Глава 13. На булыжной мостовой лежали мокрые листья каш­танов

На булыжной мостовой лежали мокрые листья каш­танов. Вот этот дом, подумал я, глядя именно на те высокие серые стены и окна, закрытые ставнями, которые я видел в своих снах. Именно в этой башне сидит Пенелопа, прядет свою пряжу и хранит вер­ность своему странствующему где-то далеко Ларри, не пользуясь никакими заменителями.

Я уже несколько часов проверял, нет ли за мной слежки. Я сидел в кафе, разглядывая машины, рыбо­ловов и велосипедистов. Я ездил в метро и в автобусах. Я бродил по известным всему миру паркам и сидел на скамейках. Я сделал все, что может сделать опытный оперативник, чтобы защитить свою неверную возлюб­ленную от Мерримена и Пью, от Брайанта и Лака, от Леса. «Хвоста» за мной не было. Я это знал. Хотя эксперты говорят, что знать это невозможно, но я знал.

Дверь мне открыла морщинистая старушка. Ее во­лосы были схвачены узлом сзади, на ней было грубое сине-черное платье, какие носят слуги. Фильдекосо­вые чулки и деревянные ортопедические сандалии.

— Я хотел бы поговорить с графиней, — строго сказал я по-французски. — Меня зовут Тимоти. Я друг мадемуазель Эммы.

Я не знал, что сказать еще, не знала, видимо, и она, потому что некоторое время она стояла на поро­ге, наклонив голову и щуря глаза, словно пытаясь сфокусировать их на мне, но потом я понял, что она подробно изучает меня: сначала мое лицо, потом руки, туфли и снова лицо. И если то, что она увидела во мне, осталось между нами неловкой тайной, то я увидел в ней такой ясный ум и такую глубокую чело­вечность, что было странно, как они попали в такую сморщенную маленькую оболочку. И издалека, с верх­него этажа, я услышал звуки фортепиано. Возможно, кто-нибудь смог бы сказать, живая это игра или за­пись, но только не я.

— Следуйте, пожалуйста, за мной, — сказала она по-английски, и я последовал за ней наверх по двум пролетам каменной лестницы. С каждым шагом звук фортепиано становился чуть громче, у меня начина­лось головокружение, как от высоты, и виды Сены из окон на каждом пролете лестницы казались видами нескольких разных рек: одной — стремительно бегу­щей, другой — спокойной, третьей — прямой, как канал. Из дверного проема на меня таращили глаза смуглые дети. Молодая девушка в ярком хлопковом арабском платье проскользнула мимо меня вниз по лестнице. Мы добрались до высокой комнаты, в ши­роком окне которой реки наконец соединились и сно­ва стали Сеной с ее рыболовами в беретах и взявши­мися за руки влюбленными. В этой комнате музыка была слышна хуже, хотя, по-моему, она не прекрати­лась: это была какая-то скандинавская пьеса из тех, на которых Эмма в Ханибруке тренировала свои пальцы до того, как печатание на машинке стало их един­ственным занятием. И в это утро она играла все те же отдельные музыкальные фразы, повторяя их снова и снова до тех пор, пока они не удовлетворяли ее. И я вспомнил, как захватывали меня эти ее усилия, от бесконечного повторения которых многие, наверное, устали бы. Я сочувствовал ей, почти физически хотел помочь ей преодолеть каждый пассаж, скольких бы попыток это ни стоило, потому что именно в этом я видел свою роль в ее жизни — роль наставника и терпеливого слушателя, роль товарища, готового по­мочь подняться всякий раз, когда она падает.

— Меня зовут Ди, — сказала женщина, словно принимая за должное мою неразговорчивость. — Я друг Эммы. Ну, да вы знаете.

— Да.

— Эмма наверху. Вы слышите ее.

— Да.

Ее акцент был скорее немецким, чем француз­ским. Но морщины ее лица несли на себе отпечаток вселенского страдания. Она сидела прямо в своем кресле с высокой спинкой, по-вдовьи положив руки на подлокотники. Я сидел напротив нее на деревян­ном стуле. Голые половые доски бежали прямо от ее ступней к моим. Не было ни ковров, ни картин на стенах. В соседней комнате зазвонил телефон, но она словно не услышала его, и он замолк. Но вскоре он зазвонил снова, и мне пришло в голову, что здесь он не умолкает, как телефон в доме врача.

— И вы любите ее. И именно поэтому вы здесь.

Маленькая девочка азиатской внешности в джин­сах встала в дверях, чтобы послушать, о чем мы гово­рим. Ди что-то резко сказала ей, и она исчезла.

— Да, — сказал я.

— Чтобы сказать ей, что вы любите ее? Она уже знает это.

— Чтобы предостеречь ее.

— Ее уже предостерегли. Она знает, что она в опасности. У нее есть все, что ей нужно. Она любит, хотя и не вас. Ей грозит опасность, но ему грозит опасность больше, чем ей, поэтому она не считает себя в опасности. И это вполне логично. Вы меня понимаете?

— Да, конечно.

— Она перестала искать оправдания тому, что по­любила его. И вы, пожалуйста, не требуйте их от нее. Извиняться дальше причинило бы ей вред. Пожалуй­ста, не требуйте этого от нее.

— Не буду, это мне не нужно. Я пришел сюда не за этим.

— Тогда нам придется снова вернуться к вопросу: зачем вы сюда пришли? Простите меня, ничего позор­ного нет, если вы не знаете этого. Но если вы поймете ваши мотивы, когда увидите ее, то, пожалуйста, поду­майте прежде о ее чувствах. До встречи с вами она была грудой обломков. У нее не было внутреннего стержня, не было устойчивости. Она могла стать чем угодно. Как и вы, возможно. Все, чего она хотела, это найти себе скорлупу и забраться в нее. Но теперь это позади. Вы были последней из ее скорлуп. Теперь она живет в реальном мире. Она решилась. Она одна личность. Или, во всяком случае, чувствует себя ею. Если это не так, то разные личности в ней идут в одном направлении. Благодаря Ларри. Возможно, бла­годаря и вам. Вы выглядите печальным. Это из-за того, что я упомянула Ларри?

— Я пришел сюда не за ее благодарностью.

— Тогда за чем? За признанием долга? Надеюсь, что нет. Возможно, в один прекрасный день вы тоже почувствуете, что живете в реальном мире. Возможно, что у вас с Эммой очень много общего. Слишком много. Каждый ждет от другого чувства реальности. Она ждала вас. Она ждет вас уже несколько дней. Вы благополучно добрались до нее?

— А что со мной могло случиться?

— Я имела в виду безопасность Эммы, мистер Тимоти, а не вашу.

Она проводила меня до лестницы. Музыка пре­кратилась. Маленькая девочка следила за нами из-за угла.

— Вы подарили ей много украшений, я думаю, — сказала Ди.

— Не думаю, что это доставило ей неприятности.

— Вы поэтому и дарили их ей — чтобы избавить от неприятностей?

— Я дарил их ей, потому что она была красива, а я любил ее.

— Вы богаты?

— Достаточно богат.

— Возможно, что вы дарили их ей, потому что не любили ее. Возможно, что любовь для вас — угроза, что-то такое, от чего надо откупиться. Возможно, что она в противоречии с другими вашими устремлениями.

Я говорил с Пью-Меррименом, я говорил с ин­спектором Брайантом и сержантом Лаком. Но гово­рить с Ди было труднее, чем с любым из них.

— Вам нужно подняться еще на один этаж, — сказала она, — вы уже решили, зачем вы пришли?

— Я ищу своего друга. Ее любовника.

— Значит, вы в состоянии простить его?

— Что-то в этом роде.

— Но, возможно, ему следует простить вас?

— За что?

— Мы, человеческие существа, очень опасные со­здания, мистер Тимоти. И всего опаснее мы тогда, когда мы слабы. Мы так много знаем о силе других. И так мало о нашей собственной. У вас большая сила воли. Возможно, вы не осознаете своей силы перед ним. — Она рассмеялась. — Вы такой непоследова­тельный человек. Сейчас вы ищете Эмму, а через минуту — вашего друга. Знаете что? Я не думаю, что вы хотите найти вашего друга, мне кажется, вы хотите стать им. Будьте с ней осторожны. Она будет нервни­чать.

Она нервничала. Нервничал и я.

Она стояла в конце длинной комнаты, и эта комната была так похожа на ее половину дома в Ханибруке, что моей первой мыслью было спросить, за­чем она сменила одну на другую. Комната отдален­но напоминала мансарду, которые так нравились Эмме; балки ее высокого потолка сходились в вер­хушке. И вид на реку из окна в другом конце ком­наты наверняка тоже нравился ей. Старое пианино розового дерева занимало один угол, и я подумал, что именно о таком инструменте она мечтала на Портобелло-роуд, пока я не купил ей «Бехштейн». В другом углу стоял письменный стол — не бюро с выемками для ног, а более прозаический стол вроде того, что был у нее на Кембридж-стрит. На нем стояла пишущая машинка, а на полу опять лежала кипа бумаг вроде той, которую я недавно разбирал. И у нее был вызывающий вид, словно она гордилась тем, что нашла в себе силы возродиться после учи­ненного ей погрома. Я бы не удивился, если бы над ней развевалось измочаленное в битвах знамя.

Свои руки она держала по бокам. На них были черные перчатки, как в день, когда мы встретились впервые. Мятая льняная рубашка, словно объявляю­щая, что ее хозяйка отреклась от мирских радостей. И от меня тоже. Черные волосы собраны в пучок на затылке. И самое невероятное — это действие, кото­рое на меня производила эта ее новая внешность: с ней она была для меня желанней, чем прежде.

— Мне жаль, что с украшениями так получилось, — начала она, как-то наклонившись вперед.

Это задело меня, потому что я не хотел создать у нее впечатление — после всего, через что я прошел по ее милости, после боли, унизительных допросов и бегства, — что меня заботит что-нибудь столь же мел­кое, как украшения.

— Так значит, с Ларри все в порядке, — сказал я.

Ее голова резко поднялась, а глаза широко откры­лись в ожидании.

— Все в порядке? Что ты имеешь в виду? Ты что-нибудь слышал о нем?

— Извини. Я говорю вообще. После Придди.

С запозданием она поняла.

— Разумеется. Ты хотел убить его, да? Он сказал, что его смерть всегда так кстати. Я ненавижу, когда он так говорит. Даже в шутку. По-моему, он не должен так говорить. Разумеется, я сказала ему это, но он продолжает снова и снова только потому, что его просили этого не делать. — Она покачала головой. — Он неисправим.

— Где он сейчас?

— Там.

— Где там? Молчание.

— В Москве? В Грозном? Снова молчание.

— Я вижу, что об этом лучше спросить Чечеева.

— Я не думаю, что кто-нибудь может приказывать Ларри, куда ему ехать. Даже Чечеев.

— Да, конечно. Как ты держишь с ним связь? По почте? По телефону? Как?

— У меня нет с ним связи. И у тебя не будет.

— Почему?

— Так он сказал.

— Что он сказал?

— Что, если ты придешь за ним, если будешь спрашивать о нем, чтобы я ничего не говорила, даже если буду знать. Он сказал, что это не потому, что он тебе не доверяет. Он просто боится, что Контора тебе дороже, чем он. Звонить он не будет. Он говорит, что это небезопасно. И для него, и для меня. Я получаю от него весточки: «Он в порядке…» «Он передает, что любит тебя…» «Все без перемен…» «Скоро…». Да, и, конечно: «Тоскует без твоих прекрасных глаз». Это у него обязательно.

— Разумеется.

Я подумал, что я должен сказать ей, если она не знает:

— Айткен Мей убит. Его двое помощников тоже.

Ее голова вдруг дернулась, как от пощечины. А потом она и совсем повернулась ко мне спиной.

— Лес убил их, — сказал я. — Боюсь, твое предос­тережение опоздало. Мне жаль.

— В таком случае Чечеев найдет им замену, — сказала она наконец. — Ларри кого-нибудь знает. Он всегда знает.

Она все еще сидела ко мне спиной, и я вспомнил, что она всегда предпочитала разговаривать именно так. Она смотрела в окно, на его светлом фоне она демонстрировала мне сквозь рубашку формы своего тела, и она будила во мне такое сильное желание, что я с трудом произносил слова. Я подозреваю, что дело тут в природе нашего секса: из-за разницы в возрасте и общественном положении мы занимались им, как совершенно незнакомые друг другу люди, и эротичес­кий разряд между нами всегда был необычайно силен. И я спрашивал себя, не соответствует ли ее желание моему, как это всегда было, или казалось, что было, в хорошие времена. И не ожидает ли она втайне, что я вот сейчас разверну ее к себе и уложу на пол, пока Ди там внизу ждет от меня честной игры. Я вспомнил поцелуй, который она подарила мне в «Конноте» и который пробудил меня от моего векового сна, вспом­нил ее инстинктивную изобретательность в любви, которая открывала для меня такие ее стороны, о су­ществовании которых я не подозревал.

— В Ханибруке все живы-здоровы? — спросила она, явно с трудом вспоминая название места.

— Да, спасибо. Там все в порядке. И виды на Урожай все лучше и лучше…

И, наверное, потому, что я считал ее кем-то вроде бодрящегося родственника в больнице, которому из­быток эмоций может повредить, я понес какую-то чушь про сестер Толлер, которые становятся все отча­яннее и которые шлют ей приветы, про миссис Бен-боу, которая просит ее не забывать, и про Теда Лан-ксона, которого приступы кашля беспокоят меньше, и, хотя его жена по-прежнему уверена, что это рак, доктор уверяет, что это обычный бронхит. Эмма слу­шала, приветы принимала как что-то само собой разу­меющееся, кивала головой, глядя в окно, и говорила что-нибудь ни к чему не обязывающее вроде «о, заме­чательно» или «как это мило с их стороны».

Потом она с интересом спросила меня, какие у меня планы и собираюсь ли я поехать куда-нибудь зимой. Я не мог припомнить, когда прежде мы болта­ли бы так непринужденно, и я подумал, что мы оба испытываем облегчение, как люди, обнаружившие, что после стольких причиненных друг другу бед они оба живы, здоровы, в состоянии еще чем-то интересовать­ся и, самое главное, свободны друг от друга. Что при других обстоятельствах могло бы быть поводом для того, чтобы переспать друг с другом.

— А что вы будете делать, когда он вернется? — спросил я. — Где-нибудь обоснуетесь? Я никогда не мог представить себе тебя с детьми.

— Это потому, что ты меня считал ребенком, — ответила она. После болтовни мы перешли к серьез­ным вещам, и атмосфера стала соответственно более напряженной.

— К тому же он, возможно, и не вернется сюда, — с собственнической ноткой в голосе сказала она. — Возможно, я поеду к нему. Он говорит, что это пос­ледний незаплеванный уголок земли. Война там будет не вечно. Там можно будет ездить верхом, бродить, знакомиться с чудесными людьми и с новой музыкой и все такое. Беда в том, что сейчас годовщина великих репрессий. Там сейчас ужасно напряженная обстанов­ка. Я была бы для него обузой. Особенно если учесть, как там обращаются с женщинами. Я хочу сказать, что они там не будут знать, что со мной делать. Нет, я не против того, что там все ужасно примитивно и перво­бытно, но Ларри будет страдать из-за меня. Это будет отвлекать его, а в этом он нуждается меньше всего. По крайней мере, сейчас.

— Разумеется.

— Я хочу сказать, что он у них фактически генерал. Особенно когда речь идет о требующей сообразитель­ности работе: достать снаряжение, расплатиться за него, научить людей пользоваться им и так далее.

— Разумеется.

Она наверняка что-то услышала в моем тоне, что-то знакомое и для нее неприятное.

— Что ты хочешь сказать? Почему ты повторяешь свое «разумеется»? Не хитри, Тим.

Но я не хитрил, во всяком случае, сознательно. Я вспоминал свои другие разговоры с женщинами Лар­ри: «Он скоро должен вернуться, вы же знаете, что за человек Ларри... Я уверен, что он позвонит или напи­шет...» А иногда: «Боюсь, что он, скорее, считает, что ваши отношения исчерпали себя». Рассуждая спокой­но, я полагал, что, хотя любовь Ларри к Эмме несомненно была большой страстью, пока она продолжа­лась — а она, насколько я знал, еще продолжалась, — моя любовь к ней была больше и была связана с бóльшим риском. По той причине, что женщин влекло к нему: ему стоило просто протянуть руку, и они сами падали к его ногам. А для меня Эмма была одной-единственной, хотя объяснить это Ларри никогда не было простым делом, и меньше всего в Придди. Ито­гом моих размышлений было то, что я решил добиться от него более ясного указания на то, что он ее любит, чем просто распоряжение прясть и ждать его. А поскольку мне в голову не приходил ни один способ такое указание получить, то лучшим образом действий для меня было побудить ее поехать разыскать его, пока его страсть не отыскала себе иной объект.

— Мне просто пришло в голову, да ты и сама знаешь об этом, что куча народа в Англии, и не только в Англии, хотела бы найти вас обоих. Я хочу сказать, что они изрядно сердиты на вас. Полиция и другие. Все-таки тридцать семь миллионов — не такие деньги, которые оставляют под блюдечком официанту, не так ли?

Она наградила меня легкой улыбкой.

— Поэтому я считаю, что уехать на Кавказ было бы не таким уж плохим решением. Даже если тебе при­дется, так сказать, хлебать из одной миски с другими женщинами и не так часто видеться с Ларри. По крайней мере, некоторое время. Пока все утрясется.

— Ты рассуждаешь с практической точки зрения, — заметила она, с вызовом поднимая голос.

— Ну что ж, она не всегда самая плохая точка зрения, практическая. Видишь ли, ирония ситуации в том, что я с вами в одной лодке.

— Ты? Что за чушь, Тим? Каким образом?

— А таким, что власти предержащие, боюсь, под­клеили меня к вашей афере. Они считают меня ее участником. В результате — я тоже в бегах.

— Это просто курам на смех. Скажи им, что ты не участник.

Она была тем крестом, который мне выпало возне­сти на Голгофу их мошеннической затеи.

— Ты ужасно убедителен, когда тебе это нужно. Твоих подписей нигде нет. Ты не Ларри. Ты — это ты. Никогда не слышала ничего абсурднее.

— Ну, во всяком случае, я подумал, что мне не­плохо подышать свежим воздухом, — сказал я, по некоторым соображениям чувствуя себя обязанным именно так трактовать свое нынешнее и будущее положение. — Где-нибудь не в Англии. Не напра­шивайся на неприятности. Пока пыль не уляжется.

Однако уже было ясно, что мое будущее не инте­ресует ее ни в малейшей степени.

— Ну, теперь-то мы знаем, что все это не было кознями Кремля, — сказал я беззаботным тоном чело­века, готового во всем видеть одну только светлую сторону. — Я имею в виду тебя, Ларри и ЧЧ — и каким-то образом подцепленного на крючок меня, — которые использовали Ханибрук в качестве воровской малины. А то ведь мне приходилось строить леденя­щие кровь теории о страшных заговорах, когда я был не в духе. Было такое счастье обнаружить, что они лишены оснований.

Она качала головой, жалея меня, и я чувствовал, что для нее было облегчением узнать, что я еще раз увернулся от падающего мне на голову кирпича.

— Тим, ей-Богу. Тим, правда.

Я оказался в дверях еще до того, как она поняла, что я прощаюсь. У меня мелькнуло в голове сказать другие, добрые, слова: «Я всегда буду там, где ты захочешь», например, или: «Если я встречу его, то передам ему, что ты его любишь», — но если у меня и было какое-нибудь чувство, то это было чувство своей непричастности, и я не сказал ничего. Эмма у своего окна, похоже, пришла к тому же выводу, потому что она осталась сидеть у него, словно в ожидании, что Ларри большими шагами придет к ней по набережной, размахивая одной из своих шляп.

— Да, ну что ж, прощай, — сказала она.

Ты можешь связаться со мной через Сергея, который взялся отправить это письмо, читал я, лежа без сна. Позвони ему по известному тебе номеру, говори только по-английски… В мире, где жил Зорин, было очень предусмотрительно запастись Сергеем.

Я набирал московский номер, и с шестой попытки я дозвонился. Мне ответил мужской голос.

— Это Тимоти, — сказал я по-английски, — друг Питера. Я хотел бы поговорить с Сергеем.

— Сергей у телефона.

— Пожалуйста, передайте Питеру, что я еду в Москву. Скажите ему, что он может передать мне весточку с моим другом по имени Бэйрстоу. Через несколько дней он остановится в отеле «Савой».

Я продиктовал по буквам «Бэйрстоу» и для вернос­ти еще и «Колин».

— Вы получите известие, мистер Тимоти. Пожа­луйста, не звоните больше по этому номеру.

В течение тех трех дней, которые я ожидал визу, я ходил по картинным галереям, ел в ресторанах, читал газеты и следил за тем, что происходит за моей спиной. Но я ничего не видел и не чувствовал. Днем я вспоминал ее с нежностью. Она была семьей, ста­рым другом, давно прощенной обидой. Но ночами изуродованные трупы сменялись видениями мертвой Эммы, плавающей в лесных озерах. Окровавленные кучи опилок Кавказскими горами вырастали вокруг моей кровати. Я перебрал все несчастья моей жизни до сегодняшнего дня и увидел Эмму как олицетво­рение ее бесполезности. Я припомнил все случаи, когда я уклонялся и притворялся. Я оглянулся на все, что мне было дорого, на вещи, которые я зара­нее считал надежными и естественными, на преду­беждения, которые я бессознательно разделял, и на хитроумные способы, которыми я избегал взглянуть на себя со стороны. Сидя у окна своей ванной и глядя на старый город, готовящийся встретить зиму, я также понял, что Эмма умерла: иначе говоря, с момента, когда мне стало ясно, что она больше не нуждается в моей защите, она удалилась от меня и стала такой же безликой, как пешеходы вон на той мостовой.

Эмма умерла, потому что она убила меня и потому что она вернулась в ту половину мира, где я нашел ее с ногами по щиколотку в грязи и с глазами, устрем­ленными за горизонт. Один Ларри выжил. И, только настигнув Ларри, я заполню ту пустоту, которую оста­вил долг в моей душе.