви” и “работы”...
— Не знаю, занимаюсь ли я этим. Конечно, я не могу представить хорошей жизни, где люди не способны любить друг друга. Любовь к работе — спорная вещь и немного зависит от того, как это понимается. Но я бы сказал, что под работой подразумевается то, что люди находят вещи, которыми они интересуются или которые им любопытны. Затем они отыскивают способы удовлетворять свое любопытство. Если это и есть работа, то я хочу этого. Конечно, люди должны иметь деньги, чтобы обеспечить свою жизнь. Здесь заключена реальная экономическая основа. Я думаю, она также слишком легко игнорируется. Психоаналитическая теория всегда была ужасно наивной насчет того, что касается вопросов класса и денег.
— Есть ли у Вас тактильный контакт с Вашими клиентами?
— Да, я чувствую себя свободнее в выражении чувств с детьми, чем со взрослыми. Психоанализ хорош тем, что указывает людям, для чего им нужна сексуальность. В психоаналитической ситуации я хотел бы озвучить, так сказать, перевести в слова импульс к тактильному контакту. Это не значит, что человек не почувствует сильных эмоций. И я не чувствую никакой фобии в пожатии рук, но я действительно думаю, что психоанализ позволяет нам думать о нашей чувственности и переводить ее в слова. Для детей это ошеломляюще и странно. Они правы, потому что странно вступать в отношения со взрослыми, с которыми нет тактильного контакта.
Сейчас, конечно, сексуальное насилие над детьми затерроризировало людей, но все же существует обычное развитие привязанности — питательная среда для ребенка.
Вспоминаю свое обучение. Я работал с маленькой девочкой шести лет, и она, прыгая в кабинете на диване, упала с дивана, а я обнял ее. Я пришел с этим к супервизору, и тот спросил: “Интересно, почему вы так поступили?” Не думаю, что это слишком интересно.
— Некоторые терапевты говорят о “реальной работе”, происходящей между сессиями. Они часто дают “домашнюю работу” своим пациентам...
— Я не даю никакой домашней работы. Невозможно знать, какие части психотерапии наиболее важны. Я полагаю, большая часть терапии — бессознательная работа.
— Можно поподробнее...
— Сначала я дам вам мистический ответ на этот вопрос, а именно: происходят вещи, о которых мы ничего не знаем. Мы перерабатываем то, что было сказано на сессии, способами, которые нам неизвестны. Это как еда и ее приготовление. Действительно, много интересной работы проходит между сессиями, так же как и между приемами пищи. Мы не знаем, что это, но стараемся отследить такую работу.
Имеются огромные преимущества в работе один раз или дважды в неделю. Полагаю, такова рациональная основа идеи Лакана, которая, конечно, отчасти ерундовая, а отчасти интересная: если вы проводите укороченные сеансы, вы стимулируете мыслительную работу пациента.
— Что Вы думаете по поводу работы Лэйнга по соединению микромира с более широким миром?
— Не знаю, но, вероятно, это интересно. Я восхищаюсь Лэйнгом по многим причинам: он стремился расширить систему и реально ввести интересный, сложный контекст, в котором развивается жизнь. Я не чувствую себя достаточно интеллектуально развитым, чтобы проводить множество таких связей. У меня нет способностей связывать слишком много жизненных сфер, но я хотел бы научиться делать это. Касториади — вот хороший пример человека, связывающего различные сферы, поскольку жизнь, сжатая до семейного контекста или контекста индивидуальной внутренней жизни, это не жизнь. Жизнь — на редкость сложная вещь, включенная в целый ряд пересекающихся контекстов, из которых, конечно, один из важнейших — экономика или политическая экономия.
— Некоторые говорят, что если пациент платит за сеанс, он более серьезно относится к терапии...
— Я не считаю, что если человек платит за сеанс, он более привержен работе. Не понимаю, как кто-то может знать об этом. Как измеряется приверженность работе? Люди привержены терапии, когда они находят здесь диалог, который им действительно интересен. Деньги, конечно, очень важны — это сделка, и она не должна быть окутана тайной, хотя я думаю, об этом очень трудно говорить не мистифицируя. У меня имеется базовая оплата. Несомненно, в нашем экономическом климате люди могут довольно быстро переходить от состояния богатства к состоянию бедности. И я беру с людей плату в довольно широком диапазоне, начиная с практически нулевой до полной оплаты. Я, конечно, не остановлю терапию, если человек просто не сможет себе позволить платить за нее. И я всегда урезаю оплату до сумм, которые человек в состоянии заплатить. И при этом он не будет жертвовать многим ради того, чтобы пройти терапию. Под “может позволить” я имею в виду, что хочу брать с людей такую плату, чтобы они смогли питаться, ходить в кино, весело проводить время. Я не считаю, что терапия должна обязательно стать центром вашей жизни. Или этаким благородным эстетическим идеалом.
Могу привести пример, хотя довольно специфический. Я много работаю с подростками. При переходе из состояния, когда за них платят родители, в состояние, когда они начинают платить сами (что символически очень значимо), у них практически не бывает денег. Так что я либо беру с них очень, очень мало, либо они платят мне записями своей любимой музыки.
В терапию я пришел не для того, чтобы разбогатеть, но стремлюсь обеспечивать свою жизнь, ту жизнь, которой хочу жить.
— Можем ли мы поговорить о Британском совете по психотерапии и регистрации? Убьет ли это нововведения?
— Это может иметь парадоксальное преимущество, а именно — убьет профессию психоаналитика. Всколыхнет саму суть ортодоксальных, общепринятых, всеми разделяемых идей. И само по себе создаст контркультуру. Дилемма заключается в том, что, с одной стороны, идея институционализации психоанализа — противоречие, поскольку невозможно институционализировать бессознательное. С другой стороны, как выбирать людей для обучения? В некотором смысле неизбежно, что учреждения будут брать людей, которые приятны во всех отношениях, и существует нечто вроде либеральной мистификации, когда обучающие институты берут бунтарей. Это как бойкий либерализм, поскольку мы знаем: институт и его бунтари набивают друг другу цену. Нет ничего более угодливого, чем быть бунтовщиком.
Должно существовать разнообразие видов обучения, имеющих собственные параметры и идеалы, цели и задачи. И люди должны учиться или уходить. Сложность в том, что вам необходимо овладеть невообразимо многим, чтобы решить: вы психоаналитик. Поскольку как вы можете узнать, что вы аналитик? Если вы отправляетесь к Зигмунду Фрейду и он становится супервизором вашего случая и говорит: “Вы сделали это, очень хорошо”, значит ли это, что вы стали аналитиком? Кто вправе так говорить? Никто. Да, действительно интересная дилемма. Она не решается так просто, когда кто-то заявляет: “Я Институт психоанализа и буду удостоверять подлинность других психоаналитиков”. Пародия на анализ. И вообще, один из интересных вопросов, которые поднимает психоанализ, — вопрос легитимности: как человек может узнать, что он аналитик? И ответ: кто-то еще скажет. Но кто? Кто принимает решения по критериям?
— Вовлечены ли Вы в БСП?
— Да, не могу не быть вовлеченным, поскольку я являюсь членом Ассоциации детских психотерапевтов и Союза психотерапевтов. Теперь, чтобы получить работу детского психотерапевта в Службе здравоохранения, я должен быть членом Ассоциации детских психотерапевтов. У меня нет возражений против того, чтобы быть членом данной Ассоциации.
— Как Вы контролируете качество своей работы во время сессии?
— Здесь не может быть абсолютных критериев. Критерии по большей части подразумеваются, или же они не осознанны, и, следовательно, потенциально могут быть мистифицированы. Для меня не является мистикой хороший разговор, и под этим я подразумеваю, что мы забываем себя, и ясно, что человек говорит о чем-то реально значимом для него. Мне кажется это очевидным, даже несмотря на то, что рождает тревогу, когда отношения заканчиваются. Никто не знает, что это такое. Рон Гринвуд заявил: “Моя философия футбола очень проста. Вы либо получаете мяч, либо нет”. Что ж, я думаю, это верно и в отношениях между людьми. Но последствия этого очень болезненны, и пациенты могут продолжать, как это нередко бывает, все отношения, не признавая или отрицая тот факт, что терапия уже завершилась.
