Песнь шестнадцатая

Круг третий (продолжение)

Во мраке Ада и в ночи, лишенной

Своих планет и слоем облаков

Под небом скудным плотно затемненной,

Мне взоров не давил такой покров,

Как этот дым, который все сгущался,

Причем и ворс нещадно был суров.

Глаз, не стерпев, невольно закрывался;

И спутник мой придвинулся слегка,

Чтоб я рукой его плеча касался.^[748]

И как слепец, держась за вожака,

Идет, боясь отстать и опасаясь

Ушиба иль смертельного толчка,

Так, мглой густой и горькой пробираясь,

Я шел и новых не встречал помех,

А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»

И голоса я слышал, и во всех

Была мольба о мире и прощенье

Пред агнцем божьим, снявшим с мира грех.

Там «Agnus Dei»^[749] пелось во вступленье;

И речи соблюдались, и напев

Одни и те же, в полном единенье.

«Учитель, это духи?» – осмелев,

Спросил я. Он в ответ: «Мы рядом с ними.

Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».

«А кто же ты, идущий в нашем дыме

И вопрошающий про нас, как те,

Кто мерит год календами земными?»

Так чей-то голос молвил в темноте.

«Ответь, – сказал учитель, – и при этом

Дознайся, здесь ли выход к высоте».

И я: «О ты, что, осиянный светом,

Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,

Когда пройдешь со мной, моим ответом».

«Пройду, насколько я идти волен;

И если дым преградой стал меж нами,

Нам связью будет слух», – ответил он.

Я начал так: «Повитый пеленами,

Срываемыми смертью, вверх иду,

Подземными измучен глубинами;

И раз угодно божьему суду,

Чтоб я увидел горние палаты,

Чему давно примера не найду,

Скажи мне, кем ты был до дня расплаты

И верно ли ведет стезя моя,

И твой язык да будет наш вожатый».

«Я был ломбардец, Марко звался я;^[750]

Изведал свет и к доблести стремился,

Куда стрела не метит уж ничья.

А с правильной дороги ты не сбился».

Так он сказал, добавив: «Я прошу,

Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».

И я: «Твое желанье я свершу;

Но у меня сомнение родилось,

И я никак его не разрешу.

Возникшее, оно усугубилось

От слов твоих, мне подтвердивших то,

С чем здесь и там оно соединилось.

Как ты сказал, теперь уже никто

Добра не носит даже и личину:

Зло и внутри, и сверху разлито.

Но укажи мне, где искать причину:

Внизу иль в небесах? Когда пойму,

Я и другим поведать не премину».^[751]

Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,

И начал так, в своей о нас заботе:

«Брат, мир-слепец, и ты сродни ему.

Вы для всего причиной признаете

Одно лишь небо,^[752] словно все дела

Оно вершит в своем круговороте.

Будь это так, то в вас бы не была

Свободной воля, правды бы не стало

В награде за добро, в отмщенье зла.

Влеченья от небес берут начало, –

Не все; но скажем даже – все сполна, –

Вам дан же свет, чтоб воля различала

Добро и зло, и ежели она

Осилит с небом первый бой опасный,

То, с доброй пищей, победить должна.

Вы лучшей власти, вольные, подвластны

И высшей силе, влившей разум в вас;

А небеса к нему и непричастны.^[753]

И если мир шатается сейчас,

Причиной – вы, для тех, кто разумеет;

Что это так, покажет мой рассказ.

Из рук того,^[754] кто искони лелеет

Ее в себе, рождаясь, как дитя,

Душа еще и мыслить не умеет,

Резвится, то смеясь, а то грустя,

И, радостного мастера созданье,

К тому, что манит, тотчас же летя.

Ничтожных благ вкусив очарованье,

Она бежит к ним, если ей препон

Не создают ни вождь, ни обузданье.

На то и нужен, как узда, закон;

На то и нужен царь, чей взор открыто

Хоть к башне Града^[755] был бы устремлен.

Законы есть, но кто же им защита?

Никто;^[756] ваш пастырь жвачку хоть жует,

Но не раздвоены его копыта;^[757]

И паства, видя, что вожатый льнет

К благам, будящим в ней самой влеченье,

Ест, что и он, и лучшего не ждет.

Ты видишь, что дурное управленье

Виной тому, что мир такой плохой,

А не природы вашей извращенье.

Рим, давший миру наилучший строй,

Имел два солнца,^[758] так что видно было,

Где божий путь лежит и где мирской.

Потом одно другое погасило;^[759]

Меч слился с посохом,^[760] и вышло так,

Что это их, конечно, развратило

И что взаимный страх у них иссяк.

Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;

По семени распознается злак.

В стране, где По и Адиче струятся,^[761]

Привыкли честь и мужество цвести;

В дни Федерика стал уклад ломаться;^[762]

И что теперь открыты все пути

Для тех, кто раньше к людям честной жизни

Стыдился бы и близко подойти.

Есть, правда, новым летам к укоризне,

Три старика, которые досель

Томятся жаждой по иной отчизне:^[763]

Герардо славный; Гвидо да Кастель,

«Простой ломбардец», милый и французу;

Куррадо да Палаццо.^[764] Неужель

Не видишь ты, что церковь, взяв обузу

Мирских забот, под бременем двух дел

Упала в грязь, на срам себе и грузу?»

«О Марко мой, я все уразумел, –

Сказал я. – Вижу, почему левиты^[765]

Не получили ничего в удел.

Но кто такой Герардо знаменитый,

Который в диком веке, ты сказал,

Остался миру как пример забытый?»

«Ты странно говоришь, – он отвечал. –

Ужели ты, в Тоскане обитая,

Про доброго Герардо не слыхал?

Так прозвище ему. Вот разве Гайя,

Родная дочь, снабдит его другим.

Храни вас бог! А я дошел до края.

Уже заря белеется сквозь дым, –

Там ангел ждет, – и надо, чтоб от света

Я отошел, покуда я незрим».

И повернул, не слушая ответа.