Я лежал на боку. Затылок болел, в голове была темнота и туман. Я лежал лицом на чем-то пахнущем пылью и царапающем мне щеку.
Когда я открыл глаза, ничего не изменилось, и я закрыл их обратно.
Немного спустя я снова пришел в себя. Я лежал на спине, и у меня болела щека. Голова казалась очень хрупкой, но не разбитой на кусочки, поэтому я открыл глаза и не стал их закрывать. Все равно ничего не изменилось. Я опасливо привстал на локтях. На это ушло больше времени, чем я предполагал. Когда мне это наконец удалось, я подтянул ноги и кое-как сел. Я дотронулся до затылка, нащупал шишку — от прикосновения к ней меня пронзила боль, и я убрал руку.
Я дал глазам несколько минут, чтобы приспособиться к свету, но приспосабливаться оказалось не к чему. В глазах стояла чернота, иногда по ней проплывали разноцветные круги — реакция моего несчастного мозга на минувшую встряску. Я потер глаза и лицо, но стало только хуже.
Я медленно проверил содержимое карманов и обнаружил, что исчез сотовый, но остались бумажник и сигареты. Я сунул в рот сигарету и чиркнул зажигалкой перед лицом. Сигарета почти загорелась, когда я понял, что вижу кого-то.
|
|
В трех-четырех ярдах от меня, скрестив ноги, сидел Скотт.
«Господи!» — крикнул я, и сигарета выпала изо рта.
Мир снова почернел, еще гуще, чем прежде.
— Привет, Джон, — сказал женский голос. — Добро пожаловать домой.
Я, не отдавая себе отчет, вскочил на ноги. Затылок по-прежнему болел, и я чуть не упал. Я принялся чиркать зажигалкой — один, другой, третий раз. Наконец она загорелась.
Рядом с мальчиком на полу сидела Кэрол. Она сильно похудела со времени нашего последнего свидания. Я шагнул вперед и вгляделся в мальчика.
Конечно, это был не Скотт.
Через пару секунд я понял, что у него другие глаза и черты лица. Сходство было ощутимым, но если Скотт сильно напоминал меня, этот мальчик, несомненно, удался в мать.
— Это Тайлер?
Он продолжал смотреть на меня, словно на чудовище, которое, если он не будет двигаться, возможно, сожрет его не сразу.
— Ну да, — сказала Кэрол. — Тайлер, это твой отец.
Зажигалка сильно раскалилась, и я отпустил рычажок. На мгновение я порадовался воцарившейся темноте.
Я сделал шаг вперед и осторожно опустился на пол. Взяв зажигалку в другую руку, я снова нажал на рычажок и недоуменно посмотрел в лицо женщины, которая прежде была моей женой.
— Кэрол… что это значит, черт побери?
Она сказала, что вчера их посреди ночи похитили из дома, который они снимают в Рентоне. За ними пришли двое. Одного из них она узнала — он принес послание в библиотеку, где она работала. С тех пор их держат здесь, в нашем старом доме. Она уже пыталась выбраться, но тот, кто закрывал дом, поработал на славу.
|
|
— Я не об этом спрашивал, — сказал я. — Я спрашивал, что все это значит.
Она не ответила. Я слышал, как они с Тайлером дышат в темноте, почти в унисон. Теперь, понимая, где нахожусь, я как будто стал ориентироваться в пространстве. Зажигалка снова раскалилась, и я, пошарив по полу, нашел упавшую сигарету.
Я закурил, и, когда затягивался, в свете огонька проявлялись их лица, обращенные ко мне.
— Тебе не следовало возвращаться, — заявила Кэрол.
— Почему?
— Не следовало, и все.
— Я приехал, потому что один человек сообщил мне, будто ему известно, что случилось со Скоттом.
— И что — известно?
— Сложно сказать, — признался я. — Нередко мне казалось, что она немного не в своем уме.
— Она?
— Эллен Робертсон. Она была женой Джерри Робертсона.
— Была? А что случилось?
— Он умер несколько месяцев назад. Откуда тебе известно это имя?
— Я выросла здесь неподалеку.
— Ты его знала?
— Почти нет. Я знала Брук.
— Брук? Откуда?
— Мы учились в одной школе.
— Вы дружили?
— Брук ни с кем не дружила. Она — Брук. Она — Робертсон.
— Забавно. Сегодня утром то же самое сказал мне Билл Рейнз. Я так и не понял, что это должно означать.
— Ты видел Билла?
— Да.
— И как он?
Наступила моя очередь отмалчиваться. Я затянулся и увидел чопорное лицо Кэрол в шести футах от меня.
— Тебе нечего мне сказать? — спросил я.
— Не понимаю, чего ты хочешь.
— Дерьмо собачье.
— Это гадкое слово, — тихо сказал Тайлер.
— Извини.
Я знал, что, наверное, хорошо бы подойти к нему, обнять, сделать что-то, подобающее отцу. В свете зажигалки я уловил в чертах маленького лица сходство с тем младенцем, которого я когда-то держал на руках, кормил. Еще мне было ясно, что он не видел меня почти три года и я понятия не имею, сколько у нас времени. Однако остались вещи, которые мне необходимо было узнать.
— Эллен мертва, — сказал я. — Кто-то убил ее и оставил с посланием ко мне.
Молчание.
— Хочешь узнать, что это было за послание?
Молчание.
— Футболка, в которой я бегал, когда мы жили здесь. Подаренный мне браслет. И письмо по электронке. Письмо от Дженни, которого я никогда не видел.
Еще одна затяжка, и я заметил, что из глаз Кэрол выкатывается по слезе.
— Пожалуйста, Кэрол. Столько времени прошло. Я имею право знать.
Она сказала, что подозрений у нее не возникало, и, вероятно, не врала, но так и осталось неясным, что заставило ее однажды утром войти в мой кабинет и заглянуть в компьютер. Там все равно ничего не должно было быть. Мы с Дженни в то время не переписывались, а когда начали — все письма немедленно удалялись. Это правило номер один, если вы завели роман, что вам наверняка известно.
Я настроил почтовую программу на проверку почты по расписанию. Один раз в середине дня и перед этим — утром в девять часов. Если я работал дома, то старался придерживаться такого распорядка, чтобы день не превращался в непрерывные вопросы, ответы и повторные вопросы от тех же людей. Когда у меня начался роман с женой Билла Рейнза, я стал снимать почту вручную. В тот день между нами ничего не было, как не было уже несколько месяцев, а потому я успел включить прежний режим.
И вот утренняя почта была принята автоматически, включая те письма, что пришли ночью. И когда Кэрол взглянула на монитор… Типичный несчастный случай, хотя говорят, что мы сами творцы своего счастья.
Кэрол прочла его — то письмо, распечатку которого я видел. Она стояла перед компьютерным столом, ее переполняли эмоции, которым нет названия, и она не знала, что делать. В конечном счете Кэрол распечатала это письмо, а потом стерла его из почты.
Большую часть дня она провела на лужайке с ребенком, читая и перечитывая письмо, обдумывая его снова и снова. Оно не оставляло возможности для других толкований. Сила эмоций не вызывала сомнений, как не вызывало сомнений и то, что у этого письма была предыстория, о продолжительности которой она могла только догадываться. Кэрол сообразила, что надпись на браслете, подаренном женой другого мужчины, означает соединение двух «Дж» — Дженни и Джон.
|
|
Присяжные в суде даже не потрудились бы покинуть зал заседания — все было ясно. Вопрос состоял в том, что же произошло на самом деле?
Из письма следовало: то, что прежде творилось между этой женщиной и ее мужем, закончилось или как минимум приостановилось. Кэрол была гораздо умнее, чем считала сама, и поняла, что лучше всего сделать вид, словно ничего не произошло. Проглотить боль — и пусть будет что будет. В конечном счете с кем не случается. Не всегда такие романы затягиваются или бесповоротно меняют жизнь. Один-единственный ураган не означает, что вы должны покинуть дом и навсегда поселиться под землей. Еще Кэрол поняла: из того факта, что А, вероятно, время от времени трахает (или трахал) В, еще не следует, что жизнь и сердце А больше не принадлежит Б.
Но ей было больно. Такую боль чувствуешь, когда человек умирает. Когда мир в один миг меняется, бесчисленные эпизоды наполняются новым смыслом, воспоминания блекнут, а улыбки становятся фальшивыми.
— Как ты мог, Джон? Нет, как ты мог? Когда я была беременна? И потом? Скажи, потому что я три года пыталась понять, но так и не поняла.
— Я тоже, — сказал я.
Вернувшись в тот день с работы, я был с нею ласков. Я привез из книжного магазина «Якима бордерс» роман, на который она положила глаз, и что-то легкое на обед. Когда мы лежали в постели в ту ночь, всего в каких-то сорока футах от места, где сейчас сидела Кэрол, тихим бесстрастным голосом рассказывавшая мне все это, она знала, как поступить по-взрослому: сделать вид, будто ничего не произошло.
Так, по крайней мере, ей следовало вести себя по отношению ко мне. Но Дженни? С ней дела обстояли иначе.
Кэрол, случалось, приглашала ее на ужины, ходила с нею по магазинам, болтала за кофе. Она бывала в ее доме. Часто. До, во время и после.
|
|
Спустить это ей Кэрол не могла.
Моя сигарета давно догорела, и теперь мы сидели в темноте. Тайлер молчал, но я обратил внимание, что Кэрол использовала длинные и взрослые слова, чтобы ему было непонятно, о чем речь. В конечном счете ему ведь всего три с половиной. Нужно быть гораздо старше, чтобы понять, как можно испортить себе жизнь собственной глупостью, что жить нынешним мгновением — прекрасный способ изгадить бесконечное множество мгновений, которые у вас впереди.
— И что ты сделала?
Я услышал, как она сглотнула.
— Что ты сделала, Кэрол?
Она сказала, что пыталась забыть. Убеждала себя, что Дженни Рейнз виновата ничуть не больше, чем я. Но у нее не получалось. Она все время вспоминала тот день, приблизительно через месяц после рождения Тайлера, когда она случайно встретилась с Дженни в Рослине. В конце концов они вместе зашли в кондитерскую. Дженни взяла Тайлера на руки. Кэрол не знала, продолжались наши отношения в то время или нет. Это не имело значения. В любом случае Дженни не следовало вести себя с ней так легкомысленно.
Я опустил голову. Я догадывался, что она чувствовала. Один раз я совершил ошибку, устроив для Кэрол вечеринку-сюрприз. Ей было жутко не по себе. Тот факт, что друзья приехали пожелать ей всех благ, оказался начисто сведен на нет другими соображениями: со многими из них она давно не разговаривала, ни один прежде не сказал ей ни слова добрых пожеланий. На самом деле они все лгали ей, искажали ее мир недомолвками, из-за них она ощущала, что реальности не стоит доверять.
— И поэтому я напустила на нее печаль.
— Что такое «печаль», Кэрол?
— Печаль, она и есть печаль.
— Выражайся проще, пожалуйста.
— Вставать утром и чувствовать себя несчастной. Не понимать смысл происходящего. Смотреть на вещи, которые должны иметь для тебя ценность, быть тебе небезразличны, и не иметь возможности вспомнить почему.
В памяти промелькнуло, что Билл говорил о Дженни — какой она была перед отъездом.
— Ты имеешь в виду депрессию.
— Нет. Это настоящее.
Я покачал головой, хотя она все равно не разглядела бы в темноте.
— Кэрол, это похоже на ерунду. Пожалуйста, скажи мне. Что ты сделала с Дженни?
— Я же говорю, Джон. Я ничего не делала сама. Я просто пошла к человеку, который мог сделать.
— К кому?
— К Брук.
— Брук Робертсон? И что она?
— Она напустила это. На Дженни.
— Ты хочешь сказать, что Брук — ведьма?
— Не она. Ты, Джон, не здешний. Тебе не понять.
— Прекрати, бога ради, Кэрол.
Она говорила странным распевным голосом.
— Я пошла к Брук. Я внесла плату. Я дала ей вещи, которые нужны. Она сделала то, о чем я просила. Оно…
Она не могла подобрать нужные слова и снова принялась плакать. Навзрыд.
— Что «оно», Кэрол?
— Оно пошло наперекосяк.
— Мама.
Плач матери расстроил Тайлера. Меня тоже, но я ничего не мог поделать.
— Что ты…
— Я не хотела ничего, кроме печали, ничего больше.
— Кэрол…
— Да, блин, послушай, что тебе говорят. Ты спросил, так слушай же, идиот. Ты что — ничего не почувствовал?
— Когда?
— В день, когда это случилось. Ничего?
Я встал и пошел прочь, но идти было некуда… И что бы ни делала Кэрол, я думаю, она мне не лгала.
Я повернулся:
— Рассказывай.