Ростбиф по рецепту Эрона

3 кг очищенной от пленки мякоти (нужно взять наружную часть бедра с жировой горбушкой)

соль и перец по вкусу

3 ст. ложки растительного масла

1 луковица, порезанная на полукольца толщиной около 1 см

4 зубчика чеснока (слегка раздавить)

6 мозговых костей длиной около 5 см

3 ст. ложки сливочного масла (нарезать тонкими ломтиками)

Разогрейте духовку до 150 °C. Плотно перевяжите кусок мяса кулинарной нитью так, чтобы получился аккуратный, ровный прямоугольник (это по вашей просьбе может сделать мясник). Со всех сторон щедро посыпьте солью и перцем.

На плите в большой огнеупорной сковороде нагрейте растительное масло «почти до дымка» (эту загадочную фразу я уже комментировала) и обжарьте мясо со всех сторон; убедитесь, что на жирной стороне образовалась твердая коричневая корочка. Достаньте мясо и временно поместите его на тарелку, а огонь под сковородой потушите. Используя остаточный жар, быстро обжарьте лук и чеснок и уложите на сковородку мозговые кости, соорудив из них что‑то вроде решетки или рамки. Сверху на кости положите кусок мяса жирной стороной кверху. Прикройте ломтиками сливочного масла. Поставьте сковородку в нагретую духовку и готовьте примерно 1,5 часа, каждые 15 минут поливая образовавшимся на сковородке соусом – ни капли драгоценного сока из мозговых косточек не должно пропасть зря.

Ростбиф готов, когда температура мяса в середине куска достигнет 54 °C. Теперь достаньте его из духовки и остудите до комнатной температуры, а потом нарежьте на тонкие кусочки. Из них можно сделать достаточно сэндвичей, чтобы накормить небольшую армию.

Да, кстати: когда закончите готовить, выковыряйте мозг из костей, положите его на хлеб, посыпьте солью, и поверьте – лучшей закуски вы не пробовали!

Я непременно сделаю это немного позже, а пока мне надо вырезать толстые сухожилия из голяшки – она пойдет на фарш. Я молча работаю, и в моей глупой, склонной к ностальгии голове крутятся слова совсем не той песни, что сейчас звучит из айпода, а старого хита девяносто седьмого года, который я как‑то в шутку назвала саундтреком Д.: «Я не хочу сводить тебя с ума. Хотя на самом деле я хочу. Признаюсь честно, у меня большие планы на тебя».

Мне нравится, что за столом мы то работаем в тишине, то начинаем короткий оживленный разговор, то опять погружаемся в сосредоточенное молчание. Это создает особый рабочий ритм и ощущение комфорта, возможное только в сплоченной, приятной тебе компании. Но в конце дня, после того как я снимаю свою кожаную пастушескую шляпу, отмываю в раковине ножи и солью отдраиваю стол, это ощущение мира и комфорта пропадает. Я выхожу на улицу, и тоска снова обрушивается на меня, как тяжелый железный лист.

– Джуль, иди выпей с нами пива. Называется «Материнское молоко». Это местное. У нас тут еще полбочонка, и требуется помощь.

Я сижу с Джессом, Эроном и Джошем в задней комнате и пью пиво, гораздо более темное и горькое, чем то, к которому привыкла. Мы болтаем о том о сем, ничего серьезного: уход за усами, предстоящие в скором времени президентские выборы. Хуану тоже налили стакан, но он пока не может к нам присоединиться. Ему еще надо вымыть посуду, разобрать и очистить ленточную пилу и мясорубку – словом, спать еще не скоро. Мне тоже, хотя и по другой причине.

– Джуль, а ты знаешь, что в Париже у мясников есть свой собственный, особый язык?

– Какой такой язык?

– Ну, вроде сленг. Как эта детская игра – «поросячья латынь». Они меняют местами слоги и могут с чистой душой посылать покупателей куда подальше.

Джош пятерней расчесывает свои длинные рыжие волосы и заново заплетает косичку.

– А как будет «Отвали, гондон!»?

– Надо посмотреть.

– А слово «чокнутая» у них есть? – спрашиваю я, с тоской думая о предстоящем долгом вечере.

– Должно быть, я уверен. По‑моему, у нас намечается новая кличка.

Я могла бы пригласить любого из этих славных парней зайти со мной в соседний бар и выпить еще за компанию, но почему‑то этого не делаю. Я ухожу после всего одного стакана. Магазин закрывается. Я иду к машине.

Единственное место, где я сейчас чувствую себя в полной безопасности, – это лавка. Едва я сажусь за руль, как раздается телефонный звонок.

– Я задам тебе только один вопрос. Ты с ним все еще встречаешься?

– Что? Нет! Нет… Я даже не разговариваю с ним! Он не… – Я замолкаю, потому что не могу рассказать Эрику, что Д. не хочет разговаривать со мной и это разрывает мне сердце. – С чего ты взял?

– А знаешь что? Забудь! Я все равно не поверю, что бы ты ни сказала. Не хочу знать.

– Но я ведь не сделала ничего… Прости меня. Прости.

У нас с Эриком не было секса вот уже несколько месяцев. И хотя Д. меня бросил, хотя за несколько последних недель я не обменялась с ним ни словом, потому что он не желает отвечать на мои отчаянные электронные мольбы, он все еще здесь, со мной, никуда не делся, живет в моей квартире. Эрик ко мне не прикасается. А я не могу заставить себя прикоснуться к нему. Беда в том, что сама его любовь и нежность мучительны для меня. И, если я буду спать с ним – спать, в смысле трахаться, а не просто лежать в одной кровати, это мы и так делаем каждую ночь, которую я провожу дома, – он обо всем непременно догадается. И эта новость убьет его. Я знаю, потому что она уже убивает меня. Ужасно признаваться в таком даже самой себе. Это знание гложет меня изнутри.

Но я все еще чего‑то жду и чего‑то хочу и никак не могу остановиться. Это как будто в подвале, в полной темноте шаришь рукой по стенам, но вместо выключателя натыкаешься только на холодные, влажные кирпичи и паутину. И дело даже не в Д. Хотя, возможно, и в нем. Я и сама толком не знаю. Потому что, конечно, я мечтаю о том, как мы помиримся и он опять позовет меня к себе в постель, но мечтать об этом слишком больно. Невыносимо больно, и я все чаще вспоминаю, что единственное надежное средство на время избавиться от головной боли – это изо всех сил прищемить себе пальцы ящиком кухонного шкафа.

Многие люди любят поиграть в легкую форму «господства‑подчинения». Ничего особенного в этом нет. Я всегда испытывала к теме подчинения некоторый академический интерес. Но когда мы с Эриком немного поэкспериментировали в этом направлении, то на практике все получалось как‑то ужасно глупо. Я решила, что это одно из тех желаний, которые лучше не воплощать в жизнь. А потом появился Д.:

– Пошли ко мне.

Я помню, как в первый раз поняла, что это неизбежно. Все произошло у входа в закусочную на углу Двенадцатой и Университетской площади, ноябрьским днем две тысячи четвертого года. Ланч прошел во вполне дружеской обстановке, но в конце что‑то изменилось. Теперь нам предстояло разойтись в разные стороны: я и так слишком долго отсутствовала дома.

– Я приду завтра. Обещаю. Сегодня никак не могу. Мне еще надо погулять с собакой. – Я слабо попыталась вырваться из кольца его рук, но они крепко сцепились у меня за спиной.

– Если не пойдешь, то через пять минут все равно передумаешь. Лучше пошли сейчас.

Я раскраснелась и тяжело дышала, и в общем‑то все было уже ясно. Позже Д. говорил, что он просто точно угадал момент, что я взрослая женщина и меня надо было уговаривать, иначе я могла передумать, но на самом деле с того самого мгновения, как он поцеловал меня там, на углу, пока мы ждали зеленого сигнала светофора, он уже точно знал, что может совершенно спокойно, приложив к тому минимум усилий, привести меня в свою квартиру в Мюррей‑Хилл. Он даже не пытался скрывать эту уверенность, она светилась у него в глазах.

На протяжении всей своей юности я всегда в критический момент сама решала, кого или чего я хочу, и всегда получала это. Джули‑Паровой Каток. Так я получила мужа, так получила новую жизнь. Но сейчас кто‑то хотел, брал и имел меня. И я была бессильна перед его уверенностью. И кайфовала от этого бессилия.

– Хорошо. Но только ненадолго. У меня всего час.

– Ну и хорошо. Пошли.

Он весь такой: ни капли неуверенности, ни намека на угрызения совести. Те два месяца, что Эрик не догадывался о нашем романе, Д. держался с ним совершенно непринужденно. Он охотно приходил к нам в дом, когда я приглашала его на обед, охотно обменивался со мной игривыми взглядами за спиной мужа и прижимал мою ногу под столом, охотно оставался у нас ночевать, если засиживался допоздна, спал на диване в гостиной и на рассвете успевал урвать кусочек торопливого секса, а утром, как ни в чем не бывало, сидел с нами за завтраком, с аппетитом ел яйца «бенедектин» и весело болтал со своей любовницей и ее ничего не подозревающим мужем. (Его любовница! Как я смаковала это слово, как наслаждалась, как перекатывала его во рту, подписывала им свои электронные письма – хотя не забывала забрать в иронические кавычки, – но произнести вслух решалась только шепотом и только самой себе.)

– Давай, приходи ко мне.

– Уже еду.

Наконец я делала что‑то, чего должна была бы стыдиться, и впервые за очень долгое время не испытывала при этом ни малейшего чувства вины. Я упивалась своим бесстыдством. У меня был любовник.

– Ну, наконец‑то. – Д. открыл мне дверь обнаженным.

– Приехала, как только смогла.

Он овладел мною еще в прихожей, прижав к стене, не позаботившись раздеть. Потом понес – а я, имейте в виду, отнюдь не миниатюрная девочка – к себе в комнату мимо дверей соседей, которых (мне очень хотелось в это верить) не было дома. Швырнул на кровать, опустился на колени, чтобы расстегнуть мои черные сапоги на шпильке. И удивленно поднял брови: ирония на его лице странным образом смешалась с неприкрытым желанием.

– Рррр‑р.

– Не смотри! Эти дурацкие носки в клетку… – Носки Эрика, если честно.

– Я вот о чем. – Он показал пальцем на красную кожаную подкладку сапог. – Рррр‑р.

Несколько часов спустя я на четвереньках ползала по ковру, собирая свое разбросанное белье, потерянный сапог, разорванные бусы. Он вдруг схватил меня за лодыжку и потянул обратно в кровать. Шлепнул по ягодицам, больно, потом несколько раз укусил, оставив по всему телу синяки, которые мне трудно будет скрыть, – черные, отчетливые, как отпечатки зубов акулы на доске для серфинга. Он уже все про меня понял.

Это было несложно. Я раскрывалась навстречу Д., как похотливый цветок. И в тот первый раз, когда он ударил меня по лицу, мои руки были связаны веревкой, которую я сама ему дала. И даже не сама пощечина и не боль, а торжествующий блеск в его глазах и абсолютная уверенность, что он правильно угадал, вдруг сделали меня другим, свободным человеком.

Теоретически я ведь вполне успешна. Но, как ни странно, все мои успехи не смогли дать мне того, что дал Д., когда с улыбкой избивал меня, – независимости, свободы, силы.

А теперь его нет, и оказалось, что та свобода была дана мне только на время. И грызущее чувство вины вернулось. Оно засело у меня внутри, и его уже не прогнать.

Эрик звонит еще раз, когда южнее Розендейла я сворачиваю с 213‑й на извилистую дорогу в Рифтон.

– Послушай, я должен извиниться за то, что наговорил тебе.

– Все нормально. Просто мне очень жаль, если ты думаешь, будто я делаю что‑то плохое. – У меня в голосе все‑таки слышится обида, и, наверное, это к лучшему. Обидой лучше всего маскировать угрызения совести.

– Нет, ничего такого ты не делаешь. Я знаю. Прости. Наверное, я тут один потихонечку схожу с ума. И Роберт без тебя скучает.

Вот уже два месяца я провожу в своей съемной квартире три или четыре ночи в неделю. Я всегда верила в целебную силу расстояния. Разлука укрепляет любовь и тому подобное.

– Эрик, мне жаль, что ты так реагируешь. Я просто хочу этим заниматься, хочу быть мясником, и ничего плохого в этом нет, и это никак не связано с нашими отношениями. – Я добавляю в голос эмоций и даже нотку ханжеского возмущения.

– Милая, я хотел бы это понять, но ты права, пока у меня не получается. Я стараюсь.

– Хорошо. Извини. Если бы ты мог просто…

– Да, все в порядке. Все будет хорошо. Только я скучаю по тебе и…

– Я знаю. Прости. Послушай, кажется, я сейчас отключусь. – Его голоса в трубке почти не слышно. – Спокойной ночи. Я люблю тебя. Правда, люблю.

– Я знаю. Я тебя тоже люблю.

Вечер. Я одна в своей холодной квартире: почти пустая кухня, маленькая гостиная, спальня, выкрашенная в синий и белый цвета. Я готовлю себе обед: стейк, сосиски или котлету – и открываю первую бутылку вина. Последние фрагменты простой мозаики, составляющей мой день, встают на место. Девять вечера. Я очень устала, но это та каменная усталость, которая не даст мне заснуть еще несколько часов. Левая рука ноет, но я уже привыкла к этой боли. Я прислоняю несколько подушек к стене, опираюсь на них спиной, открываю лэптоп и вставляю в него диск с фильмом, предварительно убедившись, что мой бокал полон.

«Что такое стивидор?»

Неважно, что означает эта фраза в фильме. Вернее, важно, но только для нас с Эриком, а вам не обязательно знать, почему я так часто повторяю ее без всякой видимой причины. Важно, что Эрик это понимает, потому что дурацкий, давно уже закончившийся сериал «Баффи – истребительница вампиров» стал основой особого тайного языка нашей супружеской жизни. Когда я смотрю его, мне кажется, будто я возвращаюсь домой. А после сегодняшнего нервного и резко оборвавшегося разговора, поставив диск, я словно бы прошу у мужа прощения и обещаю хранить верность. Сейчас я принадлежу только Эрику, потому что «Баффи» – это одно из очень немногих произведений поп‑культуры, которые не пробуждают воспоминаний о Д., поклоннике «Южного парка». Я смотрю три серии подряд.

Они заканчиваются уже в двенадцатом часу. Я захлопываю компьютер, ставлю на тумбочку вторую, уже наполовину пустую бутылку вина, натягиваю на себя одеяло и закрываю глаза, но сразу же понимаю, что это бесполезно. Поэтому я снова открываю лэптоп, запускаю мессенджер и с радостью вижу, что Гвен в Сети.

Джули: Привет. Ты где? Надеюсь, не на работе?

Гвен: Нет, слава богу. Я у Мэтта.

После длинного ряда неудачных попыток Гвен, кажется, наконец‑то нашла бойфренда, который ей подходит. Конечно, с ее характером она то и дело ссорится с ним, но они вместе ездят в отпуск и познакомились с родителями друг друга, Мэтт покупает ей одежду и чинит компьютер, и они постоянно занимаются всеми возможными видами секса. Я изо всех сил стараюсь не завидовать.

Гвен: А у тебя как дела?

Джули: Я в Рифтоне, а дела хреново.

Гвен: Болеешь?

Джули: Нет, все то же самое. Д. Несколько часов я еще могу не думать о нем, но, как только собираюсь спать…

Гвен: Ох, Джули, ну когда ты уже выбросишь этого дырявого гондона из головы?

Джули: Я просто не понимаю… Ну за что он меня так ненавидит?

Гвен: Я тебе уже все объясняла. Он. Просто. Дырявый. Гондон… Я бы с удовольствием набила ему морду.

Джули: Было бы неплохо.

Гвен: Слушай, я тут наконец‑то посмотрела «Матч‑пойнт». Так вот, эта девка, которую играет Йоханссон, – это в точности ты и Д. вместе взятые. Пьяные истерики – это у нее от тебя, а все то, за что ее хочется убить, – от него.

Джули: Ну оо‑очень остроумно. Но, знаешь, если только он захочет, я в ту же секунду к нему вернусь.

Гвен: А вот за это хорошо бы набить морду тебе.

Джули: Спасибо на добром слове.

Гвен: Послушай, извини, но мне надо идти, мы с Мэттом тут… ну, в общем, надо.

Джули: Все поняла.

Гвен: Целую. Люблю. Будь умницей.

Джули: Спасибо. Я тоже тебя люблю.

Проклятье! Этого все равно недостаточно. Я наливаю себе еще бокал вина, надеясь хоть немного приблизить сон, и начинаю целенаправленно шарить по Сети. Я ищу особого рода картинки и дешевое видео, поскольку знаю, что они способны ненадолго отвлечь меня: связанные, беспомощные, умоляющие женщины; уверенные, властные, суровые мужчины. Эти образы излучают понятную мне, примитивную эротику. По крайней мере, мое тело соответственно реагирует на них, хотя душа брезгливо отворачивается. Я стараюсь сосредоточиться на идиотских сюжетах и грязных, ненатуральных сценах унижения. Но мозг не желает подключаться: лениво, как кот лапой, перебирает несколько картинок и снова упорно возвращается туда, где его подкарауливает боль.

Холодное, насмешливое, некрасивое лицо с широким микджаггеровским ртом. Почти затянувшаяся дырочка на левой мочке – память о юношеском увлечении роком. Неторопливая манера снимать с себя одежду, так не похожая на мое лихорадочное раздевание. Руки, по‑хозяйски лежащие у меня на бедрах, не знающие сомнений губы и умение отдавать себя так, как будто берет, опустошает, использует. Голос низкий, насмешливый, густой – при одном лишь воспоминании о нем у меня до сих пор замирает сердце.

Пока Д. не бросил меня, мы иногда занимались сексом по телефону – неплохой способ скоротать время, проведенное врозь. Устраивая эти сеансы, мы не описывали ни свои ощущения, ни действия, нам вообще не нужны были слова. Это была совсем другая игра: мы только слушали, стараясь подстроиться друг под друга. Мне это давалось куда труднее, чем Д., наверное, потому, что я всегда паршиво играла в покер. Как ни старалась я быть скрытной и сдержанной, но всегда выдавала себя невольным стоном, вскриком, судорожным вздохом, и он понимал, что я уже готова. Я же могла догадываться только по тому, как иногда у него на мгновение перехватывало дыхание да ускорялся ритм влажных шлепков, едва слышных в трубке. В конце мы иногда нарушали правила, и он заговаривал – впервые, с тех пор как поздоровался. Я слышала прерывистый, почти сердитый шепот, требование, а не вопрос: «Скажи когда! Когда? Сейчас?»

«Да, да! Да, сейчас!»

Его имя вырывается вместе со всхлипом, а при воспоминании о звуках на другом конце провода тело сводит судорога. Боль из запястья ударяет в локоть, указательный палец лихорадочно дергается, а потом я долго‑долго плачу и наконец засыпаю. Рука так и остается зажатой между бедрами – не ради удовольствия, а для утешения, как у маленьких детей.

На следующее утро я встаю с опухшими глазами и черными от вина губами. Вчерашняя тоска еще напоминает о себе жалкой судорожной икотой. Но я принимаю душ, натягиваю джинсы и черную футболку с надписью «НАШЕ МЯСО – ЛУЧШЕЕ!», выхожу на улицу, вдыхаю бодрый осенний воздух, сажусь в машину и там быстро успокаиваюсь. В обычный день я бы поехала в магазин, чтобы кромсать туши и обмениваться непристойными шутками с ребятами, но сегодня я направляюсь совсем в другую сторону. У меня назначено свидание с хрюшками.