Песнь двадцать вторая

Седьмое небо – Сатурн (окончание) – Вознесение в восьмое, звездное небо

Объят смятеньем, я направил взоры

К моей вожатой, как малыш спешит

Всегда туда, где верной ждет опоры;

Она, как мать, чей голос так звучит,

Что мальчик, побледневший от волненья,

Опять веселый обретает вид,

Сказала мне: «Здесь горние селенья.

Иль ты забыл, что свят в них каждый миг

И все исходит от благого рвенья?

Суди, как был бы искажен твой лик

Моей улыбкой и поющим хором,

Когда тебя так потрясает крик,

Непонятый тобою, но в котором

Предвозвещалось мщенье, чей приход

Ты сам еще увидишь смертным взором.

Небесный меч ни медленно сечет,

Ни быстро, разве лишь в глазах иного,

Кто с нетерпеньем иль со страхом ждет.

Теперь ты должен обернуться снова;

Немало душ, одну другой славней

Увидишь ты, мое исполнив слово».

Я оглянулся, повинуясь ей;

И мне станица мелких сфер предстала,

Украшенных взаимностью лучей.

Я был как тот, кто притупляет жало

Желания и заявить о нем

Не смеет, чтоб оно не раздражало.

Но подплыла всех налитей огнем

И самая большая из жемчужин

Унять меня в томлении моем.

В ней я услышал^[1563]: «Будь твой взор так дружен,

Как мой, с любовью, жгущей нашу грудь,

Вопрос твой был бы в слове обнаружен.

Но я, чтоб не замедлен был твой путь

К высокой цели, не таю ответа,

Хоть ты уста боишься разомкнуть.

Вершину над Касино^[1564] в оны лета

Толпами посещал в урочный час

Обманутый народ,^[1565] противник света.

Я – тот, кто там поведал в первый раз,

Как назывался миру ниспославший

Ту истину, что так возносит нас;

По милости, мне свыше воссиявшей,

Я всю округу вырвал из тенет

Нечистой веры, землю соблазнявшей.

Все эти светы были, в свой черед,

Мужи, чьи взоры созерцали бога,

А дух рождал священный цвет и плод.

Макарий здесь, здесь Ромоальд,^[1566] здесь много

Моих собратий, чей в монастырях

Был замкнут шаг и сердце было строго».

И я ему: «Приязнь, в твоих словах

Мне явленная, и благоволенье,

Мной видимое в ваших пламенах,

Моей души раскрыли дерзновенье,

Как розу раскрывает солнца зной,

Когда всего сильней ее цветенье.

И я прошу; и ты, отец, открой,

Могу ли я пребыть в отрадной вере,

Что я узрю воочью образ твой».

И он мне: «Брат, свершится в высшей сфере^[1567]

Все то, чего душа твоя ждала;

Там все, и я, блаженны в полной мере.

Там свершена, всецела и зрела

Надежда всех; там вечно пребывает

Любая часть недвижной, как была.

То – шар вне места, остий он не знает;

И наша лестница, устремлена

В его предел, от взора улетает.

Пред патриархом Яковом она

Дотуда от земли взнеслась когда-то,

Когда предстала, ангелов полна.^[1568]

Теперь к ее ступеням не подъята

Ничья стопа, и для сынов земли

Писать устав мой – лишь бумаги трата.

Те стены, где монастыри цвели, –

Теперь вертепы; превратились рясы

В дурной мукой набитые кули.

Не так враждебна лихва без прикрасы

Всевышнему, как в нынешние дни

Столь милые монашеству запасы.

Все, чем владеет церковь, – искони

Наследье нищих, страждущих сугубо,

А не родни^[1569] иль якобы родни.

Столь многое земному телу любо,

Что раньше минет чистых дум пора,

Чем первый желудь вырастет у дуба.

Петр^[1570] начинал без злата и сребра,

А я – молитвой и постом упорным;

Франциск смиреньем звал на путь добра.

И ты, сравнив с почином благотворным

Тот путь, каким преемники идут,

Увидишь сам, что белый цвет стал черным.

Хоть в том, как Иордан был разомкнут

И вскрылось море, промысл объявился

Чудесней, чем была бы помощь тут».

Так он сказал и вновь соединился

С собором, и собор слился тесней;

Затем, как вихорь, разом кверху взвился.

Моя владычица вдоль ступеней

Меня взметнула легким мановеньем,

Всесильным над природою моей;

Ни вверх, ни вниз естественным движеньем

Так быстро не спешат в земном краю,

Чтобы с моим сравниться окрыленьем.

Читатель, верь, – как то, что я таю

Надежду вновь обресть усладу Рая,

Которой ради, каясь, перси бью, –

Ты не быстрей обжег бы, вынимая,

Свой перст в огне, чем предо мной возник

Знак, первый вслед Тельцу,^[1571] меня вбирая.

О пламенные звезды, о родник

Высоких сил, который возлелеял

Мой гений, будь он мал или велик!^[1572]

Всходил меж вас, меж вас к закату реял

Отец всего, в чем смертна жизнь, когда

Тосканский воздух на меня повеял;^[1573]

И мне, чудесно взятому туда,

Где ходит свод небесный, вас кружащий,^[1574]

Быть в вашем царстве выпала чреда.

К вам устремляю ныне вздох молящий,

Дабы мой дух окреп во много крат

И трудный шаг^[1575] свершил, его манящий.

«Так близок ты к последней из отрад, –

Сказала Беатриче мне, – что строгий

Быть должен у тебя и чистый взгляд.

Пока ты не вступил в ее чертоги,

Вниз посмотри, – какой обширный мир

Я под твои уже повергла ноги;

Чтоб уготовать в сердце светлый пир

Победным толпам,^[1576] что сюда несутся

С веселием сквозь круговой эфир».

Тогда я дал моим глазам вернуться

Сквозь семь небес – и видел этот шар^[1577]

Столь жалким, что не мог не усмехнуться;

И чем в душе он меньший будит жар,

Тем лучше; и к другому обращенный

Бесспорнейшую мудрость принял в дар.

Я дочь Латоны^[1578] видел озаренной

Без тех теней,^[1579] чье прежде естество

Искал в среде густой и разреженной.

Я вынес облик сына твоего,

О Гиперион^[1580]; и постиг круженье,

О Майя и Диона,^[1581] близ него.

Я созерцал смягченное горенье

Юпитера меж сыном и отцом;^[1582]

Мне уяснилось их перемещенье.

И быстроту свою, и свой объем

Все семеро представили мне сами,

И как у всех – уединенный дом.

С нетленными вращаясь Близнецами,

Клочок, родящий в нас такой раздор,

Я видел весь, с горами и реками.^[1583]

Потом опять взглянул в прекрасный взор.