Жизнь Толстого 11 страница

«Люди скажут: вот человек, которого многие высоко ставят, а он вон какой был негодяй, так уж нам-то, про­стым людям, и бог велел»³.

Руссо был чужд того душевного целомудрия и смире­ния, которые присущи верующему христианину и которые осенили таким чистым светом старость Толстого. Памят­ник Руссо, воздвигнутый на Лебяжьем острове, вырисо­вывается на фоне собора св. Петра в Женеве, этом Риме кальвинистов. У Толстого нам слышится отзвук наивных рассказов странников и юродивых, которые до слез трога­ли его в детстве.

Но последние тридцать лет жизни Толстого посвяще­ны уже не только борьбе против предрассудков общества, роднящей его с Руссо, а великолепной битве между двумя могущественными силами его души: Правдой и Лю­бовью.

Правда — «этот взгляд, идущий прямо в душу», про­никновенный свет его серых глаз, которые видят всё... Правда — самая первая его вера, владычица его творче­ства.

«Герой же моей повести, которого я люблю всеми си­лами души, которого старался воспроизвести во всей кра­соте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда»⁴.

Правда — единственное, чю уцелело после бури отчая­ния, вызванного смертью брата⁵.

¹ Дневник. 6 января 1903 г. — P.P.

²«Четвертая прогулка». — P.P.

³ Письмо к Бирюкову. — Р. Р.

⁴ «Севастополь в мае 1855 года. — P.P.

⁵«Говорить правду... Это одно из мира моральною, что у меня осталось. Это одно я и буду делать...» (письмо к Фету от 17 октября 1860 г.). — P. P.

Правда — опора всей его жизни, утес посреди бушую­щего океана...

Однако уже очень скоро ему недостаточно стало «ужасной правды»! Ее вытеснила любовь. Любовь — живой источник, питающий его в детстве, «естественное состояние его души»¹. Когда наступил нравственный перелом 1880 г., он не отрекся от правды, он поставил ее на службу любви ².

Любовь — «основа энергии»³. Любовь — «смысл жиз­ни», в ней одной -красота⁴. Любовь «сущность ду­ши» умудренного жизнью Толстого, автора «Войны и ми­ра» и письма синоду⁵.

Насыщение правды любовью составляет неповтори­мую ценность шедевров Толстого, написанных им в пери­од зрелости, nel mezzo del commin⁶, — именно эта особен­ность реализма Толстого отличает его от реализма в духе Флобера. Флобер полагал свою силу в том, чтобы не лю­бить своих героев. Именно любви и недостает этому вели­кому мастеру: Fiat lux!⁷ Солнечного света еще недоста­точно, нужен жар сердца. Силою своего реализма Тол­стой воплощается в любом существе и, увидев его как бы изнутри, находит даже в самом ничтожном то, за что его можно любить, что роднит его братским единением со

¹ Любовь есть естественное состояние души или, скорее, естествен­ное отношение ко всем людям» (дневник студенческих времен в Каза­ни). — P.P.

² «Истина откроется любви» («Исповедь», 1879 — 1881 гг.). «Мне, полагавшему истину в единении любви...» («Исповедь», 1879 — 1881 гг.). — p.p.

³ «Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя» («Анна Каренина»). — P.P.

⁴ «Область красоты и любви, для которой стоит жить» («Война и мир»). — Р. Р.

⁵ «Верю в бога, которого понимаю, как дух, как любовь...» (ответ св. синоду в 1901 г.). «Да, любовь... не та любовь, которая любит за что-нибудь... но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидел своего врага и все-таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно пред­мета... Любить ближних, любить врагов своих. Все любить — любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человече­скою любовью, но только врага можно любить любовью божескою» (предсмертные мысли князя Андрея, «Война и мир»). — P.P.

⁶ В середине пути (шпал.). — Прим. ред.

⁷ Да будет свет! (лат.). — Прим. ред.

всеми людьми¹. И силою своей любви он проникает до корней жизни.

Но нелегко поддерживать в себе это чувство. Бывают минуты, когда зрелище самой жизни со всеми ее страда­ниями столь грустно, будто сама жизнь хочет испытать силу любви, и тогда, чтобы спасти любовь от поругания, чтобы спасти свою веру в любовь, приходится воспарить так высоко над миром, что почти теряется связь со всем земным. А как быть тому, кто, подобно Толстому, наде­лен чудесным, но роковым даром видеть правду, кто не может не видеть ее? Знаем ли мы, сколько выстрадал Тол­стой в последние годы своей жизни, когда душа его еже­часно раздиралась между беспощадным видением всех ужасов действительности и страстной всеобъемлющей любовью, которая стремилась утвердить себя во что бы то ни стало!

Кто из нас не переживал этих трагических конфликтов? Сколько раз мы принуждены делать выбор — закрыть глаза или же возненавидеть. А художник? Тот, кто до­стоин имени художника, писатель, который понимает ве­ликолепную и грозную силу написанного слова, — как ча­сто впадает он в отчаяние, высказывая ту или иную исти­ну! ² Правда, жизненная правда, источник здоровья и му­жества, столь же необходима среди лжи современного об­щества, лжи цивилизации, как живительный воздух, кото­рым мы дышим... И в то же время не у всех достаточно сильные легкие, чтобы дышать воздухом правды, так рас­слабляет душу цивилизация, а если не она, то природное мягкосердечие! И не жестоко ли взваливать на них непо­мерный груз правды, не сломятся ли они под ним? Может быть, существует та высшая правда, которая, как говорит Толстой, открыта для любви? А если так, то вправе ли мы баюкать людей успокоительной ложью, как Пер Гюнт убаюкивает сказками умирающую старуху мать?.. Перед обществом возникает вновь и вновь все та же проблема: правда или любовь? И обычно решение таково, что при­носятся в жертву и правда и любовь.

¹ «Для того, чтобы говорить хорошо то, что он хочет говорить...» художник должен говорить только о том, что он страстно любит. «Без любви к предмету... нет произведения искусства. Нерв искусства есть страстная любовь художника к своему предмету...» (письмо к Гольцеву, сентябрь 1889 г.). — P.P.

² «Я пишу книги и потому знаю весь тот вред, который они про­изводят...» (письмо к Веригину, главе духоборов, ноябрь 1895 г.). — P. P.

Толстой никогда не предавал ни той ни другой. В про­изведениях, относящихся к периоду зрелости, любовь является светочем правды. В произведениях, относящихся к закату жизни, свет льется как бы сверху — это луч мило­сердия, который нисходит на жизнь, но не соединяется с нею. Мы видели, как в «Воскресении» вера, хотя и го­сподствует над действительностью, остается вне ее. Тот самый народ, в котором Толстой, рассматривая обособ­ленные личности, видит мелочных, слабых и незначитель­ных людей, как только он начинает думать о нем отвле­ченно, принимает черты божественной святости¹. В пов­седневной жизни Толстого обнаруживаются те же проти­воречия, что и в искусстве, только еще более мучитель­ные. Хотя он прекрасно знал, каких поступков требует от него любовь, поступал он наоборот: жил не по божеским законам, а по мирским. А сама любовь! Где искать ее? Как распознать все ее лики, все противоречивые веления? Искать ли ее в любви к своей семье или в любви ко всем людям?.. До последнего часа он не переставал терзаться этим неразрешимым противоречием.

Как найти правильное решение? Он так и не нашел. Пусть наши надменные мудрецы пренебрежительно осу­ждают его за это! Уж они-то, конечно, обрели истину и са­модовольно цепляются за нее. Для них Толстой — всего лишь слабый, сентиментальный человек, который ни для кого не может служить образцом. Еще бы! Он не тот при­мер, которому они способны следовать; слишком слабо в них пламя жизни. Толстой не принадлежал к числу тех, кто горделиво мнит себя избранником, он не принадле­жал ни к какой церкви — ни к «книжникам», как он их назы­вает, ни к фарисеям какого бы то ни было толка. Он — свободный христианин в самом возвышенном понимании этого слова. Всю свою жизнь он стремится к достижению идеала, который оставался недосягаемым².

¹ В «Утре помещика» или в «Исповеди» видна идеализация простых людей, добрых, довольных своей судьбой, спокойных, обладающих здравым смыслом, или в конце второй части «Воскресения» — образ «новых людей, нового неизвестного и прекрасного мира», который во­зникает перед Нехлюдовым, когда он сталкивается с рабочими, возвра­щающимися с работы. — Р. Р.

² «Ни одно состояние, по христианскому учению, не может быть выше или ниже другого. Увеличение жизни по этому учению есть только ускорение движения к совершенству. И потому движение к совершенству мытаря, блудницы, разбойника на кресте составляет высшую степень жизни, чем неподвижность праведности фарисея» («Жестокие радо­сти»). — Р. Р.

Толстой никогда не обращался к привилегированным мыслителям, он говорил для простых людей — hominibus bonae voluntaiis ¹.

Он — наша совесть. Он говорит именно то, что мы, обыкновенные люди, думаем и в чем боимся признаться самим себе. Он для нас не преисполненный спеси учитель жизни, один из тех надменных гениев, кото­рые, замкнувшись в кругу своего искусства и мысли, во­знесли себя над бренным человечеством. Он, как он сам любил называть себя в своих письмах, наш «брат». Так повторим же за ним самое прекрасное и человечное из всех слов- — «брат».

Январь 1911 г.

¹ Для людей доброй воли (лат.).- Прим. ред.