ГЕНРИ: Я вышел на доктора Кендрика; он связан с университетом больницы Чикаго. Март, мерзкий холодный влажный день. Март в Чикаго, кажется, должен быть лучше, чем февраль, но иногда это не так. Я сажусь в автобус, спиной по ходу движения. Чикаго пролетает мимо нас, и вот мы уже на 59-й улице. Я выхожу и иду, преодолевая сопротивление дождя со снегом. Девять утра, понедельник. Все погружены в себя, борются с нерабочим настроением. Мне нравится Гайд-парк. Здесь я чувствую себя, как будто выпал из Чикаго в другой город, может, в Кембридж. Серые каменные дома потемнели от дождя, деревья роняют на прохожих жирные ледяные капли. Я чувствую пустую безмятежность свершившегося факта: я смогу убедить Кендрика, хотя с другими врачами не вышло; я и правда смогу убедить его. Он будет меня лечить, потому что в будущем так и будет.
Я вхожу в маленькое здание рядом с больницей. Сажусь в лифт, нажимаю третий этаж, открываю стеклянную дверь с золотистой надписью: «Доктора С.П. Слоун и Д. Л. Кендрик», называю секретарю свою фамилию и сажусь в глубокое бледно-лиловое зачехленное кресло. Приемная в розовых и фиолетовых тонах – наверное, чтобы пациенты не волновались. Доктор Кендрик – генетик и – не случайно – философ; второе, мне кажется, должно быть полезно при работе с жесткими реалиями первого. Сегодня здесь никого, кроме меня, нет. Я пришел на десять минут раньше. Обои в широкую полоску такого же цвета, как в «Пепто-Бисмал». Они плохо гармонируют с картиной, что висит напротив меня: водяная мельница, в основном в коричневых и зеленых тонах. Мебель псевдоколониальная, но коврик довольно милый, вроде персидского ковра, и мне немного жаль его, оставленного в этой жуткой приемной. Секретарь – миловидная женщина средних лет с очень глубокими морщинами от многолетнего загара; она и сейчас очень загорелая – в марте, в Чикаго.
В девять тридцать пять я слышу голоса в коридоре, и в приемную заходит блондинка с маленьким мальчиком в инвалидном кресле. Кажется, у мальчика церебральный паралич или что-то в этом роде. Женщина мне улыбается; я улыбаюсь в ответ. Когда она поворачивается, я вижу, что она беременна. Секретарь говорит:
– Можете заходить, мистер Детамбль, – и я улыбаюсь мальчику, проходя мимо.
Он таращит на меня огромные глаза, но не улыбается.
Когда я захожу в кабинет доктора Кендрика, он что-то записывает в книге. Я сажусь, он продолжает писать. Он моложе, чем я ожидал, ему немного за тридцать. Мне всегда кажется, что врачи должны быть пожилыми. Ничего не могу с этим поделать, это у меня осталось из детства, наполненного бесконечными врачами.
У Кендрика рыжие волосы, тонкое лицо, борода, толстые стекла очков в тонкой оправе. Он немного похож на Д. Г. Лоуренса[84]. На нем симпатичный пепельно-серый костюм и узкий темно-зеленый галстук с радужной заколкой. У его локтя битком набитая пепельница; комната тонет в сигаретном дыме, хотя прямо сейчас он не курит. Все очень современно: трубчатая сталь, бежевый твил, белое дерево. Он поднимает на меня глаза и улыбается.
– Доброе утро, мистер Детамбль. Чем могу вам помочь? – Он смотрит в календарь. – Кажется, у меня о вас никакой информации нет, верно? В чем проблема?
– Антропология. Кендрик замирает.
– Антропология? Природа человека? Не понимаю.
– У меня состояние, которое станет известно как перемещение во времени. Мне трудно оставаться в настоящем.
– Простите?
– Я перемещаюсь во времени. Не добровольно.
Кендрик волнуется, но подавляет это чувство. Мне он нравится. Он пытается вести себя со мной, как подобает обращаться с нормальным человеком, хотя, уверен, он раздумывает, к какому бы из знакомых психиатров меня направить.
– Но зачем вам генетик? Или, может, вы обратились ко мне как к философу?
– Это генетическое заболевание. Хотя будет приятно поболтать с кем-нибудь о глубинных проблемах этого недуга.
– Мистер Детамбль. Очевидно, что вы разумный мужчина… Я никогда не слышал об этом заболевании. Я ничем не могу помочь вам.
– Вы мне не верите.
– Правильно. Не верю.
Теперь я улыбаюсь, грустно. Мне плохо при одной мысли, но придется это сделать.
– Что ж. Я видел очень много врачей в своей жизни, но это первый раз, когда у меня есть что предложить в качестве доказательства. Конечно, никто никогда мне не верит. Вы и ваша жена ожидаете через месяц рождения ребенка?
– Да. – Он насторожен.– Откуда вы знаете?
– Через несколько лет я загляну в свидетельство о рождении вашего ребенка. Я перемещался в прошлое моей жены и записал информацию, она в этом конверте. Жена отдала его мне, когда мы встретились в прошлом. Теперь я отдаю его вам. Откройте его после рождения сына.
– Но у нас будет дочь.
– Вообще-то, нет, – мягко говорю я. – Но давайте не будем препираться на этот счет. Сохраните конверт, откройте его после рождения ребенка. Не выбрасывайте его. После того как прочитаете, позвоните мне, если захотите.
Я встаю, чтобы уйти.
– Удачи, – говорю я, хотя в удачу не верю. Мне искренне жаль его, но другого пути нет.
– До свидания, мистер Детамбль, – холодно отвечает доктор Кендрик.
Я ухожу. Садясь в лифт, представляю себе, что он сейчас, наверное, открывает конверт. Внутри него листок бумаги. На нем написано:
Колин Джозеф Кендрик
6 апреля 1996, 1:18 ночи
6 фунтов 8 унций, белый, мужской
синдром Дауна
6 АПРЕЛЯ 1996 ГОДА, СУББОТА 5:32 УТРА
(ГЕНРИ 32, КЛЭР 24)
ГЕНРИ: Мы спим, обнявшись; всю ночь мы просыпались, ворочались, вставали, возвращались в постель. Ребенок Кендрика родился сегодня поздно ночью. Вскоре зазвонит телефон. Вот он звонит. Телефон стоит со стороны Клэр, она поднимает трубку, тихо говорит: «Да?» и передает ее мне.
– Откуда вы знали? Откуда вы знали? – Кендрик почти что шепчет.
– Мне жаль. Мне очень жаль.
Какое-то время мы оба молчим. Мне кажется, что Кендрик плачет.
– Приходите в мой офис.
– Когда?
– Завтра, – говорит он и вешает трубку.
7 АПРЕЛЯ 1996 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(ГЕНРИ 32 И 8, КЛЭР 24)
ГЕНРИ: Мы с Клэр едем по Гайд-парку. Почти всю дорогу молчим. Идет дождь, дворники ритмично разбрызгивают воду, которая стекает с машины. Шумит ветер.
Как будто продолжая разговор, который мы не вели, Клэр говорит:
– Это несправедливо.
– Что? Кендрик?
– Да.
– Природа несправедлива.
– Нет. То есть да, грустно, что с ребенком так, но я имела в виду нас. Несправедливо, что мы пользуемся этим.
– В смысле, непорядочно?
– Угу.
Я вздыхаю. Появляется поворот на 57-ю улицу, Клэр перестраивается и сворачивает с магистрали.
– Я согласен, но уже поздно. И я устал…
– Ну, в любом случае, поздно.
– Да уж.
Мы снова погружаемся в тишину. Я говорю Клэр, как пробраться через лабиринт улиц с односторонним движением, и вскоре мы останавливаемся напротив здания офиса Кендрика.
– Удачи.
– Спасибо. – Я нервничаю.
– Не волнуйся.– Клэр меня целует.
Мы смотрим друг на друга, все наши мечты сплелись в чувство вины из-за Кендрика. Клэр улыбается и отводит взгляд. Я выхожу из машины и смотрю, как Клэр медленно едет по 59-й улице и пересекает Мидвэй. У нее есть дело в галерее «Смарт».
Главная дверь открыта, я поднимаюсь в лифте на третий этаж. В приемной у Кендрика никого нет, я прохожу через нее и иду по коридору. Дверь в кабинет открыта. Свет не горит. Кендрик стоит за столом, спиной ко мне, глядя на дождь на улице. Я молча стою в дверях, довольно долго. Наконец прохожу в кабинет.
Кендрик поворачивается, и я поражаюсь произошедшей в нем перемене. Опустошен – не то слово. Он уничтожен; в нем не осталось ничего, что было. Защищенности, убежденности, уверенности. Я так привык жить в метафизической трапеции, что забыл: другие люди привычны к постоянству.
– Генри Детамбль, – говорит Кендрик.
– Здравствуйте.
– Почему вы пришли ко мне?
– Потому что к вам. Это не выбор.
– Судьба?
– Называйте, как хотите. В моей жизни все замкнуто. Причина и следствие перемешаны.
Кендрик садится за стол. Стул скрипит. За окном шумит дождь. Кендрик лезет в карман за сигаретами, находит, смотрит на меня. Я пожимаю плечами. Он зажигает сигарету и долго курит. Я смотрю на него.
– Откуда вы знали?
– Я уже говорит. Я видел свидетельство о рождении.
– Когда?
– Тысяча девятьсот девяносто девятый год.
– Это невозможно.
– Тогда объясните сами.
– Не могу,– качает головой Кендрик.– Я пытался и не смог. Все… все сходится. Час, день, вес… отклонение. – Он смотрит на меня с отчаянием. – А что, если бы мы решили назвать его по-другому – Алекс, Фрэд, Сэм?..
Я качаю головой и останавливаюсь, понимая, что копирую его.
– Но вы этого не сделали. Я не стану утверждать, что не смогли, но не сделали. И я просто сказал вам об этом. Я не псих.
– У вас есть дети?
– Нет. – Я не хочу обсуждать это, хотя в конце концов придется.– Мне жаль, что Колин… Но знаете, он действительно чудесный мальчик.
Кендрик смотрит на меня:
– Я отследил ошибку. Наши результаты анализов случайно перепутали с другой парой, Кенвиков.
– Что бы вы сделали, если бы знали?
– Не знаю. – Он отводит глаза. – Мы с женой католики, поэтому, думаю, результат был бы такой же. Забавно…
– Да.
Кендрик тушит бычок и зажигает новую сигарету. Я соглашаюсь на головную боль от дыма.
– Как это работает?
– Что?
– Это ваше перемещение во времени.– Голос злой. – Вы говорите заклинания? Забираетесь в машину?
Я пытаюсь объяснить спокойно:
– Нет. Я ничего не делаю. Это просто происходит. Я не контролирую это, я просто… сейчас все в порядке – а через секунду я где-то еще, в другом времени. Как будто канал переключили. Я просто внезапно оказываюсь в другом времени и другом месте.
– Ну и что вы хотите, чтобы я сделал?
Я наклоняюсь вперед, для большей внушительности:
– Я хочу, чтобы вы выяснили, почему это происходит, и остановили это.
Кендрик улыбается. Это недобрая улыбка.
– А зачем вам? Кажется, для вас это вполне удобно. Знать все вещи, которых никто больше не знает.
– Это опасно. Рано или поздно это меня убьет.
– Не могу сказать, что меня это огорчает.
Продолжать бессмысленно. Я встаю и иду к двери.
– До свидания, доктор Кендрик.
Я медленно иду по коридору, давая ему возможность вернуть меня, но этого не происходит. Зайдя в лифт, я отчаянно прокручиваю ситуацию в голове, пытаясь понять, что пошло не так; все должно было получиться, и рано или поздно так и будет.
Открыв дверь, я вижу, что Клэр ждет меня через дорогу в машине. Она поворачивается, и на ее лице я читаю такую надежду, такую тревогу, что меня переполняет грусть, я боюсь говорить с ней и, переходя через дорогу, слышу шум в ушах, теряю равновесие и падаю, – но не на асфальт, а на ковер. Я лежу, пока не слышу знакомый голос:
– Генри, ты в порядке? – Открываю глаза и вижу себя, восьмилетнего, сидящего на постели и глядящего на меня.
– Я в порядке, Генри. – Он смотрит подозрительно. – Правда, в порядке.
– Хочешь овалтина?
– Конечно.
Он встает с кровати, идет через спальню в кухню и наконец возвращается с двумя чашками горячего шоколада. Мы медленно пьем, не произнося ни слова. Допив, Генри забирает чашки обратно в кухню и моет их. Бессмысленно отрицать очевидное.
Когда он возвращается, я спрашиваю:
– Что случилось?
– Ничего особенного. Ходили еще к одному врачу.
– Надо же, я тоже. К которому?
– Не помню, как зовут. Старик, и в ушах у него полно волос.
– И как оно?
– Он мне не поверил, – пожимает плечами Генри.
– Угу. Ты просто не расстраивайся. Ни один из них тебе не поверит. Ну, я видел сегодня одного, он поверил, но не думаю, что он захочет помочь.
– Как это?
– Я ему просто не понравился, наверное.
– Ясно. Эй, хочешь, я тебе одеяло дам?
– Ну, можно, только одно.
Я стаскиваю покрывало с кровати Генри и сворачиваюсь на полу.
– Спокойной ночи. Спи крепко.
Я вижу, как в темноте комнаты блеснули белые зубы моего младшего «я», и потом он сворачивается в маленький комочек, а я смотрю на свой старый потолок и мечтаю вернуться к Клэр.
КЛЭР: Генри выходит из здания несчастный и – вдруг вскрикивает, и его уже нет. Я выскакиваю из машины, бегу туда, где он был всего мгновение назад, но, конечно, там только одежда. Я собираю все и стою несколько секунд посреди улицы и вдруг замечаю, что из окна третьего этажа на меня смотрит мужчина. Вот он исчезает. Я иду обратно к машине, сажусь и смотрю на голубую рубашку Генри и черные штаны, думая, имеет ли смысл оставаться здесь. У меня в сумке «Возвращение в Брайдсхед»[85], поэтому я решаю какое-то время посидеть здесь, на случай, если Генри появится. Я поворачиваюсь, чтобы взять книгу, и вижу, что к машине бежит рыжеволосый человек. Он останавливается у пассажирского сиденья и смотрит на меня. Должно быть, это Кендрик. Я отпираю дверь, он садится, но не знает, что сказать.
– Здравствуйте,– говорю я.– Вы, должно быть, доктор Кендрик. Я Клэр Детамбль.
– Да…– Он в полной растерянности.– Да, да. Ваш муж…
– Просто испарился на ровном месте.
– Да!
– Кажется, вы удивлены.
– Ну…
– Разве он вам не рассказал? Он такое делает. – Пока что он меня не очень впечатлил, но я не подаю вида.– Мне очень жаль вашего ребенка. Но Генри говорит, что это милый малыш, он очень хорошо рисует, и у него богатое воображение. И ваша дочь тоже одаренная, и все будет в порядке. Вот увидите.
Он таращится на меня.
– Но у нас нет дочери. Только… Колин.
– Но будет. Ее зовут Надя.
– Это был такой шок. Моя жена очень расстроена…
– Но все будет отлично. Правда.
К моему удивлению, этот незнакомый человек начинает плакать, плечи трясутся, лицо спрятано в ладонях. Через несколько минут он останавливается и поднимает голову. Я даю ему носовой платок, он сморкается.
– Извините, – начинает он.
– Ничего. Что там случилось между вами и Генри? Он вышел такой расстроенный.
– Откуда вы знаете?
– Он был в шоке и не смог удержаться в настоящем.
– Где он?
Кендрик оглядывается вокруг, как будто думает, что я прячу Генри за сиденьями.
– Не знаю. Не здесь. Мы надеялись, что вы нам поможете, но, видимо, нет.
– Ну, я не понимаю, как…
В это самое мгновение Генри появляется точно на том же месте, откуда исчез. В двадцати футах от него – автомобиль, водитель врезает по тормозам, и Генри запрыгивает на багажник моей машины. Водитель опускает стекло, Генри садится, мотает головой, слышит в ответ ругань, и автомобиль уезжает. У меня в голове шумит кровь. Я смотрю на Кендрика, он в шоке. Выпрыгиваю из машины, Генри слезает с багажника.
– Привет, Клэр. Было жарко, да? – Я обнимаю его; он дрожит. – Ты мою одежду забрала?
– Да, она здесь… эй, и Кендрик здесь.
– Что? Где?
– В машине.
– Но как?..
– Он увидел, как ты исчез, и до него, видимо, что-то дошло.
Генри просовывает голову в окошко со стороны водителя.
– Привет.
Хватает одежду и начинает одеваться. Кендрик вылезает из машины, обходит ее.
– Где вы были?
– Тысяча девятьсот семьдесят первый год. Я пил овалтин сам с собой, восьмилетним, в моей старой спальне, в час ночи. Я был там где-то час. А почему вас это интересует? – Генри обращается к Кендрику холодно, завязывая галстук.
– Невероятно.
– Можете повторять это сколько угодно, но, к сожалению, это так.
– То есть вы стали восьмилетним?
– Нет. Я сидел в своей старой спальне в квартире отца, в семьдесят первом году, тридцатидвухлетний, в компании самого себя, восьмилетнего. Пил овалтин. Мы болтали о недоверчивости врачей. – Генри обходит машину и открывает дверь. – Клэр, пора сматываться. Это бесполезно.
Я иду к дверце водителя.
– До свидания, доктор Кендрик. Удачи с Колином.
– Подождите…– Кендрик останавливается, собираясь с мыслями. – Это генетическое заболевание?
– Да, – говорит Генри. – Это генетическое заболевание, а мы хотим ребенка.
– Непредсказуемая вещь,– грустно улыбается Кендрик.
– Мы привыкли к непредсказуемости, – улыбаюсь я в ответ. – До свидания.
Мы с Генри садимся в машину и уезжаем. Сворачивая на Лейк-Шор-драйв, я бросаю взгляд на Генри. К моему удивлению, он широко улыбается.
– Почему это ты такой довольный?
– Кендрик. Он попался.
– Думаешь?
– О да.
– Ну, тогда прекрасно. Но он, кажется, крепкий орешек.
– Точно.
– Хорошо.
Мы молча едем домой, но это абсолютно другое молчание, нежели по дороге сюда. Кендрик позвонит Генри тем же вечером, и они договорятся выяснить, как удержать Генри здесь и сейчас.
12 АПРЕЛЯ 1996 ГОДА, ПЯТНИЦА
(ГЕНРИ 32)
ГЕНРИ: Кендрик сидит, опустив голову. Большие пальцы движутся по периметру ладоней, как будто хотят выскользнуть с рук. Солнце садится, и кабинет освещен золотом; Кендрик сидит неподвижно, движутся только пальцы, и слушает, как я говорю. Красный индийский ковер, бежевые твиловые кресла с нестерпимо блестящими стальными ножками; сигареты Кендрика, пачка «Кэмела», лежит нетронутая, пока он слушает. Золотые ободки круглых очков освещены солнцем; красным светом светится край правого уха Кендрика, рыжие волосы и розовая кожа отражают желтый свет хризантем, что стоят в медной вазе на столе между нами. Весь день Кендрик сидит в своем кресле и слушает.
Я рассказал ему все. Как все началось, как я учился, как старался выжить и радовался, что многое знаю наперед, как ужасно знать и не иметь возможности ничего исправить, каково это – страдание от потери. Теперь мы сидим в тишине, и наконец он поднимает голову и смотрит на меня. В глазах Кендрика грусть, которую мне трудно видеть; выложив ему все, я хочу забрать это обратно и уйти, избавить его от тяжелой необходимости думать об этом. Он берет пачку, достает сигарету, прикуривает, затягивается и потом выдыхает голубое облако, которое превращается в белое, проходя через грань света и тени.
– Проблемы со сном есть? – спрашивает он меня, голос звучит хрипло после долгого молчания.
– Да.
– Есть ли какое-то определенное время суток, в которое вы чаще всего… исчезаете?
– Нет… ну, может быть, ранним утром чаще всего.
– Головные боли бывают?
– Да.
– Мигрени?
– Нет. Сильные головные боли. С нарушением зрения, аурами.
– Хм.
Кендрик встает. Колени хрустят. Он ходит по кабинету, курит, обходит по краю ковер.
– Послушайте,–говорит он, нахмурившись.– Есть такая вещь – часовые гены. Они поддерживают в организме суточные ритмы, синхронизируют вас по солнцу, и так далее. Мы обнаружили их во многих типах клеток, по всему телу, но особенно они связаны со зрением, как и ваши симптомы, судя по всему. Супрахиазматическое ядро гипоталамуса, которое расположено прямо над зрительной хиазмой, служит как кнопка «ресет» для вашего ощущения времени – думаю, начнем мы отсюда.
– Да, конечно, – говорю я, потому что он смотрит так, как будто ждет ответа.
Кендрик встает снова и шагает к двери, которую я раньше не замечал, открывает ее и на минуту исчезает. Возвращается он с резиновыми перчатками и шприцем.
– Закатайте рукав, – требует Кендрик.
– Что вы делаете? – спрашиваю я, закатывая рукав до локтя.
Он не отвечает, снимает колпачок, смазывает руку, перевязывает и вкалывает иглу.
Я отворачиваюсь. Солнце зашло, и кабинет остался во мраке.
– У вас медицинский полис есть? – спрашивает он, вынимая иглу и разматывая жгут. Прикладывает вату и пластырь на место прокола.
– Нет. Я сам за все заплачу.
Я прижимаю пальцы к ранке, сгибаю руку.
– Нет, нет, – улыбается Кендрик. – Вы будете моим маленьким научным экспериментом, поедете автостопом на моем гранте Национального института здоровья.
– Зачем?
– Здесь мы не собираемся возиться.– Кендрик замолкает, держа в руке использованные перчатки и колбу с моей кровью, которую он только что взял. – Мы будем исследовать ваш ДНК.
– Я думал, что на это нужны годы.
– Вы правы, но это если брать полный геном. А мы начнем с близлежащих мест; с хромосомы семнадцать, например.
Кендрик бросает перчатки и иголку в ванночку с надписью «Биологические отходы» и что-то пишет на маленькой колбе. Он садится напротив меня и ставит колбу на стол рядом с сигаретами.
– Но человеческий геном не будет расшифрован до двухтысячного года. С чем вы будете сравнивать?
– Двухтысячного? Так скоро? Вы уверены? Думаю, да. Но чтобы ответить на ваш вопрос о болезни, которая настолько… опустошительна… как ваша, зачастую она появляется из-за запинки, повторяющегося фрагмента кода, который говорит: «Плохие новости». Болезнь Хантингтона, например, это просто лишние триплеты хромосомы четыре коронарной артериографии.
Я сажусь и потягиваюсь. Мне бы кофе.
– Значит, все? Мне можно отправляться играть во двор?
– Ну, я хочу взять снимок мозга, но не сегодня. Я выпишу вам направление в больницу. Магнитная резонансная томография, сканирование на определение познавательных способностей и рентген. И еще я направлю вас к своему другу, Алану Ларсону; у него здесь, при университете, своя лаборатория сна.
– Отлично,– говорю я, медленно поднимаясь, чтобы кровь не ударила в голову.
Кендрик поворачивается ко мне. Я не вижу его глаз, очки отбрасывают матовый свет.
– И правда, отлично. Это великая загадка, и наконец у нас есть способы выяснить…
– Выяснить что?
– Что бы это ни было. Кто бы вы ни были.
Кендрик улыбается, и я замечаю, что у него желтые неровные зубы. Он встает, протягивает руку, я ее пожимаю, благодарю его; наступает неловкое молчание: мы снова чужие после того, что узнали друг о друге сегодня; потом я выхожу из его кабинета, иду вниз по лестнице, на улицу, где меня ждет солнце. Кто бы я ни был. Кто я? Кто я?