Отлучение

Повесть «Крейцерова соната», над которой Толстой работал несколько лет (1887–1889 гг., первая публикация 1891 г.), по своей проблематике, остроте социальных и антиклерикальных обличений вплотную примыкает к роману «Воскресение» (1889-1890, 1895–1896, 1898–1899 гг., публикация в 1899 г. в журнале «Нива»), выход которого непосредственно предварил отлучение писателя от Церкви.

В «Крейцеровой сонате» Толстой не только вскрыл моральную распущенность своего круга, но одновременно объявил несостоятельными нравственные устои самого церковного брака. Эта несостоятельность, по Толстому, связана с неверным пониманием любви, которая, возникая из сознания бессмысленности индивидуального бытия, должна быть направлена не на личность, а на безличное целое.

Толстой самым решительным образом отрицает в повести все христианские символы, отвергает понимание брака как Таинства, считая все это насквозь фальшивым.

Не допущенная вначале к печати, повесть после публичного прочтения (28 октября 1899 г. в Петербурге на вечере у Кузминских и 29 октября в редакции издательства «Посредник») стала переписываться во множестве экземпляров и вскоре разошлась по всей России (петербургские студенты-филологи, например, в марте 1900 года издали 600 экземпляров повести на ротаторе), вызвав нескончаемые толки и жаркие споры.

Обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев 6 февраля 1890 года писал о «Крейцеровой сонате» своему другу Е. М. Феоктистову, начальнику Главного управления по делам печати: «Прочел я первые две тетради: тошно становилось – мерзко до циничности показалось... Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицательное... Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить «да». Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия – будет некоторое лицемерие» (цит. по: ПСС, т. 27, с. 593-594).

И это был далеко не единственный голос, предвещавший бурю. Еще до публикации, 2 марта 1891 года, в годовщину восшествия на престол Александра III, харьковский протоиерей Т. Буткевич сказал на проповеди в кафедральном соборе, что граф Л. Н. Толстой «больше всех волнует умы образованного общества» своими сочинениями, отличающимися «разрушительной силой и растлевающим характером», проповедующими «неверие и безбожие». Назвав «Крейцерову сонату» Толстого «нескладным, грязным и безнравственным рассказом», проповедник выразил надежду, что «благочестивейший государь пресечет своевременно его разрушительную деятельность»[125].

Тогда же, в 1891 году, в Одессе вышли «Восемь бесед Высокопреосвященного Никанора (Бровковича), архиепископа Херсонского и Одесского» (под грифом «Против Льва Толстого»), в которых автор доказывал, что «ересеучение графа Льва Толстого разрушает самые основы не только православно-христианской веры, но и всякой религии»[126], посягая на «основы общественного и государственного порядка»[127].

После аудиенции С. А. Толстой у Александра III император позволил издать «Крейцерову сонату», но... лишь в Полном собрании сочинений. В июне 1891 года в типографии Мамонтова была напечатана 13-я часть сочинений Л. Н. Толстого с «Крейцеровой сонатой». Появление повести сразу вышло за рамки чисто литературного события, породив оживленные дискуссии о браке как отжившей форме семейных отношений.

Одновременно были предприняты попытки Русской Православной Церкви вразумить Л. Толстого. В марте 1892 года писателя посетил ректор Московской Духовной Академии архимандрит Антоний (Храповицкий), но его увещание, судя по всему, оказалось безрезультатным.

А вскоре впервые прозвучало слово «отлучение». 29 апреля 1892 года С. А. Толстая сообщала мужу из Москвы: «Вчера Грот (Николай Яковлевич Грот. – В. Н.) принес письмо Антония, в котором он пишет, что митрополит здешний хочет тебя торжественно отлучить от Церкви»[128]

Так что вопрос об отлучении поднимался уже тогда – в 1892 году, после выхода «Крейцеровой сонаты».

Известно было, что сам Толстой не прочь «пострадать» и не раз объявлял об этом. А в известном разговоре с Константином Леонтьевым (в 1890 г.) так и сказал: «Напишите, ради Бога, чтоб меня сослали. Это моя мечта»[129].

Но Александр III был верен своему слову, а усилия Синода не простирались дальше увещевательных мер.

После смерти императора, последовавшей в 1894 году, перед Синодом вновь встал вопрос об отлучении Толстого, о чем известно, в частности, из письма К. П. Победоносцева к профессору С. А. Рачинскому от 26 апреля 1896 года: «Ужасно подумать о Льве Толстом. Он разносит по всей России страшную заразу анархии и безверия!.. Точно бес овладел им – а что с ним делать? Очевидно, он враг Церкви, враг всякого правительства и всякого гражданского порядка. Есть предположение в Синоде объявить его отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому». В то же время Церковь продолжала свои попытки образумить писателя, но без видимых результатов.

Как явствует из «Отчетов о состоянии Тульской епархии» за 1886-1899 годы, безуспешными оказались все шаги, предпринятые поочередно тульскими архиереями: архиепископом Никандром, епископом Иринеем и епископом Питиримом на протяжении ряда лет.

26 сентября 1897 года к Толстому в Ясную Поляну, по благословению тульского архиерея, приехал протоиерей Димитрий Троицкий. Он тоже пытался примирить писателя с Церковью. Приезды отца Димитрия повторялись и позже – в 1901 и 1902 годах (уже после отлучения Толстого), а последний приезд состоялся 4 января 1909 года, когда Толстой уже не выбирал приличествующих выражений. Об этих посещениях вспоминает Лев Львович Толстой: «Одно время из Тулы стал ездить к нам тульский тюремный священник. Это была не первая попытка со стороны духовенства вернуть Толстого-старика к Православию. Отец принимал этого священника и подолгу беседовал с ним. Худой и нервный, необыкновенно симпатичный, этот батюшка, однако, не имел успеха и потом прекратил свои посещения»[130].

Особые сетования приходского духовенства села Кочакова вызывал тот факт, что Толстой старался все земледельческие и прочие работы проводить в дни официально принятых церковных праздников (не менее 93 дней в году), когда работа считается грехом. Даже в великие праздники, даже на Пасхальной неделе Толстой демонстративно работал, что было открытым вызовом Церкви. Писатель занимался полевыми работами, обходил крестьянские дворы, помогал бедным крестьянам крыть хаты соломой и т.п., многих увлекая своим образом действий.

Епископ Тульский и Белевский Питирим сообщал в упомянутых «Отчетах»: «Граф Лев Толстой позволяет себе открыто обнаружить свое полное неуважение к обрядам Православной Церкви. Так, в отчетном году был следующий факт. 31 августа священник села Трасны прибыл с крестным ходом к станции Ясенки и здесь на Крапивенском шоссе при большом стечении народа ожидал святую Владимирскую икону Божией Матери из села Грецова Богородицкого уезда. Когда на шоссе показалась означенная икона, священник и окружающий его народ увидели, что справа по отношению иконы, прорываясь через народ, ехал кто-то на сером коне с надетой на голову шляпой. Минуту спустя всем стало очевидно, что это был граф Лев Толстой. Как оказалось, Лев Толстой ехал близ иконы, в шляпе, от села Кочаков 4-5 верст и время от времени делал народу внушение, что собираться и делать иконе честь совсем не следует, потому что это очень глупо, и вообще оскорбительно говорил по поводу святой иконы... Он, очевидно, хотел показать в глазах других свое прямое злонамеренное действие против веры и Церкви Православной. Разъезжая на коне и в шляпе близ иконы Богоматери, он позволил себе в то же время язвительно кощунствовать над нею»[131].

Подобное отношение Л. Н. Толстого к иконописным изображениям засвидетельствовано в воспоминаниях и других современников. Так, например, Евгений Львович Марков, известный романист и критик второй половины XIX века, рассказывал Н.П. Петерсону, что однажды на прогулке по Москве с одним из воронежских сектантов Толстой, указывая на Иверскую икону Божией Матери, сказал: «Она – презлая»[132].

Профессор С. Н. Булгаков вспоминал о своей беседе с Л. Толстым в Гаспре, в Крыму, в 1902 году: «Я имел неосторожность в разговоре выразить свои чувства к Сикстине («Сикстинской Мадонне» Рафаэля. – В. Н.), и одного этого упоминания было достаточно, чтобы вызвать приступ задыхающейся, богохульной злобы, граничащей с одержанием. Глаза его загорелись недобрым огнем, и он начал, задыхаясь, богохульствовать»[133].

Таким образом, в своей последовательной и непримиримой борьбе с Православной Церковью Толстой доходил до самых воинствующих жестов. В них проявлялась страстная натура, которой была чужда всякая половинчатость. Николай Иванович Тимковский, оценивая взаимоотношения Толстого с «толстовцами», писал: «Хотя Лев Николаевич и тогда уже исповедовал страстно принцип непротивления, но никогда не казался мне человеком смирившимся в каком бы то ни было смысле... Все в нем – глаза, манеры, способ выражения – говорило о том, что принцип, заложенный в него глубоко самой природой, – отнюдь не смирение и покорность, а борьба, страстная борьба до конца... если бы он действительно был такой «непротивленный», то вряд ли нажил бы себе столько яростных врагов... вплоть до знаменитого отлучения...»[134].

Интересен рассказ Н.И. Тимковского о встрече с Толстым в предпасхальные дни в Москве, в Охотном ряду: «Толстой, по своему обыкновению, тотчас же заговорил о том, что его особенно занимало в ту минуту и о чем он, по-видимому, только что думал: «Представьте себе: вдруг, точно по мановению жезла, миллионы, десятки миллионов принимаются готовить куличи и пасхи. Чем это объяснить? Только тем, что они видят в этом какую-то истину. Иначе – какая сила могла бы заставить эти миллионы? Так и во всем: дайте им познать другую истину... и все эти миллионы бросят свои куличи и будут так же усердно делать другое... Вообразите, что сегодня все убедились в ненужности этих тротуаров, лавок, городовых, мостовых, домов и всего, что мы здесь видим: тогда завтра же от всего этого не останется камня на камне. И так непременно будет». Он долго говорил на эту тему с ожесточенным нетерпением, сильно стуча по камням тротуара палкой; моментами казалось, что он производит какие-то заклинания и вот-вот вызовет на свет могучего духа. Но вызывать было незачем: этот могучий дух сидел в нем самом»[135].

Не менее характерна реакция Толстого на традиционное церковное Таинство – Крещение. Так, 12 января 1899 года он следующим образом ответил на просьбу одного из своих корреспондентов быть крестным отцом его ребенка: «Считаю невозможным принимать какое бы то ни было участие в одном из самых жестоких и грубых обманов, которые совершаются над людьми и который называется крещением младенцев».

Еще в «Критике догматического богословия» (1879–1880 гг.) Толстой утверждал, что служители культа «под видом каких-то таинств обманывают и обирают народ». А в «Воскресении» эта критика достигла своего апогея. Описывая Божественную литургию в 39-й и 40-й главах первой части романа, Толстой, по словам Н. Н. Арденса, не жалеет сатирических красок, чтобы доказать: «Тут лгут все – и священник, манипулирующий «за перегородкой», и хор, затвердивший какие-то непонятные речения, и все молящиеся, которые кланяются и механически машут руками, и тюремные надзиратели, и арестанты, бренчащие своими кандалами»[136]. Изображая священнослужителя, совершающего Евхаристию, Толстой именует иконостас «перегородкой», ризу – «парчовым мешком», престол, на котором совершается пресуществление Святых Даров, – «столом», дароносицу – «чашкой», дискос – «блюдцем», воздух – «салфеткой».

В целом, акцентируя внимание на антагонизме народа и правящих классов, к которым Толстой причисляет духовенство, писатель внушает читателю, что не может быть никакого совпадения интересов разных сословий, никакой «божественной гармонии», о которой печется духовенство. Толстой обличает представителей Церкви «снизу доверху» – от рядового священника до обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева. Последний выведен в «Воскресении» под именем Топорова («говорящая» фамилия, напоминающая о топоре, орудии казни). В 21-й и 27-й главах третьей части романа с нескрываемой авторской симпатией нарисован образ безымянного сектанта-анархиста, обличающего царя и царские власти.

Заслуживает внимания и тот факт, что весь гонорар, полученный за публикацию романа «Воскресение» в журнале «Нива», был отдан Л. Н. Толстым на перевозку четырех тысяч сектантов-духоборцев в Канаду.

После выхода «Крейцеровой сонаты» и «Воскресения» церковным и официальным властям стало ясно, что ни о каком примирении Толстого с Церковью не может быть речи.

В ноябре 1899 года архиепископ Харьковский Амвросий, член Святейшего Синода, составил проект постановления Синода об отлучении Толстого. В марте 1900 года митрополит Киевский Иоанникий, первенствующий член Синода, секретным циркуляром обязал все Духовные консистории объявить подведомственному духовенству «о воспрещении поминовения, панихид и заупокойных литургий по графе Льве Толстом в случае его смерти без покаяния»[137]. В том же году первенствующим членом Синода был назначен митрополит Петербургский и Ладожский Антоний. С этим назначением связано появление слухов, о которых в своем дневнике А. С. Суворин писал 15 июня 1900 года: «Рассказывают, что митрополит Антоний разослал по всей России секретные циркуляры с строгим наказом всему духовенству не признавать графа Толстого православным. В этом циркуляре граф объявляется непослушным, враждебным критиком Православной Церкви и еретиком»[138].

Известно также, что в литературных кругах консервативного толка вопрос об отлучении Толстого обсуждался на несколько лет раньше, поводом для чего послужила статья В. В. Розанова «По поводу одной тревоги гр[афа] Л. Н. Толстого» («Русский вестник», 1895 г., август). В ней В. В. Розанов публично «отчитал» Толстого за отступление от Православия.

В знаменитых «Трех разговорах...» В. С. Соловьева, появившихся спустя несколько лет («Книжки недели», 1899 г., октябрь), крупнейший русский философ-идеалист ясно выразил свой взгляд на Толстого как на «религиозного самозванца, фальсификатора христианства», предтечу лжемессии. В образе молодого князя – «моралиста и народника» В. С. Соловьев резко высмеял последователей Толстого, за которыми не признал никакой, даже относительной, правды. Все это в известной мере предвосхитило постановление Синода об отлучении Толстого от Церкви, которое нельзя считать чем-то неожиданным.

Наконец, 24 февраля 1901 года «Церковные ведомости» при Святейшем правительствующем Синоде» опубликовали Определение Святейшего Синода от 21-22 февраля 1901 года, № 557, с «Посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви о графе Льве Толстом». В нем говорилось: «Известный миру писатель... граф Толстой, в прельщении гордого ума своего восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной... В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской... и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств, Святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Лев Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно перед всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковью Православною. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею... Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разуме истины (2 Тим. 2, 25)». Постановление Синода, составленное К. П. Победоносцевым и отредактированное митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Антонием, совместно с членами Синода митрополитами Феогностом и Владимиром, архиепископом Иеронимом, епископами Иаковом, Маркеллом и Борисом, было одобрено Николаем II, перепечатано всеми газетами и многими журналами, а впоследствии появилось в самых различных изданиях.

24 февраля 1901 года, то есть в тот же день, было издано распоряжение Главного управления по делам печати за № 1576 «о непоявлении в печати сведений и статей», относящихся к постановлению Синода. Однако, несмотря на это распоряжение, со страниц многих консервативных органов печати посыпались резкие обвинения и призывы покаяться, адресованные Толстому.

В день отлучения, 24 февраля 1901 года, как отмечает в своем дневнике от 6 марта С. А. Толстая, толпа студентов и рабочих, собравшись в Москве на Лубянской площади, кричала: «Ура Льву Николаевичу! Привет великому человеку!» В Хамовнический переулок хлынул поток телеграмм, писем, адресов, корзин с цветами, посетителей – с изъявлением солидарности с Толстым и выражением негодования в адрес Синода. В многочисленных гектографических и рукописных копиях появились язвительные карикатуры, сатирические стихотворения анонимных авторов, в которых высмеивался Синод и превозносилась непреклонность Толстого. В то же время со стороны правых кругов раздалась критика в адрес Синода: отлучение вместо анафемы (а Толстой не был предан анафеме[139]) было сочтено слишком мягкой, недейственной мерой.

Всемирная слава писателя, его огромная популярность к этому времени были так велики, что народ не безмолвствовал. «По всей Москве только и разговоров, что о студентах и об отлучении Льва Николаевича, на стороне которого симпатия всего простого народа – извозчиков, лавочников, прислуги, не говоря уже о фабричных рабочих»[140]. «Мужики объясняют это отлучение так: «Это все за нас; он за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него»[141]. Таковы были отклики современников.

Западная пресса освещала события в искаженном свете. Татьяна Львовна Сухотина-Толстая, дочь писателя, находившаяся в то время в Риме, писала матери 4 марта 1901 года: «Во всех иностранных газетах были известия о том, что Лева (Лев Львович Толстой. – В. Н.) арестован домашним арестом в Петербурге, а папа выслан в Ясную Поляну без права выезда. Были напечатаны подробные разговоры, будто бы происходящие в нашей семье. Вы будто бы стояли за выезд за границу, а папа был против... Мне здесь грозят большими неприятностями за искаженный разговор с одним студентом, который я сегодня опровергла в газете»[142].

18 марта 1901 года Л.Н. Толстой получил телеграмму об избрании его почетным членом Гейдельбергского литературного общества в США, штат Огайо. А несколько позднее его избрали почетным членом Юрьевского университета в Дерпте (ныне Тартуский университет) одновременно с протоиереем Иоанном Кронштадтским. Святой праведный Иоанн Кронштадтский так объявил о своем отказе в письме на имя ректора университета: «Я не желаю ни под каким видом быть членом той корпорации, хотя и почтенной и высокоученой, которая поставила меня, по прискорбному недоразумению, наряду с безбожником графом Л. Толстым, злейшим еретиком нашего злополучного времени, превзошедшим в своем высокоумии и гордыне всех бывших когда-либо еретиков. Не хочу быть рядом с антихристом»[143].

Несмотря на аналогичные заявления других церковных деятелей, Лев Толстой был оставлен почетным членом Юрьевского университета. Но нужно учитывать и то обстоятельство, что отлучение Толстого от Церкви, выявив в тогдашнем обществе широкий спектр расхождений, почти всеми, даже близкими к Церкви людьми, расценивалось не как сакральный акт (каким была бы анафема и в известной степени было отлучение), а как преходящая, своего рода политическая мера воздействия.

Широкое распространение получило письмо С. А. Толстой, направленное 26 февраля, то есть через два дня после отлучения, митрополиту Антонию. Жена Толстого писала: «Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божье... Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу... которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, – с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода»[144].

Из ответа митрополита Антония от 16 марта 1901 года можно было уяснить одно: «О Вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от Церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею»[145].

Представители духовенства все еще надеялись, что отлучение заставит Толстого «покаяться и воссоединиться» с Церковью...

Все ждали ответа самого Толстого. И он последовал 4 апреля 1901 года. «...Учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства...» – вновь провозглашал Толстой. И заявлял: «Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв... Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его»[146].

Таков был ответ Толстого, ставший еще одним (и при этом одним из самых сильных) выступлений писателя против Церкви. Не удивительно ли, что и после этого не хотели расстаться с мыслью о возможности его покаяния? Епископ Ямбургский Сергий, ректор Санкт-Петербургской Духовной Академии (будущий Патриарх Московский и всея Руси, 1943-1944 гг.), писал о Толстом после его отлучения: «Ему обратиться теперь труднее, чем кому бы то ни было. Но покуда он здесь... до тех пор мы можем надеяться на милость Божию...»[147].

Таковым надеждам не суждено было сбыться. Вся деятельность Толстого после отлучения подтвердила непреклонную силу его поистине титанического противоборства, нанесшего очень ощутимый удар не только Русской Православной Церкви, но и всему дореволюционному строю...

Чрезвычайно интересна последующая эволюция Толстого, непосредственные причины и следствия духовного кризиса, вызвавшего уход писателя из Ясной Поляны, предсмертное посещение Оптиной пустыни и Шамординского монастыря. Это неожиданное посещение расценивается некоторыми исследователями как попытка покаяния и примирения с Церковью[148]. Приверженцы весьма и весьма спорной применительно к Толстому версии о «блудном сыне» пытаются выдать желаемое за действительное, как это делает, например, И.А. Бунин в своем знаменитом «Освобождении Толстого». Психологически это понятно и заманчиво, ведь тема блудного сына, воплощенная в шедеврах мировой литературы и искусства, подкупает и умиляет идеалом примирения и прощения. Но при любом самом плюралистическом, более или менее объективном подходе к данной проблеме следует учитывать слова самого Толстого, записанные им после беседы с архиепископом Тульским Парфением 22 января 1909 года: «... возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, – ложь...»[149].