Песнь шестнадцатая

Пятое небо – Марс (продолжение)

О скудная вельможность нашей крови!

Тому, что гордость ты внушаешь нам

Здесь, где упадок истинной любови,

Вовек не удивлюсь; затем что там,

Где суетою дух не озабочен,

Я мыслю – в небе, горд был этим сам.

Однако плащ твой быстро укорочен;

И если, день за днем, не добавлять,

Он ножницами времени подточен.

На «вы», как в Риме стали величать,^[1446]

Хоть их привычка остается зыбкой,

Повел я речь, заговорив опять;

Что Беатриче, в стороне, улыбкой

Отметила, как кашель у другой^[1447]

Был порожден Джиневриной ошибкой.

Я начал так: «Вы – прародитель мой;

Вы мне даете говорить вам смело;

Вы дали мне стать больше, чем собой.

Чрез столько устий радость овладела

Моим умом, что он едва несет

Ее в себе, счастливый до предела.

Скажите мне, мой корень и оплот,

Кто были ваши предки и который

В рожденье ваше помечался год;

Скажите, велика ль была в те поры

Овчарня Иоаннова,^[1448] и в ней

Какие семьи привлекали взоры».

Как уголь на ветру горит сильней,

Так этот светоч вспыхнул блеском ясным,

Внимая речи ласковой моей;

И как для глаз он стал вдвойне прекрасным»,

Так он еще нежней заговорил,

Но не наречьем нашим повсечасным:

«С тех пор, как „Ave“ ангел возвестил

По день, как матерью, теперь святою,

Я, плод ее, подарен свету был,

Вот этот пламень, должной чередою,

Пятьсот и пятьдесят и тридцать крат

Зажегся вновь под Львиною пятою.^[1449]

Дома, где род наш жил спокон, стоят

В том месте, где у вас из лета в лето

В последний округ всадники спешат.^[1450]

О прадедах моих скажу лишь это;

Откуда вышли и как звали их,

Не подобает мне давать ответа.

От Марса к Иоанну,^[1451] счет таких,

Которые могли служить в дружине,

Был пятой долей нынешних живых.

Но кровь, чей цвет от примеси Феггине,

И Кампи, и Чертальдо помутнел,^[1452]

Была чиста в любом простолюдине.

О, лучше бы ваш город их имел

Соседями и приходился рядом

С Галлуццо и Треспьяно ваш предел,^[1453]

Чем чтобы с вами жил пропахший смрадом

Мужик из Агульоне^[1454] иль иной

Синьезец,^[1455] взятку стерегущий взглядом!

Будь кесарю не мачехой дурной

Народ, забывший все, – что в мире свято,

А доброй к сыну матерью родной,

Из флорентийцев, что живут богато,

Иной бы в Симифонти поспешил,^[1456]

Где дед его ходил с сумой когда-то.

Досель бы графским Монтемурло^[1457] слыл,

Дом Черки оставался бы в Аконе,^[1458]

Род Буондельмонти бы на Греве^[1459] жил.^[1460]

Смешение людей в едином лоне

Бывало городам всего вредней,

Как от излишней пищи плоть в уроне.

Ослепший бык повалится скорей

Слепого агнца; режет острой сталью

Единый меч верней, чем пять мечей.

Взглянув на Луни и на Урбисалью,^[1461]

Судьба которых также в свой черед

И Кьюзи поразит, и Синигалью,^[1462]

Ты, слыша, как иной пресекся род,

Мудреной в этом не найдешь загадки,

Раз города, и те кончина ждет.

Все ваше носит смертные зачатки,

Как вы, – хотя они и не видны

В ином, что длится, ибо жизни кратки.

Как берега, вращаясь, твердь луны

Скрывает и вскрывает неустанно,

Так судьбы над Флоренцией властны.

Поэтому звучать не может странно

О знатных флорентийцах речь моя,

Хоть память их во времени туманна.

Филиппи, Уги, Гречи видел я,

Орманни, Кателлини, Альберики –

В их славе у порога забытья.

И видел я, как древни и велики

Дель Арка и Саннелла рядом с ним,

Ардинги, Сольданьери и Бостики.^[1463]

Вблизи ворот, которые таким

Нагружены предательством, что дале

Корабль не может плавать невредим,^[1464]

В то время Равиньяни обитали,

Чтоб жизнь потом и графу Гвидо дать,

И тем, что имя Беллинчоне взяли.^[1465]

Умели Делла Пресса управлять;

И уж не раз из Галигаев лучший

Украсил позолотой рукоять.^[1466]

Уже высок был белий столб,^[1467] могучи

Фифанти, те, кто кадкой устыжен,^[1468]

Саккетти, Галли, Джуоки и Баруччи.

Ствол, давший ветвь Кальфуччи,^[1469] был силен;

Род Арригуччи был средь привлеченных

К правлению, род Сиции почтен.

В каком величье видел я сраженных

Своей гордыней!^[1470] Как сиял для всех

Блеск золотых шаров непосрамленных!^[1471]

Такими были праотцы и тех,

Что всякий раз, как церковь опустеет,

В капитуле жиреют всем на смех.^[1472]

Нахальный род,^[1473] который свирепеет

Вслед беглецу, а чуть ему поднесть

Кулак или кошель, – ягненком блеет,

Уже тогда все выше начал лезть;

И огорчался Убертин Донато,^[1474]

Что с ними вздумал породниться тесть.

Уже и Капонсакко на Меркато

Сошел из Фьезоле;^[1475] и процвели

И Джуда меж граждан, и Инфангато.

Невероятной истине внемли:

Ворота в малый круг во время оно

От Делла Пера имя повели.^[1476]

Кто носит герб великого барона,

Чью честь и память, празднуя Фому,

Народ оберегает от урона,

Те рыцарством обязаны ему;

Хоть ищет плотью от народной плоти

Стать тот, кто этот щит замкнул в кайму.^[1477]

Я Импортуни знал и Гвальтеротти;

И не прибавься к ним иной сосед,

То Борго жил бы не в такой заботе.^[1478]

Дом, ставший корнем ваших горьких бед,

Принесший вам погибель, в злобе правой,

И разрушенье бестревожных лет,

Со всеми сродными почтен был славой.

О Буондельмонте, ты в недобрый час

Брак с ним отверг, приняв совет лукавый!^[1479]

Тот был бы весел, кто скорбит сейчас,

Низринь тебя в глубь Эмы^[1480] всемогущий,

Когда ты в город ехал в первый раз.

Но ущербленный камень, мост блюдущий,^[1481]

Кровавой жертвы от Фьоренцы ждал,

Когда кончался мир ее цветущий.

При них и им подобных я видал

Фьоренцу жившей столь благоуставно,

Что всякий повод к плачу отпадал;

При них народ господствовал так славно

И мудро, что ни разу не была

Лилея опрокинута стремглавно^[1482]

И от вражды не делалась ала».^[1483]