Песнь тридцатая

Круг восьмой – Десятый ров (окончание) – Поддельщики людей, денег и слов

В те дни, когда Юнона воспылала

Из-за Семелы гневом на фивян,

Как многократно это показала, –

На разум Афаманта пал туман,

И, на руках увидев у царицы

Своих сынов, безумством обуян,

Царь закричал: «Поставим сеть для львицы

Со львятами и путь им преградим!» –

И, простирая когти хищной птицы,

Схватил Леарха, размахнулся им

И раздробил младенца о каменья;

Мать утопилась вместе со вторым.^[424]

И в дни, когда с вершины дерзновенья

Фортуна Трою свергла в глубину

И сгинули владетель и владенья,

Гекуба, в горе, в бедствиях, в плену,

Увидев Поликсену умерщвленной,

А там, где море в берег бьет волну,

Труп Полидора, страшно искаженный,

Залаяла, как пес, от боли взвыв:

Не устоял рассудок потрясенный.^[425]

Но ни троянский гнев, ни ярость Фив

Свирепей не являли исступлений,

Зверям иль людям тело изъязвив,^[426]

Чем предо мной две бледных голых тени,^[427]

Которые, кусая всех кругом,

Неслись, как боров, поломавший сени.

Одна Капоккьо^[428] в шею вгрызлась ртом

И с ним помчалась; испуская крики,

Он скреб о жесткий камень животом.

Дрожа всем телом: «Это Джанни Скикки^[429], –

Промолвил аретинец^[430]. – Всем постыл,

Он донимает всех, такой вот дикий».

«О, чтоб другой тебя не укусил!

Пока он здесь, дай мне ответ нетрудный,

Скажи, кто он», – его я попросил.

Он молвил: «Это Мирры безрассудной

Старинный дух, той, что плотских утех

С родным отцом искала в страсти блудной,

Она такой же с ним свершила грех,

Себя подделав и обману рада,^[431]

Как тот, кто там бежит, терзая всех,

Который, пожелав хозяйку стада,

Подделал старого Буозо, лег

И завещанье совершил, как надо».^[432]

Когда и тот, и этот стал далек

Свирепый дух, мой взор, опять спокоен,

К другим несчастным^[433] обратиться мог.

Один совсем как лютня был устроен;

Ему бы лишь в паху отсечь долой

Весь низ, который у людей раздвоен.

Водянка порождала в нем застой

Телесных соков, всю его середку

Раздув несоразмерно с головой.

И он, от жажды разевая глотку,

Распялил губы, как больной в огне,

Одну наверх, другую к подбородку.

«Вы, почему-то здравыми вполне

Сошедшие в печальные овраги, –

Сказал он нам, – склоните взор ко мне!

Вот казнь Адамо, мастера-бедняги!

Я утолял все прихоти свои,

А здесь я жажду хоть бы каплю влаги.

Все время казентинские ручьи,

С зеленых гор свергающие в Арно

По мягким руслам свежие струи,

Передо мною блещут лучезарно.

И я в лице от этого иссох;

Моя болезнь, и та не так коварна.

Там я грешил, там схвачен был врасплох,

И вот теперь – к местам, где я лукавил,

Я осужден стремить за вздохом вздох.

Я там, в Ромене, примесью бесславил

Крестителем запечатленный сплав,^[434]

За что и тело на костре оставил.

Чтоб здесь увидеть, за их гнусный нрав,

Тень Гвидо, Алессандро иль их братца,^[435]

Всю Бранду^[436] я отдам, возликовав.

Один уж прибыл,^[437] если полагаться

На этих буйных, бегающих тут.

Да что мне в этом, раз нет сил подняться?

Когда б я был чуть-чуть поменьше вздут,

Чтоб дюйм пройти за сотню лет усилий,

Я бы давно предпринял этот труд,

Ища его среди всей этой гнили,

Хотя дорожных миль по кругу здесь

Одиннадцать да поперек полмили.

Я из-за них обезображен весь;

Для них я подбавлял неутомимо

К флоринам трехкаратную подмесь^[438]».^[439]

И я: «Кто эти двое,^[440] в клубе дыма,

Как на морозе мокрая рука,

Что справа распростерты недвижимо?»

Он отвечал: «Я их, к щеке щека,

Так и застал, когда был втянут Адом;

Лежать им, видно, вечные века.

Вот лгавшая на Иосифа;^[441] а рядом

Троянский грек и лжец Синон^[442]; их жжет

Горячка, потому и преют чадом».

Сосед, решив, что не такой почет

Заслуживает знатная особа,^[443]

Ткнул кулаком в его тугой живот.

Как барабан, откликнулась утроба;

Но мастер по лицу его огрел

Рукой, насколько позволяла злоба,

Сказав ему: «Хоть я отяжелел

И мне в движенье тело непокорно,

Рука еще годна для этих дел».

«Шагая в пламя, – молвил тот задорно, –

Ты был не так-то на руку ретив,^[444]

А деньги бить она была проворна».

И толстопузый: «В этом ты правдив,

Куда правдивей, чем когда троянам

Давал ответ, душою покривив».

И грек: «Я словом лгал, а ты – чеканом!

Всего один проступок у меня,

А ты всех бесов превзошел обманом!»

«Клятвопреступник, вспомни про коня, –

Ответил вздутый, – и казнись позором,

Всем памятным до нынешнего дня!»

«А ты казнись, – сказал Синон, – напором

Гнилой водицы, жаждой иссушен

И животом заставясь, как забором!»

Тогда монетчик: «Искони времен

Твою гортань от скверны раздирало;

Я жажду, да, и соком наводнен,

А ты горишь, мозг болью изглодало,

И ты бы кинулся на первый зов

Лизнуть разок Нарциссово зерцало».^[445]

Я вслушивался в звуки этих слов,

Но вождь сказал: «Что ты нашел за диво?

Я рассердиться на тебя готов».

Когда он так проговорил гневливо,

Я на него взглянул с таким стыдом,

Что до сих пор воспоминанье живо.

Как тот, кто, удрученный скорбным сном,

Во сне хотел бы, чтобы это снилось,

О сущем грезя, как о небылом,

Таков был я: мольба к устам теснилась;

Я ждал, что, вняв ей, он меня простит,

И я не знал, что мне уже простилось.

«Крупней вину смывает меньший стыд, –

Сказал мой вождь, – и то, о чем мы судим,

Тебя уныньем пусть не тяготит.

Но знай, что я с тобой, когда мы будем

Идти, быть может, так же взор склонив

К таким вот препирающимся людям:

Позыв их слушать – низменный позыв».