Почему на Пасху нельзя ездить на кладбища 9 страница

Честертон родился в 1874 году в протестантской стране (Англии) и протестантом (англиканином). Католичество – его взрослый (в 48 лет), сознательный и протестный выбор. Это шаг в поисках традиции.

Cовременность твердит тебе: мол, раз уж выпало тебе родиться в моем феоде, то ты, человек, есть моя собственность, а потому изволь смотреть на мир так, как я, Сиятельная Современность, смотреть изволю…

Но Ортодоксия, взыскуемая Честертоном – это компенсация случайности рождения: «Традиция расширяет права; она дает право голоса самому угнетенному классу — нашим предкам. Традиция не сдается заносчивой олигархии, которой выпало жить сейчас. Все демократы верят, что человек не может быть ущемлен в своих правах только из-за такой случайности, как его рождение; традиция не позволяет ущемлять права человека из-за такой случайности, как смерть. Демократ требует не пренебрегать советом слуги. Традиция заставляет прислушаться к совету отца. Я не могу разделить демократию и традицию, мне ясно, что идея — одна. Позовем мертвых на наш совет. Древние греки голосовали камнями — они будут голосовать надгробиями. Все будет вполне законно; ведь могильные камни, как и бюллетени, помечены крестом».

Да, я не могу не жить в своем, в двадцать первом веке. Но жить я могу не тем, что этот век создал или разрушил, а тем, что было открыто прошлым векам. Солидарность с традицией дает освобождение от тоталитарных претензий современности, норовящей заменить твои глаза своими линзами

Так что для автора «Ортодоксии» переход в традиционное католичество (не забудем, что Честертон жил в эпоху, когда католическая Церковь еще и слыхом не слыхивала, что такое «аджорнаменто») - это гребок против течения. Это шаг от более нового (антиклерикализма и протестантства) к более старому. Шаг в сторону Ортодоксии.

А если русский человек принимает католичество – то это шаг от Православия. Ступенька та же. Но Православие теперь не перед твоими глазами, а за твоей спиной.

Выбор бунтаря, подростка (и цивилизации, воспевающей юношеские моды) в том, чтобы убежать из дома, перевернуть землю. Выбор Честертона – остаться в доме. Даже в таком доме, в котором есть протечки.

Легко уйти в протестанты, создать свою конфессию и объявить, что настоящих христиан в веках, пролегших между Христом и тобой, не было. Легко поддакивать антицерковным критикам: ай-ай, крестовые походы, ой-ой, преследования еретиков, ах-ах, какие же все это были плохие христиане (и про себя: не то, что я).

Труднее – честно войти в традицию. И сказать: история Церкви – это моя история. Ее святость – моя святость. Но и ее исторические грехи – мои грехи, а не «их». Встать на сторону той церкви, даже дальние подступы к которой перекрыты шлагбаумами «инквизиция» и «крестовые походы» – это поступок. Поступок тем более трудный, что в ту пору сама эта церковь еще не пробовала приподнять эти шлагбаумы своими нарочитыми покаянными декларациями.

У Честертона замечательное чувство вкуса: несмотря на его принадлежность к католической традиции, в его творчестве не отражаются специфически католические догматы. Насколько мне иизвестно, ни одной строчки не написано им в пользу папской непогрешимости. У меня нет оснований сказать, будто Честертон не верил в этот новый ватиканский догмат. Но, будучи апологетом здравого смысла, он понимал, что в данный тезис можно верить, только совершив жертвоприношение разумом. Нет, такая жертва бывает необходима: здравый смысл подсказывает, что иногда самое здравое решение – это именно жертва им самим: ибо весьма нездраво считать, что весь мир устроен в полном согласии с моими представлениями о нем. Но к такой жертве Честертон призывает редко. И только ради Евангелия, а не ради Ватикана.

А однажды Честертон даже критически отозвался о том суждении, которое имело место в католической традиции (правда, я не знаю, знал ли об этом сам Честертон). Есть у него эссе с названием: "Хорошие сюжеты, испорченные великими писателями". А в этом эссе есть такие слова: "Библейская мысль - все скорби и грехи породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право власти - гораздо глубже и точнее, чем предположение Мильтона, что благородный человек попал в беду из рыцарственной преданности даме"[92].

У Мильтона и в самом деле Адам изливает свои чувства уже согрешившей Еве: «Да, я решил с тобою умереть! Как без тебя мне жить? Как позабыть беседы наши нежные, любовь, что сладко так соединила нас?». И – по предположению поэта - «Не вняв рассудку, не колеблясь, он вкусил. Не будучи обманутым, он знал, что делает, но преступил запрет, очарованьем женским покорен» (Потерянный Рай. Кн.9).

Но это не авторская додумка Мильтона. Более чем за тысячу лет до него такова же была гипотеза блаж. Августина, полагавшего, что Адам покорился ради супружеской верности (а не потому что сам прельстился). «Последовал супруг супруге не потому что введенный в обман поверил ей как бы говорящей истину, а потому что покорился ей ради супружеской связи. Апостол сказал: И Адам не прелстися; жена же прелстися (1 Тим. 2,14). Это значит, что она приняла за истину то, что говорил ей змей, а он не захотел отделиться от единственного сообщества с нею, даже и в грехе. От этого он не сделался менее виновным, напротив, он согрешил сознательно и рассудительно. Поэтому апостол не говорит «Не согрешил», а говорит «Не прелстися»… Адам пришел к мысли, что он совершит извинительное нарушение заповеди, если не оставит подруги своей жизни и в сообществе греха» (О Граде Божием. 14,11 и 14,13).

Объяснение красивое. Но все же оставшееся только маргиналией (заметочкой на полях) христианской традиции. Честертон через обаяние Мильтона и Августина смог переступить к тому толкованию грехопадения, которое ближе к опыту восточных Отцов

Вообще же ортодоксия Честертона – это не катехизис, не защита какого-то догматического текста («Ортодоксию» Честертон пишет за 13 лет до своего обращения в католичество). Это защита системы ценностей. Иерархии ценностей.

Ценности без иерархии – это вкусовщина (то есть опять зависимость от случайных влияний современности на себя самого). Но даже добрые вещи должны быть упорядочены. По разному должны светиться солнце и луна. Иначе человек потеряет ориентацию, закружится и упадет. Честертона печалит, что «мир полон добродетелей, сошедших с ума». Вещи сами по себе добрые, но не главные, ослепляют собою и затмевают все остальное. Лекарство, годное для лечения одной болезни, рекомендуется при совершенно других обстоятельствах…

Честертон перехватывает оружие церковных врагов. Вы логичны – и я буду постоянно призывать вас к логике. Вы ироничны – и я буду ироничен. Вы за человека – и я за него. Только Христос за человека умер, а вы за свой показной гуманизм получаете гонорары…

Чему учит Честертон? – Не торопиться с «да» и «нет». Не бояться остаться в меньшинстве и не бояться быть с большинством. Дух «гетеродоксии» ведь искушает по разному. То он шепчет: «ортодоксы в меньшинстве, и потому зачем же тебе быть с ними, зачем выделяться!», а то вдруг подойдет к другому уху с шепотком: «ну, как ты, такой умный и оригинальный, можешь идти в толпе с большинством. Попробуй нетрадиционный путь!».

Поскольку Честертон говорит о традиции и от имени традиции – его мысли не оригинальны (у оппонентов традиции они тоже не оригинальны, но вдобавок и пошлы). Феномен Честертона не в том что, а в том – как он говорит. Он – реставратор, который берет затертый мутный пятак и очищает его так, что тот снова становится ярким. Казалось бы затертое за 19 веков донельзя христианство он умудряется представить как самую свежую и неожиданную сенсацию.

Еще Честертон умеет опускать себя на землю. В любой полемике он не позволяет себе взлететь над оппонентом или над читателем и начать сверху поливать его елеем наставлений и вещаний.

Может быть, это потому, что свою веру он нашел на земле. Он не искал знамений на небесах. Он просто внимательно смотрел под ноги. Он любил свою землю, свою Англию – и заметил, что ее красота прорастает через ее землю веками – но из зернышка, занесенного с Палестины: «я пытался минут на десять опередить правду. И я увидел, что отстал от нее на восемнадцать веков». Оттого Честертон не ощущает себя пророком, посланником Небес. Он просто говорит, что Евангелие так давно уже бродит в мире, что если смотреть внимательным взором в любом направлении – то здесь, на земле ты заметишь плод этого евангельского брожения[93]. Еще он говорит, что если Евангелие помогало людям жить и очеловечиваться в былые века – то с какой стати его вдруг стали считать антигуманным сегодня.

В этом – необычность Честертона. Он нашел то, что у большинства перед глазами. Как личную победу, нежданно-негаданно подаренную именно ему, он воспринимал то, что для людей былых столетий было само собой разумеющимся. Землю не ценишь, пока она не уходит у тебя из под ног.

Честертон – неожиданный тип мужчины, ценящего домашний уют. Заядлый полемист (который, по его собственным словам «никогда в жизни не отказывал себе в удовольствии поспорить с теософом») – и любитель домашного очага, апологет домоседства. Когда тебя хотят выгнать из дома на митингующую улицу – то домоседство оказывается свободным выбором в защиту свободы.

Домоседство - это очень ценное и жизненно важное умение в наше время и в нашей церковной среде. Когда листовки и сплетни подкладывают под все церковно-бытовые устои апокалиптическую взрывчатку и критерием православности объявляют готовность немедля сорваться с места и, сыпя анафемами, убежать в леса от «переписи», «паспортов», «экуменизма», «модернизма», «теплохладности» и т.п. – то очень полезно всмотреться в то, как же можно верить без надрыва. Верить всерьез, верить всей своей жизнью - но без истерики, без прелестного воодушевления. Как можно вести полемику – и при этом не кипеть. Как можно говорить о боли – и при этом позволить себе улыбку.

Честертон однажды сказал, что хорошего человека узнать легко: у него печаль в сердце и улыбка на лице. Русский современник Честертона считал так же: «В грозы, в бури, в житейскую стынь, при тяжелых утратах и когда тебе грустно – казаться улыбчивым и простым – самое высшее в мире искусство». Это Сергей Есенин.

При всей своей полемичности Честертон воспринимает мир христианства как дом, а не как осажденную крепость. В нем надо просто жить, а не отбивать приступы. А раз это жилой дом, то в нем может быть то, что не имеет отношения к военному делу. Например – детская колыбелька. И рядом с ней – томик сказок.

В буре нынешних дискуссий вокруг «Гарри Поттера» мне было весьма утешительно найти несколько эссе Честертона в защиту сказки. «И все же, как это ни странно, многие уверены, что сказочных чудес не бывает. Но тот, о ком я говорю, не признавал сказок в другом, еще более странном и противоестественном смысле. Он был убежден, что сказки не нужно рассказывать детям. Такой взгляд (подобно вере в рабство или в право на колонии) относится к тем неверным мнениям, которые граничат с обыкновенной подлостью. Есть вещи, отказывать в которых страшно. Даже если это делается, как теперь говорят, сознательно, само действие не только ожесточает, но и разлагает душу. Так отказывают детям в сказках… Серьезная женщина написала мне, что детям нельзя давать сказки, потому что жестоко пугать детей. Точно так же можно сказать, что барышням вредны чувствительные повести, потому что барышни над ними плачут. Видимо, мы совсем забыли, что такое ребенок. Если вы отнимете у ребенка гномов и людоедов, он создаст их сам. Он выдумает в темноте больше ужасов, чем Сведенборг; он сотворит огромных черных чудищ и даст им страшные имена, которых не услышишь и в бреду безумца. Дети вообще любят ужасы и упиваются ими, даже если их не любят. Понять, когда именно им и впрямь становится плохо, так же трудно, как понять, когда становится плохо нам, если мы по своей воле вошли в застенок высокой трагедии. Страх — не от сказок. Страх — из самой души. Сказки не повинны в детских страхах; не они внушили ребенку мысль о зле или уродстве — эта мысль живет в нем, ибо зло и уродство есть на свете. Сказка учит ребенка лишь тому, что чудище можно победить. Дракона мы знаем с рождения. Сказка дает нам святого Георгия… Возьмите самую страшную сказку братьев Гримм — о молодце, который не ведал страха, и вы поймете, что я хочу сказать. Там есть жуткие вещи. Особенно запомнилось мне, как из камина выпали ноги и пошли по полу, а потом уж к ним присоединились тело и голова. Что ж, это так; но суть сказки и суть читательских чувств не в этом, — они в том, что герой не испугался. Самое дикое из всех чудес — его бесстрашие. И много раз в юности, страдая от какого-нибудь нынешнего ужаса, я просил у Бога его отваги»[94].

Может быть, современным молодым людям будет легче понять Честертона, если они посмотрят фильм «Последний самурай». Это фильм о том, какая красота есть в сопротивлении новому. О том, какое мужество нужно для того, чтобы защищать «сад, посаженным моими предками». Когда я смотрел этот фильм, то при словах самурая о том, что он черпает радость от прикосновения к саду, который 900 лет назад был насажден его семьей, ком подступил к моему горлу. У меня нет такого сада. Я не знаю, где могилы моих прадедушек. В квартире, где прошло мое детство, живут сейчас совсем чужие люди... Но у меня есть православные храмы. И я рад и горд, что сейчас и удостоен чести пройти по тем плитам, по которым ходили поколения моих предков, подойти к той же иконе и – главное – вознести те же молитвы и на том же языке, что и Ярослав Мудрый и Сергий Радонежский.

Мы, православные – это староверы Европы. Мы храним ту веру, которую во всех подробностях разделяла вся Европа в течение первого тысячелетия христианской истории. Мы храним ту систему ценностей, которая дышала в классической европейской культуре, в романах Гюго и Диккенса, в музыке Баха и Бетховена. Наш раскол с Европой проходит не столько в пространстве, сколько во времени. Мы сроднены с той Европой, от которой отреклась культура постмодернизма.

Но не вся Европа отреклась от своих христианских корней. Есть в ней культурное меньшинство, христианское и думающее меньшинство. Вот его-то надо уметь замечать и ценить. В ночной битве легко перепутать друзей и врагов. Чтобы этого не было, не надо думать, будто все, рожденное на Западе и с Запада приходящее к нам, заведомо враждебно и плохо. Надо находить союзников. Надо ценить те произведения современной западной культуры, которые плывут против течения голливудчины. Когда-то Хомяков мечтал: «Мы же возбудим течение встречное – против течения!». Путь Честертона – именно таков.

... Почти сто лет прошло со времени написания честертоновской «Ортодоксии». И лишь одна черта его публицистики кажется устаревшей. Он разделял милый предрассудок писателей XIX века, веривших в разумность своих читателей и оппонентов: если мой читатель вменяем и честен – он же не может не согласиться с силой моей логики и ясностью моего языка!

Мы же сегодня слишком часто видим публицистов и политиков, которые не считают нужным быть честными или логичными. Ненависть к христианству во времена Честертона носила рационалистическую личину. Сейчас она гораздо чаще бывает неприкрыто иррациональна – цинична или «одержима».

В обоих случаях аргументы не помогают. От корыстной циничности антицерковников в былые века лечила христианская государственная длань (ибо ставила кощунников в такие финансово-житейские условия, что тем было невыгодно изгаляться). А от одержимости Церковь во все века знала одно некнижное лекарство: молитву. В отличие от первого рецепта, этот применим и сегодня (Честертон об этом знал и посвятил этим темам главу «Сумасшествие» из «Ортодоксии»).

Но есть еще и просто люди. Обычные люди, не купленные и не одержимые. Просто им что-то непонятно в ортодоксии. С ними можно говорить на языке людей.

КАК ОТНОСИТЬСЯ К КАТОЛИКАМ?

— Как относиться к католикам?

— Православная Церковь признаёт Таинства католиков, даже священство. Если католический ксёндз переходит в Православие, то он прямо становится православным священником. Здесь есть некое противоречие в церковной жизни, противоречие между богословием и церковными канонами. С точки зрения догм — очевидно: одна Церковь, одно Таинство, одно Крещение. Потому что Церковь — Тело Христа, оно может быть только одно, едино и единственно. Единство тела определяется единством кровообращения. Отсюда проблема — где граница моего тела? Волосы — моё тело или нет? Трудно сказать, потому что по большому счёту — это отходы моей жизнедеятельности. Кровь здесь не течёт, и если я теряю волосы, постригаю их, мне от этого никакого убытка. Т.е. там, где нет крови — это всё-таки не совсем часть моего организма. А зубы, особенно т.н. «мертвые зубы» с удаленными нервами, но все еще работающие в моем рту? Мервый-то он мертвый, а попробуй его вырвать без «заморозки» – мало не покажется! Итак, даже биологически не совсем понятно, где граница моего живого организма. И все же мой палец — несомненно часть моего тела. А отрезанный ноготь – мусор, и не более того.

Палец отрезали. И по большому счёту, не важно, мой отрезанный палец находится на расстоянии 1 мм от моего тела или на расстоянии 10 км. Кровь туда не поступает и не возвращается назад. Значит, отрезанный палец уже не мой.

Вот так и человек, если он отпал от единства литургической жизни, от единой Чаши с Кровью и Телом Христа (неважно по каким мотивам: в грехе, в расколе или в ереси), он не член Церкви, он не омывается кровью Христа. Таков голос догматического богословия.

А голос церковной истории и церковных канонов говорит, что “расстояние” имеет значение. И поэтому в зависимости от меры “расцерковленности” отпавших принимаются они разными “чинами”. Кого-то перекрещивают, а кого-то приемлют просто через покаяние, “в сущем сане”. Русская Церковь за всю свою тысячелетнюю историю католиков не перекрещивала (кроме 20-летнего периода в 17 веке). Униатские и католические священники при переходе к нам принимались “в сущем сане”. Значит, таинства (крещения, рукоположения, а значит и Евхаристии) у католиков все же совершаются. Так говорят церковная история и каноника – вопреки догматике..

Как эти два голоса соединить в едином хоре? Пока не знаю. Знаю лишь одно: надо уметь слышать оба этих голоса[95]. Иначе получится дурь и ересь.

- Как складываются сейчас отношения с Ватиканом?

- Католичество очень активно в своей внешней деятельности. И православие в этом смысле, кажется, проигрывает, но при этом оно сохраняет некую глубину.

Разделение православия и католичества в чем-то похоже на распад Советского Союза. Обе истории ставят один и тот же вопрос: как и на каких условиях могут сосуществовать в едином государстве (или единой Церкви) народы со столь изначально разными культурами – прибалтийские, азиатские, кавказские. Скорее, чудом было то, что мы в СССР какое-то время были вместе. Этому надо удивляться, а не тому, что мы, в конце концов, разошлись. Вот и в Римской империи были очень разные народы, которые в конце концов свои различия стали ценить больше, чем плюсы тогдашней глобализации.

В послевоенные годы - с Иоанна XXIII и до конца 80-х годов католики проводили достаточно дружелюбную политику - пока между нами был «железный занавес». Их не пускали – а они говорили: «ну, и не надо, мы вас и так любим!». Но как только у католиков появилась политическая возможность действовать в России – былые клятвы в дружбе забылись. Так что при разговорах о том, как же могут мирно сосуществовать разные религии, я все чаще вспоминают немецкую поговорку: «чем выше забор – тем крепче дружба».

В России православие спокойно сосуществовало и сосуществует и с исламом и с буддизмом. Русский народ терпим. У нас только одно условие: нас не трогайте. Храните ваши национальные традиции, но и нашу веру не разрушайте. В русских сказках наше сосуществование выразилось в таких словах: «В одном городе жили два купца: один русский, а другой татарин. Русский купец пошел к своему приятелю татарину и просит у него взаймы. Татарин гворит: «Давай поручителя». – «Вот тебе порука – на церкви крест животворящий!». – «Хорошо, друг, - говорит татарин. – Я кресту вашему поверю; для меня все равно, что ваша вера, что наша»[96].

Но католический взгляд на Россию не таков. Я все же надеюсь, что нынешний конфликт недолговечен.

- Как личность Иоанн-Павел 2 чем-то отличался от своих предшественников?

- В его политике были черты, симпатичные православным. Так, несмотря на мишуру либерально-реформаторских слов, которыми он облекает свои действия, заметно, что по главной цели своей политики он все же консерватор. Он старался затормозить процесс саморазвала католичества, который начался после реформационного Второго Ватиканского Собора в 60-е годы XX века… Его главная отрицательная черта парижской газетой «Монд» еще в начале восьмидесятых годов была сформулирована так: «Войтыла прежде всего поляк, а папа по совместительству».

Один итальянский кардинал еще десять лет назад мне в частной беседе говорил: “Поверьте, отец Андрей, если бы Папа Римский был итальянцем, а не поляком, проблем с Русской церковью у нас бы не было. Войтыла просто хочет взять реванш за поражение Польши в 17 веке”.

Сегодняшние трения православного мира и Ватикана порождены Ватиканом. И в конце концов это проблема католиков, а не православных. Это католики хотят прийти в Россию, и это их проблема, как их активизм будет воспринят православными и русским государством.

- Как соотносятся в христианском мире Папа Римский и Патриарх?

- Никак… дело в том, что по церковным правилам (канонам) епископ города Рима является первенствующим иерархом всей православной церкви. Но это правило уже тысячу лет не действует. Ведь оно относится только к православно верующему епископу города Рима. А поскольку таковых уже тысячу лет как нет, то, соответственно, этот канон оказывается бездействующим. Поэтому соотносить Патриарха и Папу – все равно, что поставить на одну доску Патриарха и главу компании «Кока-Кола». Они никак не соотносятся, ибо живут в «параллельных мирах»… Впрочем, здесь есть одна тонкость. Когда произошел раскол, католическая церковь решила: раз между нами раскол, значит, православные раскольники (схизматики) находятся вне Церкви (как ее понимали католики). Поэтому Римские Папы XII – XV веков назначали своих ставленников на патриаршие и епископские кафедры Восточного Средиземноморья, нимало не смущаясь тем, что в этих же городах есть православные патриархи и епископы. Но наши патриархи ответных шагов при этом никогда не делали. Мы никогда не посылали наших епископов на Запад с провокационными титулами, не нарекали их именами типа «епископ Римский, патриарх Всего Запада». Что стоит за этой «робостью»? Может быть, надежда на то, что наш раскол не окончателен.

- Приезд Папы в любую страну – обычно грандиозное шоу. Например, однажды собралось около 500 тысяч молодоженов. Что это: влияние католичества или результат PR-компании?

- Мера влияния католичества весьма во многом определяется именно тем, какие PR-компании ведутся за него или против него. Что касается приезда Папы на Украину, то моя позиция полушутлива – полусерьезна. Я был бы рад, если бы в Москву приехал Иоанн-Павел 2. Потому что однажды Папа все равно здесь появится. Но дело вот в чем. Если бы к нам приехал Иоанн-Павел 2 – мы бы увидели восьмидесятилетнего старца с болезнью Паркинсона. Тепреь же мы можем увидеть более молодого и энергичного понтифика, хорошо вписывающегося в тот самый «пиар», который будет сопровождать его приезд.

- В день кончины Папы Иоанна Павла 2 его чаще называли человеком мира, который смог вдохновить на диалог страны и религии. Как видно, Русскую Православную церковь папа вдохновить так и не смог. Кто, по-вашему, в этом виноват? Неудобно как-то получается: Папа был и на Украине, в Казахстане, в Азербайджане и Грузии, а к нам почему-то не заехал...

- Да, добрых слов о Папе было сказано много (и верно), но уже на следующий день тон комментариев стал более умерен, появились критические нотки: Папа - консерватор, он отстал от 21 века, он не смог сделать шаг навстречу гомосексуалистам и феминисткам… Ну, а раз и в Европе разрешают себе в эти дни говорить об Иоанне-Павле 2-м не только в безусловно одобрительных интонациях, то и мы не будем строить из себя больших католиков, чем… тот, кого сейчас в Риме нет. В памяти Русской Православной Церкви образ ушедшего Папы тоже сложен.

Да, от нас зависело, приедет Папа в Россию или нет. Но «от нас» не значит «от наших нашептываний государственным властям».

Папа не приехал в Россию вовсе не потому, что руководство Русской Православной Церкви интриговало в Кремле, боясь какой-то там интеллектуальной конкуренции. Нет - Иоанн Павел II в последние годы был немощным, больным человеком, а современное русское православие имеет сегодня своих сильных мыслителей. Не было и конфликта вер: Патриарх Алексий II имеет большой опыт в экуменическом диалоге.

В некотором смысле Папа пал жертвой своей собственной вежливости и корректности. Дело в том, что с 70-х годов дипломаты Ватикана сами для себя сформулировали условия папских визитов. Они исходили из того, что слова «римско-католическая церковь» у многих народов и людей ассоциируются с воспоминаниями о былой агрессивности, об интригах и крестовых походах. Католики тяготятся тем, что слишком часто в истории их имя было синонимом агрессии и насилия. Для того, чтобы изжить эту тень из своего имиджа, Ватикан решил, что каждый визит Папы должен становиться визитом мира, который не обострял бы уже существующие религиозные разногласия, но служил бы примирению.

И это значит, что папа может приехать только туда, где его желают видеть. Причем желают видеть все – не только католики, но и светское общество и, главное, – община религиозного большинства данной страны.

Значит, для визита папы нужно тройное приглашение: от правительства страны, в которую совершается визит; от местной католической общины и от религиозная община большинства. Т.е. если эта страна не католическая, то папа откликается не на приглашение местной католической епархии, а на приглашение общины большинства (даже мусульманского большинства, - как было, например, в Ираке или Иране). Значит, для приезда Папы в православную страну требуется приглашение и от православной церкви. Это не наши условия, это ограничения, которые авторы ватиканской политики сами наложили на себя.

- А если наш Патриарх едет за рубеж, он тоже выполняет массу условностей?

- Мы таких условий не формулировали. Для визита Патриарха в любую страну достаточно желания местной православной епархии. Ведь Патриарх не является главой государства: ему государственных приглашений не нужно.

- Так что же происходило в отношениях нашей страны и Ватикана?

- Приглашения от нашей страны в Ватикане лежат с конца 80-х годов. Первым пригласил Папу Горбачев, потом – Ельцин и Путин. Неоднократно в промежутках между их приглашениями наши премьер-министры, встречаясь с Понтификом, подтверждали приглашение первых лиц государства. Естественно, что и католики России желали видеть Папу.

- А наша церковь?

- Мы считаем, что у Папы есть законное право видеть свою паству.

-Так в чем же проблема? Почему РПЦ не прислала Папе приглашения?

- Отсутствие такого приглашения объясняется боязнью лицемерия. Дело в том, что по современному экуменическому протоколу встреча лидеров церквей предполагает объятия, поцелуи, добрые слова друг о друге. Но в случае именно с этим Папой эти слова могли быть не совсем искренними. И то, что на Украину Папа все же приехал без приглашения со стороны Церкви большинства, это подтверждает.

Пиком нашего диалога стали 60-70-е годы. Пока между нами был железный занавес, западная, западная церковь понимала, что сюда ей дороги нет и говорила, что в общем-то и не очень хочется. Пока Советская власть стояла между нами, мы общались поверх барьеров и радовались этому. Но едва железный занавес исчез, как старые проблемы и амбиции проснулись. Под «старыми амбициями» я, в частности, имею в виду историю с созданием в Риме учебного центра под названием «Руссикум». Это семинария для постсоветской России, созданная в 20-годы. Расчет был на то, что атеистический пресс уничтожит православную церковь, а когда падет сам большевизм, то Рим сможет бросить в Россию десант священников, верных Папе, но владеющих и русским языком и стилем православного богослужения. История с «Руссикумом» напоминает о главном нерве наших взаимоотношений, имя которого – униатство.

Вот и при Иоанне-Павле 2-м главную сложность создало возрождение униатской украинской церкви – точнее, не сам факт ее возрождения, сколько некоторые пути этого ренессанса.

На Западной Украине рубежа 80-90-х годов с поддержкой местных властей началась волна не просто возрождения униатства, а настоящего разгрома Православия. Боевики на автобусах приезжали в православные села и вышвыривали православных священников, захватывали храмы. Доходило до того, что детей наших священников избивали на улицах и требовали передать их отцам незамысловатое послание: «Чемодан-вокзал-Россия!».

Тогда была создана комиссия из представителей Московского Патриархата, Киевской митрополии, униатов и представителей Ватикана. Дипломаты Москвы и Ватикана в 1989 году нашли выход из кризиса: в каждом приходе надо провести референдум, и пусть люди свободно решат – переходит ли их община в унию или остается в православной церкви. Если большинство прихожан желает, чтобы храм стал православным, он остаётся таковым. Если большинство желает перейти в унию — храм становится униатским. Но при условии: победившее большинство в обоих случаях помогает меньшинству построить второй храм. Но все осталось на бумаге.