Песнь тринадцатая

Круг седьмой – Второй пояс – Насильники над собою и над своим достоянием

Еще кентавр не пересек потока,

Как мы вступили в одичалый лес,

Где ни тропы не находило око.

Там бурых листьев сумрачен навес,

Там вьется в узел каждый сук ползущий,

Там нет плодов, и яд в шипах древес.

Такой унылой и дремучей пущи

От Чечины и до Корнето^[140] нет,

Приют зверью пустынному дающей.

Там гнезда гарпий, их поганый след,

Тех, что троян, закинутых кочевьем,

Прогнали со Строфад предвестьем бед.^[141]

С широкими крылами, с ликом девьим,

Когтистые, с пернатым животом,

Они тоскливо кличут по деревьям.

«Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем, –

Так начал мой учитель, наставляя, –

Знай, что сейчас мы в поясе втором,

А там, за ним, пустыня огневая.

Здесь ты увидишь то, – добавил он, –

Чему бы не поверил, мне внимая».

Я отовсюду слышал громкий стон,

Но никого окрест не появлялось;

И я остановился, изумлен.

Учителю, мне кажется, казалось,

Что мне казалось, будто это крик

Толпы какой-то, что в кустах скрывалась.

И мне сказал мой мудрый проводник:

«Тебе любую ветвь сломать довольно,

Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».

Тогда я руку протянул невольно

К терновнику и отломил сучок;

И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»

В надломе кровью потемнел росток

И снова крикнул: «Прекрати мученья!

Ужели дух твой до того жесток?

Мы были люди, а теперь растенья.

И к душам гадов было бы грешно

Выказывать так мало сожаленья».

И как с конца палимое бревно

От тока ветра и его накала

В другом конце трещит и слез полно,

Так раненое древо источало

Слова и кровь; я в ужасе затих,

И наземь ветвь из рук моих упала.

«Когда б он знал, что на путях своих, –

Ответил вождь мой жалобному звуку, –

Он встретит то, о чем вещал мой стих,^[142]

О бедный дух, он не простер бы руку.

Но чтоб он мог чудесное познать,

Тебя со скорбью я обрек на муку.

Скажи ему, кто ты; дабы воздать

Тебе добром, он о тебе вспомянет

В земном краю, куда взойдет опять».

И древо: «Твой призыв меня так манит,

Что не могу внимать ему, молча;

И пусть не в тягость вам рассказ мой станет.

Я тот,^[143] кто оба сберегал ключа^[144]

От сердца Федерика и вращал их

К затвору и к отвору, не звуча,

Хранитель тайн его, больших и малых.

Неся мой долг, который мне был свят,

Я не щадил ни сна, ни сил усталых.

Развратница^[145], от кесарских палат

Не отводящая очей тлетворных,

Чума народов и дворцовый яд,

Так воспалила на меня придворных,

Что Август^[146], их пыланьем воспылав,

Низверг мой блеск в пучину бедствий черных

Смятенный дух мой, вознегодовав,

Замыслил смертью помешать злословью,

И правый стал перед собой неправ.^[147]

Моих корней клянусь ужасной кровью,

Я жил и умер, свой обет храня,

И господину я служил любовью!

И тот из вас, кто выйдет к свету дня,

Пусть честь мою излечит от извета,

Которым зависть ранила меня!»

«Он смолк, – услышал я из уст поэта. –

Заговори с ним, – время не ушло, –

Когда ты ждешь на что-нибудь ответа».

«Спроси его что хочешь, что б могло

Быть мне полезным, – молвил я, смущенный. –

Я не решусь; мне слишком тяжело».

«Вот этот, – начал спутник благосклонный, –

Готов свершить тобой просимый труд.

А ты, о дух, в темницу заточенный,

Поведай нам, как душу в плен берут

Узлы ветвей; поведай, если можно,

Выходят ли когда из этих пут».

Тут ствол дохнул огромно и тревожно,

И в этом вздохе слову был исход:

«Ответ вам будет дан немногосложно.

Когда душа, ожесточась, порвет

Самоуправно оболочку тела,

Минос^[148] ее в седьмую бездну шлет.

Ей не дается точного предела;

Упав в лесу, как малое зерно,

Она растет, где ей судьба велела.

Зерно в побег и в ствол превращено;

И гарпии, кормясь его листами,

Боль создают и боли той окно.^[149]

Пойдем и мы за нашими телами,^[150]

Но их мы не наденем в Судный день:

Не наше то, что сбросили мы сами.^[151]

Мы их притащим в сумрачную сень,

И плоть повиснет на кусте колючем,

Где спит ее безжалостная тень».

Мы думали, что ствол, тоскою мучим,

Еще и дальше говорить готов,

Но услыхали шум в лесу дремучем,

Как на облаве внемлет зверолов,

Что мчится вепрь и вслед за ним борзые,

И слышит хруст растоптанных кустов.

И вот бегут,^[152] левее нас, нагие,

Истерзанные двое, меж ветвей,

Ломая грудью заросли тугие.

Передний^[153]: «Смерть, ко мне, ко мне скорей!»

Другой^[154], который не отстать старался,

Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей,

Чем был, когда у Топпо подвизался!»

Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,

Свалился в куст и в груду с ним смешался.

А сзади лес был полон черных сук,

Голодных и бегущих без оглядки,

Как гончие, когда их спустят вдруг.

В упавшего, всей силой жадной хватки,

Они впились зубами на лету

И растащили бедные остатки.

Мой проводник повел меня к кусту;

А тот, в крови, оплакивал, стеная,

Своих поломов горькую тщету:

«О Джакомо да Сант-Андреа! Злая

Была затея защищаться мной!

Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»

Остановясь над ним, наставник мой

Промолвил: «Кем ты был, сквозь эти раны

Струящий с кровью скорбный голос свой?»

И он в ответ: «О души, в эти страны

Пришедшие сквозь вековую тьму,

Чтоб видеть в прахе мой покров раздранный,

Сгребите листья к терну моему!

Мой город – тот, где ради Иоанна

Забыт былой заступник; потому

Его искусство мстит нам неустанно;^[155]

И если бы поднесь у Арнских вод

Его частица не была сохранна,

То строившие сызнова оплот

На Аттиловом грозном пепелище –

Напрасно утруждали бы народ.^[156]

Я сам себя казнил в моем жилище».^[157]