2015-06-13
988
ТЕАТРОВЕДЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
«Творчество трагического актера Алексея Яковлева в драматургии Владислава Озерова»
Выполнила:
Студентка второго курса заочного отделения
Краско А.В.
Москва 2015
Содержание:
Введение……………………………………………………………….3-4
Глава 1. Новая трагедия Владислава Озерова………………………………………………………………...4-10
Глава 2. Творческий путь трагического актера Алексея Яковлева………………………………………………………………
Глава 3. Алексей Яковлев в трагедиях Владислава Озерова…………………………………………..
Заключение…………………………………………………...27
Библиография…………………………………………………28-29
Введение.
Первая половина XIX века – золотая пора расцвета театрального искусства. Театром интересуются не только люди искусства, но и простые восхищенные зрители. Приходит время «просвещенных театралов». Театралы опираются на строгий канон классицизма и учат актеров, можно сказать, уже умирающей форме.
Актер должен был певуче декламировать стихи, изящно жестикулировать. А эмоции имели раз и навсегда установленные средства выражения.
Михаил Семенович Щепкин писал:
“Превосходство игры видели в том, когда никто не говорил своим голосом, слова произносились как можно громче и почти каждое слово сопровождалось жестами.
Игра физиономии не помогала актера: она оставалась в том же неестественном положении, в каком являлась на сцену.[1]
В начале XIX века приходит пора позднего классицизма, который теряет свой внутренний смысл, от него остается только мертвая форма. Получается, в это время вместе сосуществуют разные направления: поздний классицизм и приходящий ему на смену сентиментализм, а позже преромантизм, одним из ключевых фигур которого является Алексея Яковлев.
Пушкин в бессмертном Евгении Онегине очень точно охарактеризовал наступающую эпоху и то, что ей предшествовало:
XVIII
|
|
|
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
Дни наших трагических героев, Алексея Яковлева и Владислава Озерова проходят под сению кулис. Попробуем заглянуть за них и прикоснуться к эпохе.
Глава 1. Новая трагедия Владислава Озерова
Просвещенные театралы всерьез задумались об актерском искусстве, как его оценивать. (добавить)
” Шаховской, Гнедич, Катенин, Кокошкин и другие были специалистами по декламации, каждый из них разрабатывал свои принципы и методы в этой темной области”.[2] Почитатели искусства собираются в маленьких кружках, спорят и обсуждают насущные проблемы театра. В тесном кругу друзей, в кружке Оленина юный Владислав Озеров читает первый раз своего «Эдипа».
“Дом Алексея Николаевича Оленина соединял литераторов, артистов и драматических писателей. Все, что было замечательно в Петербурге по части литературы и по части искусств - постоянно собиралось у Оленина.
Владислав Александрович Озеров читал у Оленина свою новую трагедию “Эдип в Афинах”; слышавшие ее пришли в восторг от прекрасных гармонических стихов, какими еще никто не писал в то время”.[3]
Возникает вопрос об актерском искусстве, о его дальнейшем развитии, классицизм понемногу испаряется с подмостков сцены
На смену классицистским произведениям Сумарокова и Княжнина приходят трагедии Владислава Озерова.
Его трагедии, можно сказать, вывели сценическое искусство и стихотворный слог на более высший уровень, сняли с актеров цепи строгих канонов классицизма, позволили свободного вздохнуть и отдаться чувствам и страстям в полной мере. Не возвеличивать и прославлять себя с подмостков сцены, а возвратиться к самому себе, к своей душе и сердцу.
Естественно, новая трагедия потребовала и нового типа трагического героя, каким стал в начале XIX века Алексей Семенович Яковлев.
Кажется, судьба соединила этих двух людей, великого драматурга трагедий и не менее великого их исполнителя.
Очень верно сказал в своих записках первый профессиональный критик Сергей Тимофеевич Аксаков:
Должно, впрочем, сказать правду, что г-да актрисы, которых мы так строго осуждаем, лет пятнадцать тому назад считались бы хорошими артистами, но теперь в трагедиях, верно, не понравились бы образованной публике ни Лапин, ни Плавильщиков, ни Дмитревский: все они (прошу заметить:только в трагедиях) не говорили, а читали, декламировали нараспев. Итак, единый способ - обратиться к натуре, истине, простоте; изучить и искусство представлять на театре людей не на ходулях, а в настоящем их виде.”[4]
Говоря, к примеру, о Плавильщикове, воспитаннике московского университета, который в свое время был одним из первых актеров на театре историк театра Макаров так характеризует его натуру:
“Плавильщиков - актер-автор,это смешанный классицизм и романтизм,сумароковский Синав и Браве Генлей, Княжнина Ярб и Коцебу Пастор Герман[5]. Но классицизм переполнял плавильщикова, и Плавильщиков никак не мог отвыкнуть от славнейшей в его время сценической мастероватости Дмитревского, классика размеренного струнками в такту человека корнелевского, расиновского, во всей форме их стихотворства, т.е. по образцу Брута в напудренном парике и во французском кафтане со шпажкою-спичкою!”[6]
Но обратимся к реформатору трагедии и нашему герою Озерову.
Для того, чтобы приблизится к сердцу этого, может быть, несчастного и гонимого жизнью человека, обратимся к его портрету.
|
|
|
«На портретe Озерова 1800 года перед нами не просто щегольски прибранный и одетый господин, но записной франт: узкие бакенбарды, волосы прядями зачесаны на виски, надо лбом пышно взбитый кок, жилет с вырезанными отворотами – все будто срисовано с модной картинки. Разумеется, еще важнее тут были благородные манеры, светский лоск, надменная повадка».[7]
Жихарев вспоминает, что Озеров был чрезвычайно самолюбив. О том же пишет и Вяземский:
«Он, как младенец, был добродушен, своенравен и забывчив; то подозрителен, то легковерен к людям, и к надеждам. Иногда самолюбие доводило его до малодушия».[8]
Владислав Озеров родился 30 сентября 1769 года в селе Казанском Зубцовского уезда Тверской губернии, отец его был небогатый помещик, мать умерла рано, отец вновь женился на вдове с детьми, семья была большая и домашнее образование было не по средствам. Отец решает устроить сына в Сухопутный Шляхетский корпус. Таким образом, Озеров расстался с родными местами, не достигнув семи лет.
Основы драматургии Озерова были заложены в Шляхетском Сухопутном корпусе, его учителем был Яков Борисович Княжнин.
|
|
|
Отголоски его учений прозвучат в первой озеровской трагедии «Ярополк и Олег»,написанной в 1798 году.
Окончив корпус с золотой медалью в чине поручика, Озеров в 1789 году отправляется в Южную армию адъютантом генерала де Бальмена. Об этой службе ничего неизвестно. Далее Озеров не остался (или его не оставили) в корпусе, а перешел на гражданскую службу в лесном департаменте, где и прослужил до 1808 года, к 1812 году тяжело заболел психически;
через четыре года он умер в отцовском имении, лишившись в последние годы способности говорить.
Трагедии Озерова, созданные им на протяжении всей его жизни,
отражали опасения и надежды начала XIX века, были предельно актуальны, затрагивали душу и сердце народа.
В «Ярополке и Олеге» Озеров, опираясь на исторический источник о кровопролитных раздорах сыновей Святослава Ярополка, Олега и Владимира, сконцентрировал свое внимание на слабовольном правителе Ярополке,которого соблазняет на убийство Олега его вельможа Свенальд. Современники видели в Ярополке Павла I, а в Свенальде – Кутайсова и Аракчеева, имевших влияние на Павла I. Именно в эти годы под их воздействием был гоним Суворов.
В трагедии “Эдип в Афинах”, написанной в 1804 году современники узнавали в коварном Креоне притязающего на власть Наполеона, а в благородном Тезее – идеальный образ Александра I, который недопустит военных действий.
Наверное, самая сильная трагедия Озерова, “Дмитрий Донской”, посвященная защитнику Александру I нашла бурный отклик в сердцах зрителей, подняла их дух, вдохновила на дальнейшую борьбу с Наполеоном.
Герои Озеровских трагедий страдали от любви, как и сам драматург и исполнитель его трагедий актер Алексей Яковлев.
«Чувствительность его сразила,
|
|
|
Чувствительность, которой сила
Моины душу создала,
Певцу погибелью была».
Так писал В.А. Жуковский князю Вяземскому.
Любимец публики, любимец Александра I сбежал из Петербурга, из театра в глухую деревню, принялся было сочинять «Медею», но рукописи сжег. Когда узнал о завоевании Москвы французами, не мог принять этого шокирующего для него известия, стал медленно сходить с ума.
Вяземский в своей статье «О жизни и сочинениях Владислава Озерова», возвеличивая драматурга, писал:
“Смерть положила предел дням Озерова на 47 году от рождения; но бедствия и зависть, пробужденная рукоплесканиями, уже за несколько лет перед тем поставили преграду успехам его.
Горе тому, кто с дарованием получил от природы и душу чувствительную, вверившую свои наслаждения и горести самовластию чуждого произвола! Горькими слезами заплатит он за рукоплескания, мгновенно похищенные у ветреной толпы, сегодня ослепленной, а завтра смотрящей с убийственным равнодушием борение любимца своего с злобою врагов”.[9]
Что же перевернул в трагедии Озеров?
«Заслуга Владислава Александровича Озерова состоит в том, что он сумел придать поэзии человеческих чувствований и страданий пластичную выразительную форму, найти поэтическую мелодику интонаций, преодолеть тяжеловесность и неуклюжесть ложноклассического слога XVIII века и позволил актерам свободно отдаваться эмоциям и страстям изображаемых ими героев».[10]
М. Гордин,биограф Озерова, подробно говорит о новой трагедии в своей книге.
«Русская трагедия до конца 18 века оставалась жанром политическим. В ней не только действовали цари, в ней судьбы героев всегда определяли судьбы царств. Ни Сумарокову, ни Княжнину не пришло бы в голову изображать в трагедии свои домашние печали.
Чтобы возвести на степень трагического величия судьбу заурядного человека, надо было, по крайней мере, приравнять его частные заботы к мировым событиям.[11]
Что и сделал Озеров в своей первой трагедии "Ярополк и Олег".
Изображая безумство, а потом отрезвление князя Ярополка, Озеров через головы зрителей обращался только к своей госпоже Л.
Вяземский, говоря о том, что «тайна трагедии не была еще постигнута», выводит Озерова, как первооткрывателя новой трагедии.
«Явился Озеров – и Мельпомена приняла владычество свое над душами. Мы услышали голос ее, повелевающий сердцу, играющий чувствами,сей голос - столь красноречивый в Расине и Вольтере. В первый раз увидели мы на сценене актеров, пожалованных по произволу автора в греческих, римских или русских героев и представляющих нам галерею портретов почти на одно лицо, которое узнавать надобно было по надписи”.[12]
Гордин, рассматривая озеровского «Эдипа» как новую струю на театре, говорит:
«Публику уже не поучали с подмостков – зрители и актеры вместе играли в театр. И в этом была потрясающая новизна. «Эдип» ниспровергал каноны, ибо с сумароковских времен сутью всякого серьезного спектакля было стремление автора и актеров завоевать зрителя, поразить его воображение.
Новый театр, театр Озерова рассчитывал только на добровольное зрительское сочувствие происходящего на сцене. Этот театр взывал не столько к разуму и совести, сколько к сердечным воспоминаниям». [13]
В трагедиях Озерова присутствовала красота, сила человеческого духа и конечно,горение сердца.
Говоря о великом драматурге следует сказать и о не менее великом трагическом актере Алексее Яковлеве, который на материале озеровских трагедий создал неповторимый образ трагического героя.
Алексей Семенович Яковлев (1773-1817)
«Яковлев имел часто восхитительные порывы гения, иногда порывы лубочного Тальма.» [14]
Алексей Семенович Яковлев родился в Петербурге в семье костромского купца.Он рано осиротел и получил образование в приходском народном училище.
Поступил на службу в галантерейную лавку, а все свободное от обязанностей время занимался декламацией и стихотворством.
«Сидя за прилавком, Алексей с утра и до позднего вечера читал театральные пьесы, чаще всего вслух; покупателей не зазывал, а ежели кто из них и заходил в лавку, то всего чаще уходил ни с чем.
Яковлева спрашивают о цене товара, а он бормочет монологи из «Синава и Трувора» или «Дмитрия Самозванца»; раздосадованный покупатель идет за дверь, а Яковлев, точно назло, отчаянно декламирует:
«Иди, душа, во ад и буди вечно пленна!»[15]
Однажды к Яковлеву зашел пожилой мужчина, страстный любитель театра.
Он изумился чистотой выговора и изяществом декламации.
Это был первый благодетель Яковлева, который представил его И.А Дмитревскому.
Великий артист нашел в душе Яковлева искру громадного, самородного таланта.
1июня 1794года Яковлев дебютировал на сцене императорского театра в трагедии Сумарокова «Семира» в роли Оскольда.
Стоит непременно отметить, что Оскольда играл и его учитель, Иван Афанасьевич Дмитревский, в 1770 году и “всех зрителей пленил”.
На сценические подмостки он ступил одновременно с другой ученицей Дмитревского – Александрой Дмитриевной Каратыгиной, также зачисленной в штат театральной дирекции вместе с мужем своим Андреем Васильевичем Каратыгиным. Александра Дмитриевна стала главной партнершей Яковлева. Она прочно вошла в его личную жизнь.
«Как вершины древ кудрявые
Меж собою ищут сблизиться,
Но стремленьем тока быстрого
Друг от друга отделяются,
Так подобно рок жестокий мой,
Мне увидеть дав волшебницу,
Воспретил мне быть её спутником
На стезях тернистых жизни сей!» [16]
Так писал снедаемый жаром любви к Каратыгиной Алексей Яковлев.
«Его несчастная любовь занимала публику, пожалуй, не меньше, чем его игра в какой-нибудь трагедии или мелодраме. Все перипетии этой человеческой драмы, вплоть до попытки самоубийства (Яковлев пытался перерезать себе горло бритвой), прошли на глазах у публики. Не выдуманные страсти жили в этом молчаливом, сосредоточенном и склонном к меланхолии человеке. Именно это трагическое мироощущение придавало его игре, образам, которые он создавал, глубокую страстность.» [17]
При первом появлении на театре, - вспоминал биограф Яковлева Рафаил Зотов, - он привел в восхищение зрителей. Высокий и статный рост, правильные и выразительные черты лица, голос полный и в возвышении яркий, выговор необыкновенно внятный и чистый, и, наконец, чувствительность и жар, часто вырывающийся из пламенной души его, предвозвестили уже в нем артиста, долженствующего сделать честь нашему театру.
«Яковлев превосходен был в сценах страстных, особенно в сценах ревности был неподражаем.
Наружность его была прекрасна: открытый лоб, глаза светлые и выразительные, рот небольшой, улыбка пленительная, память он имел необычайную.
Он был умен, добр, чувствителен, честен, благороден, справедлив, щедр, набожен, одарен пылким воображением, прост, как дитя”,- так писал о своем любимце Жихарев.[18]
У Яковлева минута решает все, он увлекает зрителя “проявлением пламенной страсти”, в сердце его как будто молчаловс(испрвить,дополнить)
И поэтому ему так трудно сдерживать себя на сцене, не сбиваться с ритма игры, держать себя прилично.Поэтому ему так трудно было уживаться с людьми театра.
«Яковлев был первым русским актером, с которым искусство трагического стало освобождаться от канонов декоративной формы. В эту запретную область начинает проникать неподдельное человеческое чувство. Внутренняя логика образа подчинять себе форму художественного выражения. И, наконец, нераздельность художника и человека, составляющая необходимое свойство подлинно трагического искусства, впервые в истории русской сцены находят недвусмысленное выражение в творчестве Яковлева».[19]
В трагедийные роли, связанные по рукам и ногам законами классицизма Яковлев пытался внести живые, человеческие черты.
В Яковлеве жила стихия трагического. Но, как отмечает историк театра Алперс, «Яковлев был не только темпераментным актером, умевшим отдаваться своему чувству, но и умным, глубоким художником, владевшим искусством сложного построения образа, стремившимся преодолеть мертвую форму, господствовавшую в трагедийном спектакле.
Яковлев “очеловечивал” мертвых персонажей.Интересно, что именно этот путь встречал строгое осуждение со стороны знатоков. Именно за это стремление создавать внутренне правдивые образы Яковлева упрекали в «небрежениии»
Яковлев открыл зрителям истинные чувства в актерской игре. До него актеры пышно декламировали, но не проживали роль так глубоко, как это делал этот удивительный актер.
Можно согласиться с Рафаилом Зотовым, сказав, что в первой половине XIX века на драматической сцене «пальма первенства принадлежала Яковлеву”. Он потрясал сердца зрителей своим голосом и своей неровной, но жаркой игрой.
“Без малейшего образования он одним художническим чувством успел возвыситься до прекраснейших идеалов поэзии. Он понимал красоту драматических творений и своих ролей. Он выражал их со всею энергиею истинного артиста. Он любил свое искусство, как великий художник; никогда не прибегал к мелочным средствам, чтоб польстить грубому вкусу толпы и выпросить себе несколько аплодисментов. Он играл, как чувствовал, – иногда лучше, иногда хуже – но всегда с чувством собственного достоинства.
Он не был ослеплен непомерным самолюбием, составляющий главный порок актеров; он любил слушать замечания насчет своей игры и рассуждал об этом очень хладнокровно.[20]
Важно сказать и о внутреннем мире этого противоречивого человека, о его поиске и сомнениях.
Он искал Бога "вездесущего и незримого" в себе, стремился постигнуть в своей душе начало начал добра и зла, но тут же восклицал:
"Горы не можно дланью сдвинуть,
Не может тварь творца постигнуть
И тщетно силится к тому;
Дух, в бренной плоти заключенный,
Проникнет ли в чертог священный
К отцу, к началу своему?"
Его страстная вера в Бога, в доброе начало человека была близка не менее страстному безверию, ибо он все подвергал сомнению. Он сам был противоречив, многогранен. Он казался тихим, задумчивым, "как дитя". Но порою становился дерзким бунтарем, преступающим все законы приличий.
Так день за днем между этим умным, но " не рассудительным" (вспомним формулировку Жихарева), бесхитростным, но с уязвленным самолюбием, откровенным, искренним и в то же время сложным, погружённым в свои мысли человеком и другими людьми вырастала стена трагического непонимания.[21]
Яковлев много пил, кутил с московской компанией в свой первый приезд в столицу из Петербурга. Опускался все ниже и ниже.
Его страстная любовь к Каратыгиной была безнадежной, и можно сказать с горя, 42 летний Яковлев женится на молоденькой актрисе Екатерине Иванове Ширяевой. В 1817 году у них рождается дочь Екатерина. Но о семейной жизни Яковлева мы почти ничего не знаем. Наверное, потому, что всю свою жизнь он посвятил одному - служению сцене.
Последние годы жизни великого артиста наполнены одиночеством, усталостью.
«Он упадал с каждым днем»,– признавался даже ревностный его защитник Жихарев.
4 октября 1817 того же года нелюбимым Тезеем "чрезвычайно больной" по словам Каратыгина, Яковлев закончил свое сценическое поприще.
Яковлев постепенно отдаляется от актеров. Становится невыносимо дерзким, молчаливо-мрачным среди равных. Пытается забыться в вине. Около месяца он находился в беспамятстве. Его посещает 83 летний,но сохранивший живой разум Иван Афанасьевич Дмиревский.
– Алексей, произнес Иван Афанасьевич, рыдая, – кто же нам останется, когда и ты идешь в лучший мир? Кто поддержит нашу трагедию?
И умирающий Яковлев будто бы ответил словами Дмитрия Донского, столько раз сказанными со сцены: "Языки ведайте: велик российский бог! [22]
Трагедия одинокого человека, который каждый раз сжигал себя на сцене, прошла через всю его короткую жизнь. И прав был тот, кто написал на его могиле:
«Завистников имел, соперников не знал».
Перелистывая страницы воспоминаний Жихарева, Аксакова, Зотова, современников Озерова и Яковлева погружаешься в далекую эпоху золотого века театрального искусства, читая восторженные отзывы о игре Яковлева и о трагедиях Озерова оказываешься в центре жизни этих двух людей.
Отталкиваясь от этих записей, мемуаров и воспоминаний, попробуем увидеть каждую роль непревзойденного Яковлева в трагедиях Озерова.
Глава 3. Алексей Яковлев в трагедия Владислава Озерова.
Первая трагедия «Ярополк и Олег» (1798) имеет прямую связь с драматургией Княжнина, являясь разработкой сюжета, близкого трагедии «Владимир и Ярополк» (1777). Но в пьесе, написанной в традиции классических трагедий, уже намечались образы, в которых добро сочеталось со злом, преступные действия отягощались муками сомнений. Так начинал свой путь к новой трагедии Озеров.
Взяв за основу своей трагедии эпоху, предшествующую крещению Руси, когда братья Святослава Олег, Ярополк и Владимир враждовали между собой, Озеров изменил развязку этой истории. В трагедии Озерова торжествует не смерть, а любовь и прощение.
Для Ярослава и Олега в трагедии Озерова не так важна власть, как страстная любовь к княжне Предславе, за которую они готовы отдать жизнь и «владычества вселенной».
Свенальд подбивает слабовольного Ярополка убить Олега и таким образом завоевать власть и любовь Предславы.
От смерти Олега спасает преданный ему Извезд (выдуманное лицо), предупреждая его о готовящемся покушении.
Ярополк же раскаивается в своих помышлениях и примиряется с братом, завершая трагедию такими словами:
«На сердце сохраню, что ложный друг и льстец
Есть язва злейшая носящему венец».
«Совесть является победительницей в последнем действии. Муки совести и восторги раскаяния придали роли Ярополка тот мелодраматизм, который особенно удавался актеру Яковлеву».[23]
Яковлеву было очень интересно разбираться в этой противоречивой роли князя Ярополка, но роль увлекала его, давала простор для игры.
Поставленная в Большом театре в Петербурге 16мая 1798 года трагедия имела успех исключительный, но была снята с репертуара.
"Эдип в Афинах"(1804)
Озеров обращается к судьбе гонимого роком Эдипа, начиная трагедию с того, чем кончается легенда. Изгнанный из Фив Эдип сидит у храма эвменид и ждет когда же наконец богини-мстительницы пресекут его несчастную жизнь. Но тот в судьбу Эдипа вмешивается Тезей, защищая Эдипа с Антигоной от Креона и давая им приют в своей стране.
Перенесемся же от пьесы к сценическому прочтению этого текста.
Вечно увлекавшийся Шаховской буквально был одержим трагедией Озерова, которую считал величайшим открытием, новой эпохой на русской сцене.
Приготовления были так значительны, что на премьеру явился весь просвещенный Петербург, и обширный великолепный зал только что возвезденного Тома де Томом Большого Каменного театра был наполнен до отказа.[24]
«Играйте пьесы, подобные «Эдипу», и играйте как в «Эдипе», то... публика не забудет русских творений... несмотря на пристрастие к французским спектаклям», – заявил рецензент «Северного вестника»[25].
Гордин называл этот день “великим днем русского театра”.
Вот как он вспоминает о премьере “Эдипа”:
“Когда поднялся занавес, открылось широкое поле, на котором стоял высокий
шатер царя Тезея, а в некотором отдалении виднелся храм мрачных Эвменид, окруженный кипарисами, и с другой стороны прекрасный город Афины.
Статный красавец Яковлев представлялся доверчивому залу живым Тезеем — столько в осанке и речах его было властного благородства. Со сцены повеяло небывалой правдой.
"Я не мог хорошо запомнить стихов, потому что плакал, как и другие, и это случилось со мною первый раз в жизни, потому что русская трагедия доселе к слезам не приучала"— так написал в дневнике один из зрителей "Эдипа".
День 23 ноября 1804 года стал для русской сцены великим днем. На месте театра полезных поучений и приятных развлечений Озеров основал театр геройских
переживаний. и в этот день для русского театра начался его XIX век”.[26]
Политическая ситуация в древних Фивах отчетливо напоминала положение дел во Франции 1804 года.
Недалек был тот час, когда русские войска поспешает в Австрию для борьбы с Наполеоном Бонапартом. Но тогда, в 1804, еще у всех на слуху были обещания Александра I, что он не допустит военных действий.
В манифесте от 4 июля 1801 года Александр I заявлял:«Если я примусь за оружие, так только для защиты моего народа..Я не вмешиваюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства.»
А Озеров выразил эту мысль благородного правителя через слова Тезея.
Зрители пятиярусного Большого театра исступленно аплодировали благородному Тезею — Яковлеву,который с величественным достоинством отвечал хитрому посланцу Фив Креонту.
«Но я не для того поставлен здесь владыкой,
Чтоб жизнью жертвовать мне подданных своих.
…Для славы суетной, мечтательной и лживой
Не обнажу меча к войне несправедливой.»[27]
И становится понятно, почему Озеров изменил трагический финал “Эдипа”.
Покровитель правды Тезей милует Эдипа и Антигону, а злодея Креона поражает гром. Всем даровано по справедливости.И опять жизнь у Озерова восторжествовала над смертью, а правда над ложью.
Об Эдипе заговорил весь Петербург, Эдипа восхваляли и удивлялись им.
Жихарев, как обычно восхищаясь и Озеровым и Яковлевым, писал, что “ такой трагедии, какова “Эдип в Афинах”, у нас никогда не бывало ни по стихам, ни по правильному расположению” и что “последнее достоинство соблюдено в ней от первой до последней сцены”.[28]
Пели дифирамбы игре актеров, особенно Шушерину, в облике гонимого роком, ослепившего себя Эдипа; Семеновой, создавшей образ трогательной и "полной огня" верной отцу Антигоне; Яковлеву — в роли вставшего на их защиту мудрого и доблестного афинского царя Тезея.
Роль Тезея дали Яковлеву не только за богатырскую фигуру, именно он мог произнести столь важные для народа стихи с убедительностью, величием, твердостью.
"Где на законах власть царей установленна,
Сразить то общество не может и вселенна, —
С гордостью возгласил в трагедии Озерова Тезей.
И слова его вызывали восторженную бурю в зрительном зале.
"Спасибо нашей публике, которая какова ни есть, не пропускает, однако ж, ничего, что только может относиться к добродетелям обожаемого нашего государя",— писал юный Жихарев.[29]
Величественный, " сладкогласный" с одухотворенным лицом, Яковлев был единственным в то время на петербургской сцене актером, который с наибольшей силой мог донести до зрителей и политический смысл трагедии и ее поэтический ритм.[30]
Яковлев с силой, с "важностью в голосе" произносил стихи.
Простых выражений и оборотов речи Тезея не было. Так же как не было и сильного накала страстей. Роль была статична и однообразна.
Но рукоплесканий в честь Яковлева неслось не меньше, чем в адрес Шушерина и буквально покорившей публику в роли Антигоны "младой Семеновой"
От Александра I всем троим за исполнение озеровского "Эдипа" были преподнесены бриллиантовые перстни.
И все же Яковлев не был в упоении от Тезея. Ему нравилась трагедия Озерова. С вдохновением читал он ее отдельные строки. "С каким глубоким чувством и с какою благородною греческою простотою,— восхищался Жихарев,— произносил он два стиха:
“Родится человек лет несколько поцвесть,
Потом — скорбеть, дряхлеть и смерти дань отнесть".
Но то были отрывки из монологов несчастного Эдипа, а не благополучного Тезея. Роль Тезея он мастерски, чуть нараспев, как читают поэты, декламировал. В других ролях — жил.[31] Так вспоминает о Тезее-Яковлеве исследователь творчества артиста Куликова.
Фингал (1805)
"Фингал" увидел свет 8 декабря 1805года.
В спектакле были заняты прославленные актеры — Яковлев – Фингал, Шушерин(Старн), Екатерина Семенова – Моина.
Лирико-элегическое начало определяли весь строй спектакля. Средневековые с античными деталями костюмы. Торжественное звучание хоров. Звучные, исполненные страстной любви и не менее страстной ненависти монологи героев, стоящих на фоне унылых, пустынных скал. Мужественная красота благородное достоинство Фингала, созданного Яковлевым, очарование его возлюбленной Моины - Семеновой. Все это отличалось подлинным вкусом, слаженностью, великолепным мастерством[32]
Озеров выбрал для своей трагедии сюжет третьей песни поэмы Оссиана “”Фингал”, изменив ее. Можно сказать, что в “Фингале” Озеров в полной мере раскрывает свой дар элегика. Здесь полный набор словаря любовных элегий начала XIX века, и Озеров, едва ли не первым, вводих их в русскую поэзию (“уныние”, “тоска”, “отчаятьне разлуки”, страдания любви”).[33].
В этой трагедии, Озеров опять концентрирует внимание на чувствах, на пламенной любви Моины и статного красавца Фингала.
Р. Зотов писал, что “любовная сцена написана самыми блистательными гармоническими стихами и Семенова читала их превосходно.
Весь Петербург знал тогда наизусть монолог:
В пустынной тишине, в лесах, среди свободы..”[34]
(Действие I, явл.6)
Образ доблестного морвенского вождя определял романтический черты всепоглощающей любви.
"Твой взор переменил нрав дикий и суровый:
Он дал мне нову жизнь, дал сердцу чувства новы,—
Признавался Фингал Моине. Ради возлюбленной он шел на все.
Казалось бы, ничто не мешает соединиться двум влюбленным в союзе любви, но предстоя пред верховным жрецом, Фингал вдруг узнает что не может быть супругом Моине,доколе не почтит прах убитого им в бою брата царя Локлинского Старна. Старн же, возненавидя Фингала и попросил об этом божество.
У могилы Тоскарапроисходит сражение, Фингал берет висевший рядом меч Тоскана, предлагает примирение.
«Только отмщение», – говорит Старн.
Моина с людьми прибегает к месту стражения, загораживает Фингала от Старна,Старн убивает сначала Моину, а потом и себя,дабы с ним умер и весь его род.
Фингал в порыве отчаяния хочет тоже заколоть себя, но его верный бард напоминает ему о царственном долге. Фингал не может расстаться с Моиной даже после ее смерти, берет с собой в далекие страны ее тело, чтобы вызывать ее дух и быть с ней всегда.
Такисм образом, “Фингал” как бы открыл путь позднейшим романическим спектаклям.
Яковлев же в роли Фингала был неподражаем, им опять восхищались.
Фингал был ближе Яковлеву, чем идеальный афинский царь в Эдипе. Ближе своей неровностью, психологичностью.
Яростный почитатель Яковлева Жихарев,конечно, не мог не написать о своем любимце восторженные слова.
“Яковлев в роли Фингала может служить великолепным образцом художнику для картины: это настоящий вождь Морвена; черты лица, стан, походка, телодвижение, голос — все было очаровательно в этом баловне природы.
Он играл с воодушевлением и непринужденно."
Фингал Яковлева был нежнейшим из влюбленных и одновременно храбром воином.
В сцене спора Фингала со Старном по утверждению Жихарева "Яковлев был истинно превосходен."
Царь, изменяешь ли слову своему?
Коль нам не верить, царь, то верить ли кому?—
С суровым спокойствием спрашивал Фингал. И услышав в ответ от Старна угрожающее:
– Ты в областях моих!
С не меньшей угрозой напоминал:
– Я здесь не в первый раз!
"Это полустишье было сказано Яковлевым с такой энергией, что у меня кровь прихлынула к сердцу. За это полустишье, которым он увлек всю публику и от которого застонал весь театр, можно было простить гениальному актеру все его своенравие".[35]
Во время одного из спектаклей Фингала кто-то сочинил экспромт, сразу же пошедший по рукам зрителей:
"Довольно, коль актер героя выражает!
Но Яковлев игрой героев возвышает."
Фингал принят публикой с восхищением.
«Дмитрий Донской»(1806)
Трагедию эту, быть может самую сильную из своих трагедий, Озеров посвятил любимому Александру I,возбудившему,по его словам, «мужество россиян на защищение свободы европейских держав”.
Современники увидели в Дмитрии – Александра I, в Мамае – Наполеона, а в князьях – министров и советников царя.
Трагедия была поставлена за месяц до знаменитой победы русских войск при Прейсиш-Эйлау и воспринималась почти провидчески.
Собрав русскою рать против орды Мамая, Димитрий не побоялся выступить против могущественного князя Тверского, объявленного женихом любящей Димитрия дочери нижегородского князя Ксении. Хотя понимал что это может привести (и привело) к расколу среди русского войска. Димитрий остается один против войска Мамая.
Ксения, помня волю отца, хочет помирить Димитрия и князя Тверского, обещая князю свое сердце. Войско вновь собрано, раскол преодолен. Димитрий, переодевшись простым воиным и отдав свое снаряжение другу, идет на борьбу. Убивает Челубея, Мамай и орда в страхе бегут.
Князь Тверской и Ксения находят раненного Димитрия на камне, и князь соединяет сердца влюбленных,прославляя мужество и силу победителя.
Премьера “Дмитрия Донского 14 января 1807 года взорвала Петербург.
Современники и критики сходились в едином мнении: Димитрий - Яковлев превосходен, а трагедия Озерова нечто невиданное доныне.
Стоит только прочитать заметку Жихарева о пламенном Яковлеве.
«Вчера, по возвращении из спектакля, я был так взволнован, что не в силах был приняться за перо. Боже мой! Боже мой! Что это за трагедия «Дмитрий Донской» и что за Дмитрий – Яковлев. Какое действие этот человек производил на публику – это непостижимо и невероятно! Я сидел в кресле и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стеснение в груди; меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар; то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу – словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблока.
Яковлев открыл сцену. С первого произнесенного им стиха «Российские князья, бояре» и прочее мы все обратились в слух, и общее внимание напряглось до такой степени, что никто не смел пошевелиться, чтобы не пропустить слова; но при стихе:
«Беды платить врагам настало ныне время!»
вдруг раздались такие рукоплескания, топот, крики «браво» и прочее, что Яковлев принужден был остановиться.
Этот шум продолжался минут пять и утих ненадолго. Едва Дмитрий в ответ князю Белозерскому, склонявшему его на мир с Мамаем, произнес:
«Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!»
шум возобновился с большею силой. Но надобно было слыхать, как Яковлев произнес этот стих!
Этим одним стихом он сумел выразить весь характер представляемого им героя, всю его душу, и, может быть, свою собственную. А какая мимика! Сознание собственного достоинства, благородное негодование, решимость – все эти чувства, как в зеркале, отразились на прекрасном лице его.
В последней сцене трагедии, когда после победы над татарами Димитрий, израненный и поддерживаемый собравшимися вокруг него князьями, становится на колени и произносит молитву:
Но первый сердца долг тебе, царю царей!
Все царства держатся десницею твоей.
Прославь и утверди и возвеличь Россию,
Как прах земной, согни врагов кичливых выю,
Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:
Языки! Ведайте – велик российский бог!
Яковлев превзошел сам себя. Какое чувство и какая истина в выражении! Я думал, что театр обрушится от ужасной суматохи, произведенной этими последними стихами.[36]
О том же взрыве на премьере говорит и актер Яков Емельянович Шушерин, игравший в трагедии «ничтожное лицо князя Белозерского»:
“Эта роль была его триумф.Много способствовало блистательному успеху Яковлева то, что тогда были военные обстоятельства: все сердца и умы были настроены патриотически, и публика сделала применение Куликовской битвы к ожидаемой тогда битве наших войск с французами.
Когда Яковлев, стоя на коленях, благодарил Бога за победу и произнес:
“ Языки! Ведайте – велик российский бог!”
такой энтузиазм овладел всеми, что нет слов описать его.
Сделалось до тех пор неслыханное дело: закричали «фора» в трагедии. Актеры не знали, что делать.
Наконец, из первых рядов кресел стали кричать: «Повторить молитву!» – и Яковлев вышел на авансцену, стал на колени и повторил молитву. Восторг был такой же, и надобно сказать правду, что величественная фигура Яковлева в древней воинской одежде, его обнаженная от шлема голова, прекрасные черты лица, чудесные глаза, устремленные к небу, его голос, громозвучный и гармонический, сильное чувство, с каким он произносил эти превосходные стихи, – были точно увлекательны.
Никто после него не был так сильно и глубоко проникнут ролью Димитрия.[37]
В облике полководца России продолжало покорять то соединение гражданского и лирического, которое восхищало уже в его “Фингале.” Димитрий Яковлева был верным патриотом, но также как и вождь Морвена, он был страстным возлюбленным. Защищая родину, он шел и на защиту Ксении.
Чувство и долг у него смыкались, превращаясь в единое понятие: честь.
Озеров Дмитрием Донским прорубил новый путь русской трагедии, отойдя в какой-то мере от классицистских канонов к романтическим образам героев.
