Февраль 9 страница

В распоряжении у тех, кто зарабатывает себе на жизнь, торгуя Лазурным берегом, всего несколько месяцев, и их неприкрытое желание вытянуть из вас как можно больше франков до тех пор, пока не упал спрос на резиновые лодки, способно испортить все удовольствие от отдыха. Официанты нетерпеливо требуют чаевые, продавцы ходят за покупателем по пятам, вынуждая его поскорее выбрать товар и убраться из магазина, а потом еще отказываются принимать двухсотфранковые банкноты, потому что они иногда оказываются поддельными. Все здесь пропитано алчностью и раздражением не меньше, чем ароматами чеснока и масла для загара. Любого незнакомца автоматически причисляют к осточертевшему разряду туристов и смотрят на него враждебно и в то же время оценивающе. Если верить карте, все это — тоже Прованс. Но это совсем не тот Прованс, который я знал.

Дом моего друга скрывался в сосновой рощице на окраине Раматюэля, в самом конце длинной частной дороги. Здесь не было и намека на то безумие, что творилось на побережье в трех километрах отсюда. Однако он совсем не удивился, когда я пожаловался, что вместо двух часов потратил на дорогу четыре. Друг поведал мне, что, если хочешь вечером пообедать в Сен-Тропе, надо отправляться туда к половине восьмого утра, иначе ни за что не найдешь место для парковки; что поход на пляж способен довести человека до глубокой депрессии, а для того чтобы вовремя прибыть в аэропорт Ниццы, нужно добираться туда на вертолете.

Вечером я возвращался домой и, глядя на встречный поток автофургонов, пытался понять, почему каждое лето все эти толпы так стремятся на Лазурный берег, где от Марселя до Монте-Карло все дороги забиты машинами, а пляжи похожи на живой ковер из копошащихся, блестящих от масла человеческих тел. И как настоящий эгоист я, разумеется, не мог не радоваться тому, что все эти глупцы хотят проводить свой отпуск здесь, а не на зеленых просторах Люберона, среди гораздо более приветливых местных жителей.

Хотя среди местных жителей попадались и менее приветливые, и одного из таких я встретил на следующее утро, когда гулял с собаками. Массо en colère [121]злобно пинал кусты на опушке своей поляны и в ярости жевал ус.

— Вы видите? — негодовал он. — Эти мерзавцы! Они, как воры, появляются ночью и испаряются утром. Все загажено! — Он возмущенно продемонстрировал мне пустую бутылку и две жестяные банки из-под сардин, которые со всей неопровержимостью доказывали, что лютые враги Массо, немецкие туристы, опять осмелились нарушить границы охраняемого им участка государственного заповедника. Мало того, они с явным презрением отнеслись к его тщательно разработанной системе обороны: проделали брешь в сложенной из булыжников баррикаде и даже — sales voleurs! [122]— украли все объявления, предупреждавшие о присутствии змей.

Массо сдернул с головы кепи и энергично потер лысину на затылке, поражаясь такому цинизму преступников. Потом он оглянулся на свой дом, встал на цыпочки, перешел на другую сторону тропинки и опять встал на цыпочки, бормоча что-то себе под нос. «Может, и сработает, — разобрал я, — но придется спилить деревья».

Если вырубить маленькую рощицу, выросшую между его домом и поляной, объяснил мне Массо, он сможет вовремя заметить фары машины, поднимающейся по дороге, и произвести из окна несколько предупредительных выстрелов. Но, с другой стороны, эти деревья, несомненно, увеличивают стоимость дома, который он собирается продать. Нет, покупатель на дом еще не найден, но, конечно, уже скоро появится человек, способный оценить это сокровище. Поэтому деревья придется оставить. Массо опять задумался, и его лицо вдруг просветлело. Кажется, выход найден — pièges àjeu. [123]Да, это отличная идея!

Я слышал о pièges àfeu — миниатюрных устройствах, которые прячутся в земле или траве и взрываются, если на них кто-то наступит, будто миниатюрные противопехотные мины. Я представил себе, как в воздух взлетает разорванный на части немецкий турист, и пришел в ужас. Массо, напротив, эта идея казалась очень забавной. Он мерил шагами поляну и через каждые пять метров радостно кричал: «Буум!»

Он ведь, конечно, шутит, осторожно осведомился я, да и в любом случае pièges àfeu запрещены законом. Массо ненадолго прервал взрывы и с хитрым видом потер нос.

— Может, и так, — ухмыльнулся он, — но ведь вешать объявления закон не запрещает? — Он вскинул руки над головой и еще раз крикнул: — Буум!

Где ты был двадцать лет назад, когда еще можно было спасти Лазурный берег, грустно подумал я.

Возможно, человеконенавистнические настроения Массо были отчасти вызваны жарой. Еще утром температура нередко поднималась до тридцати градусов, а днем небо из синего делалась раскаленно-белым. Ничего специально не планируя, мы инстинктивно приспособились к зною и теперь вставали пораньше, чтобы успеть переделать все дела на утренней прохладе. Между полуднем и началом сумерек ни о каких физических усилиях не хотелось даже думать. По примеру наших собак, мы теперь старались найти себе местечко в тени, а не на солнце. Земля покрылась трещинами, а трава отказывалась расти. В течение нескольких дневных часов единственными доносящимися до нас звуками был треск цикад, жужжание пчел в лаванде и всплески тел, падающих в бассейн.

Теперь мы с собаками ходили на прогулку между шестью и семью часами утра, и скоро они открыли для себя новое развлечение, гораздо более благодарное, чем преследование кроликов и белок. Это началось в тот день, когда они случайно наткнулись на неведомое животное из ярко-синего нейлона. Собаки скакали вокруг него на безопасном расстоянии и лаяли до тех пор, пока оно не проснулось. Из отверстия на конце животного высунулась всклокоченная голова туриста, а чуть позже — рука с печеньем. С этого момента наши псы твердо усвоили: найденный в траве спальный мешок означает угощение. Наверное, туристы немного пугались, когда, проснувшись, видели в нескольких сантиметрах от себя две лохматые морды, но, оправившись от шока, все они вели себя довольно мило.

Как ни странно, Массо оказался наполовину прав: в основном это были немцы, но мы ни разу не встретили тех вредителей, на которых он жаловался. После наших немцев в лесу не оставалось никаких следов: все отходы аккуратно собирались в большие рюкзаки, рюкзаки взваливались на спину, и цепочка похожих на двуногих улиток людей продолжала свой путь, невзирая на зной. По моему скромному мнению, основным источником мусора в лесу были сами французы, но ни один француз никогда не признает этого. Все они твердо знали, что во все времена года, а особенно летом виновники любых проблем и неприятностей — это иностранцы всех мастей.

Бельгийцы, например, несли ответственность за большинство аварий на дорогах из-за их привычки ездить посреди шоссе и вынуждать известных своей осторожностью и благоразумием французских водителей нырять в канавы, дабы не оказаться écrasé. [124]Швейцарцы и немцы (не те, которые ночевали в спальных мешках) обвинялись в том, что они монополизировали все отели и рестораны и безбожно вздули цены на недвижимость. А англичане… Ох уж эти англичане! У них вечные проблемы с желудком, и они интересуются только канализацией и уборными. «У них просто талант к расстройству желудка, — поделился со мной приятель-француз. — Если у англичанина его пока нет, то он не успокоится, пока не заработает».

В каждом из этих обвинений имелась и крошечная толика правды, и как-то в одном из самых популярных в Кавайоне кафе я стал свидетелем сценки, подтвердившей мнение французов о слабостях моих соотечественников.

Родители уже пили кофе, когда маленький сын сообщил им, что ему требуется посетить туалет. Его отец оторвал взгляд от позавчерашнего номера «Дейли телеграф».

— Ты лучше сначала сходи и проверь, что там творится, — сказал он матери мальчика. — Помнишь, что случилось в Кале?

Мать вздохнула и покорно направилась к небольшой дверце в глубине кафе. Через секунду она выскочила из нее с таким лицом, будто только что съела лимон.

— Это кошмар! Я не пущу туда Роджера.

Роджер тотчас же выразил сильное желание увидеть запретное место.

— Мне надо, — твердо сказал он и выложил козырную карту: — Это номер два. Мне надо.

— Там даже нет сиденья! Это просто дыра!

— Все равно. Мне надо.

— Поведешь его сам, — заявила мать. — Я туда ни за что не вернусь.

Отец сложил газету и встал. Юный Роджер настойчиво тянул его за руку.

— Газету возьми с собой, — посоветовала мать.

— Дочитаю, когда вернусь.

— Там нет бумаги, — прошипела его жена.

— А-а. Ясно. Постараюсь спасти кроссворд.

Прошло несколько минут, и я уже почти набрался смелости, чтобы спросить у матери Роджера, что именно приключилось в Кале, но тут из глубины кафе раздался радостный крик:

— Стошнил?

Это появился Роджер, сопровождаемый своим бледным как смерть отцом, отчаянно стискивающим остатки газеты. Все разговоры в кафе на время смолкли, и многочисленные клиенты с интересом выслушали громкий и красочный отчет Роджера о только что закончившейся экспедиции. Patron с женой переглянулись и одновременно пожали плечами. Только англичане способны устроить из простого посещения wa-wa целый спектакль.

Устройство, так поразившее Роджера и его родителей, называется toilette à la Turque и представляет собой неглубокий фаянсовый поддон с дыркой посредине и двумя упорами для ног по бокам дырки. Изобретено оно турецким инженером, как принято считать, специально для того, чтобы доставить максимум неудобств тем, кто решит им воспользоваться, а французы, преследуя ту же цель, еще немного его усовершенствовали: добавили спускное устройство, извергающее воду с такой силой, что неподготовленный человек немедленно оказывается мокрым от ботинок до коленей. Избежать этого можно только двумя способами: первый — это отойти подальше к двери и уже с безопасного места дотянуться до спускного клапана, для чего требуются длинные руки и навыки акробата, а второй — это не спускать воду вообще. К сожалению, большинство посетителей выбирают именно этот способ. Чтобы еще больше усложнить задачу, в некоторых заведениях устанавливают энергосберегающие приспособления, очень любимые французами. В выключатель, почему-то всегда расположенный с наружной стороны двери, встраивается автоматический таймер, который через тридцать восемь секунд выключает в туалете свет и оставляет несчастного посетителя в полной темноте.

Как ни странно, туалеты à la Turque все еще производятся, и даже в самых современных кафе можно встретить подобную комнату ужасов. Но, когда я пожаловался на это месье Меникуччи, он тут же встал на защиту французского саноборудования и горячо заверил меня, что оно представлено унитазами такой красоты и эргономического совершенства, что даже американцы только разводят руками. Нам надо встретиться, предложил он, чтобы обсудить переоборудование двух туалетов в нашем доме. Богатством выбора он нас поразит, пообещал месье Меникуччи.

Он явился к нам с сумкой, набитой каталогами, и красиво разложил их все на каменном столе, отпуская при этом загадочные замечания о вертикальных и горизонтальных сливах. Выбор действительно оказался богатым, но все представленные образцы были агрессивно современными как по форме, так и по цвету: квадратные или круглые конструкции бордовых, оранжевых или изумрудных оттенков. А нам хотелось чего-нибудь простого и белого.

— C'est pas facile, [125]— вздохнул месье Меникуччи. В наши дни покупатели требуют новые цвета и формы, и это составная часть французской сантехнической революции. Дизайнеры отвергают традиционный белый. Недавно он, правда, видел одну модель, которая нам наверняка подойдет. Месье Меникуччи порылся в своих каталогах и отыскал то, что нам нужно.

— Voilà! La WC haute couture! — Он продемонстрировал нам страницу, на которой, освещенный, будто этрусская ваза, был сфотографирован унитаз от Пьера Кардена.

— Видите? — радовался месье Меникуччи. — На нем есть даже автограф Кардена.

Автограф действительно был, на самом верху — там, где ему ничто не грозило. Если не считать автографа, унитаз был идеален: красивой формы и при этом похожий на обычный туалет, а не на аквариум для золотой рыбки. Мы заказали два.

Неделей позже нам позвонил грустный Меникуччи и сообщил, что Дом Кардена снял наши унитазы с производства. Une catastrophe, но он продолжит поиски.

Еще через десять дней он появился у нас как триумфатор и, еще поднимаясь на крыльцо, потряс над головой каталогом.

— Опять haute couture! — кричал он. — Опять haute couture!

Карден отказался от производства оборудования для ванных комнат, но его место занял Курреж, который спроектировал очень похожий унитаз и был настолько скромен, что даже не оставил на нем автографа. Мы поздравили Меникуччи, и он на радостях позволил себе бокал кока-колы.

— Сегодня туалет, а завтра — центральное отопление, — произнес он, поднимая бокал, и, пока мы плавились от жары на солнцепеке, рассказал нам о том, как тепло будет в нашем доме зимой, а потом вкратце описал ход предстоящей кампании. Стены придется ломать, пыль будет везде, и шум пневматической дрели разгонит всех пчел и цикад. Но у всего этого имеется и одна положительная сторона, утешил нас Меникуччи: на несколько недель мы будем избавлены от гостей. Eh, oui.

До наступления обещанного периода уединения и одиночества нам предстояло принять еще одного гостя — человека настолько рассеянного и неловкого, настолько притягательного для разнообразных больших и малых несчастий, аварий и происшествий, что мы специально пригласили его накануне ремонта, надеясь, что грядущие августовские разрушения погребут под собой все последствия этого визита. Его звали Беннет, мы дружили с ним уже пятнадцать лет, и он сам со смехом признавался, что заслуживает звание Самого ужасного гостя в мире. Мы любили его, но немного боялись.

Он позвонил по телефону через несколько часов после того срока, когда должен был появиться у нас в доме. Не могу ли я подъехать в аэропорт и забрать его? Там возникла небольшая проблема с компанией, что дает напрокат машины, и он остался без средства передвижения.

Я нашел его в баре на втором этаже, где он удобно устроился с бутылкой шампанского и французским изданием «Плейбоя». Беннету исполнилось сорок семь лет, он был строен, очень красив и одет в белоснежный льняной костюм с сильно обгоревшими брюками.

— Извини, что вытащил тебя из дома, — покаянно сказал он, — но у них кончились машины. Хлебни шампанского.

Он рассказал мне о том, что случилось, и, как всегда у Беннета, история была настолько невероятной, что не могла не оказаться правдой. Его самолет приземлился вовремя, а заказанный заранее кабриолет уже ждал моего друга. Погода была чудесной, машина стояла с откинутым верхом, и, придя в отличное расположение духа, Беннет, перед тем как тронуться с места, закурил сигару. На встречном ветру она быстро догорела, и через двадцать минут он, не глядя, выкинул окурок. Довольно скоро Беннет заметил, что из всех проезжающих мимо машин ему машут руками; какими приветливыми стали французы, удивился он и начал махать в ответ. И, только проехав по автостраде еще несколько миль, он понял, что его автомобиль горит. Его поджег окурок сигары, застрявший в чехле на заднем сиденье. Проявив, по его собственному утверждению, невероятное хладнокровие и находчивость, Беннет съехал на обочину, затормозил, встал на переднее сиденье и помочился на очаг пожара. Именно в этот момент его и заметили проезжавшие мимо полицейские.

— Они вели себя очень вежливо, — признал Беннет, — но сказали, что машину лучше вернуть обратно в аэропорт, а здесь эти люди из проката устроили скандал и отказались выдать мне другую.

Беннет допил шампанское и передал мне счет: среди всего этого волнения он не успел обналичить свои дорожные чеки. Я был рад его видеть и рад тому, что он все такой же: обаятельный, неуклюжий, элегантный и, как всегда, без цента в кармане. Когда-то давно мы все были так бедны, что однажды во время обеда, который он давал в своем доме, нам с женой пришлось изображать его лакея и горничную, а потом по-братски разделить с ним все полученные чаевые. Зато с Беннетом всегда было весело, и в тот день мы засиделись за обеденным столом до рассвета.

Неделя пролетела быстро и без особых происшествий, что было довольно странно, учитывая, что у нас гостил человек, который регулярно выливал на себя бокал вина, когда смотрел на часы, и чьи безупречные белые брюки обычно оставались безупречными только до первого блюда. Но все, на что мы могли бы в итоге пожаловаться, — это одна или две небольшие поломки, несколько разбитых чашек, утопленное в бассейне полотенце, короткая паника, когда Беннет сообразил, что отправил свой паспорт в химчистку, и несколько тревожных минут в тот раз, когда ему показалось, будто он проглотил осу. Нам было грустно, когда он уезжал, и мы надеемся, что когда-нибудь наш друг вернется снова хотя бы для того, чтобы допить те четыре стаканчика с кальвадосом, которые мы нашли у него под кроватью, и забрать свои трусы, оставшиеся одиноко висеть на вешалке для пальто.

О кафе на старом вокзале в Боньё мы узнали от Бернара. Заведение солидное и серьезное, сказал он, один из тех семейных ресторанов, которых во Франции было множество до тех пор, пока еда не стала модой, а в bistrots не начали подавать прозрачные ломтики утиной груди вместо daube и рубца. Поспешите, добавил Бернар, потому что la patronne уже поговаривает о пенсии, и постарайтесь нагулять побольше аппетита. Она любит, чтобы тарелки после еды блестели.

Вокзал в Боньё не работал уже почти сорок лет, и дорога, ведущая к нему, была заброшена и покрыта выбоинами. С шоссе не было видно никаких признаков ресторана: ни вывески, ни выставленного меню. Мы проезжали мимо множество раз, считали здание совершенно необитаемым и даже не подозревали, что за деревьями скрывается забитая машинами стоянка.

С трудом найдя свободный промежуток между пикапом местной «скорой помощи» и чумазым фургоном строителей, мы вылезли из машины и пару минут постояли, прислушиваясь к гулу разговоров и клацанью приборов, доносящемуся из распахнутых окон. Здание ресторана, квадратное и лишенное всяких излишеств, находилось метрах в пятидесяти от станции. Полустертые корявые буквы над входом сообщали: «Кафе „На вокзале“».

На стоянку заехал небольшой грузовичок «рено», и из него вылезли двое мужчин в комбинезонах. Они вымыли руки над старой раковиной, прибитой к наружной стене, и, открыв дверь локтем, вошли в ресторан. Мужчины явно были завсегдатаями, потому что сразу же направились в дальний конец бара к полотенцу, висящему там на крючке. Когда они вытерли руки, их уже ждал поднос с двумя стаканчиками pastis и кувшином воды.

Зал был большим и просторным, темным у входа и солнечным в глубине — там, где окна выходили на зеленые поля, виноградники и подернутые знойной дымкой склоны Люберона. За столиками сидело человек сорок, одни мужчины, и все они уже ели. После полудня успело пройти всего несколько минут, но у каждого провансальца в желудке имеются часы, и ланч — это единственное событие, на которое он никогда не опаздывает. On mange à midi [126]и ни секундой позже.

На каждом столике, покрытом белой бумажной скатертью, стояли две бутылки вина: красного и розового, без этикеток. Оно доставлялось сюда из местного кооператива, расположенного на другой стороне дороги, метрах в двухстах от ресторана. Никакого меню на столиках не было. Мадам готовила ланч пять раз в неделю, с понедельника по пятницу, и сама решала, что будут есть ее клиенты. Дочь хозяйки принесла плетеную тарелку с вкуснейшим хлебом и спросила, нужна ли нам вода. Нет? Тогда надо позвать ее, если мы захотим еще вина.

Похоже, большинство клиентов были знакомы друг с другом и через головы соседей обменивались с другими столиками веселыми оскорблениями и ехидными замечаниями. Одного не помещавшегося на стуле толстяка обвинили в том, что он якобы начал худеть. Тот на секунду оторвался от тарелки, сердито что-то прорычал и опять энергично заработал вилкой. За столиком в углу мы увидели нашего электрика и Бруно, укладывавшего у нас каменный пол, и еще несколько знакомых лиц, которых не видели с тех пор, как остановилась работа в нашем доме. Все наши строители отлично загорели и выглядели так, будто только что вернулись из отпуска. Один из них окликнул нас:

— C'est tranquille chez vous? Без нас спокойнее?

Мы ответили, что надеемся увидеть их всех в августе, когда возобновится работа.

— Normalement, oui, — покивал он и произвел рукой несколько горизонтальных колебаний. Мы уже понимали, что это означает.

Дочь хозяйки принесла нам первое блюдо и предупредила, что из-за жары ланч сегодня будет легким. Она поставила на стол овальную тарелку с кусочками saucisson и вяленой свинины, крошечными корнишонами, черными оливками и тертой морковью в остром маринаде. Сверху на saucisson лежал и таял толстый кусок белого масла.

Последний свободный столик заняли двое мужчин в пиджаках и с собакой на поводке. Ходят слухи, шепнула нам дочка хозяйки, что тот, что постарше, был послом Франции то ли в Иране, то ли в Ираке. Un homme distingué. [127]Бывший посол с явным удовольствием ел то же, что строители, водители грузовиков и сантехники, и скармливал своей собаке маленькие кусочки колбасы.

В стеклянных мисках нам принесли зеленый, залитый оливковой заправкой салат и с ним — еще одно овальное блюдо: лапша в томатном соусе и сочные ломти жареной свинины с коричневой луковой подливкой. Интересно, что же хозяйка готовит зимой, когда не старается делать блюда легкими? Оставалось только надеяться, что она изменит свое решение насчет пенсии. Мадам уже вышла из кухни и заняла место за стойкой бара. Это была невысокая, полная, но складная женщина с густыми и все еще черными волосами. Судя по виду, она могла бы проработать еще лет пятьдесят.

Ее дочь убрала с нашего стола пустые тарелки, разлила по бокалам остатки красного вина и, не дожидаясь напоминания, вместе с сыром принесла нам еще одну бутылку. Самые ранние клиенты уже начали уходить, вытирая по дороге усы и не забывая спросить у мадам, что она предложит им завтра. Что-нибудь вкусное, обещала она.

После сыра я вынужден был остановиться. Жена, которая не любила сдаваться, съела еще кусок tarte au citron. [128]В зале запахло кофе и сигаретами, а над головами трех мужчин, сидящих за похожими на наперсток рюмочками marc, повисло синее облако дыма, красиво подсвеченное солнечными лучами. Мы заказали кофе и попросили счет, но выяснилось, что счетов здесь не выписывают. Клиенты просто рассчитывались у бара по дороге на улицу.

Мадам сообщила, что мы должны ей по пятьдесят франков каждый за еду и еще по четыре за кофе. Вино входило в стоимость ланча. Неудивительно, что в ресторане не было ни одного свободного столика.

Неужели она в самом деле собирается на пенсию?

Хозяйка перестала протирать стойку бара.

— Когда я была маленькой девочкой, — сказала она, — мне пришлось выбирать между полем и кухней. Уже тогда я не любила возиться в земле. Это тяжелая и грязная работа. — Она взглянула на свои руки, ухоженные и совсем молодые. — Поэтому я выбрала кухню, а потом вышла замуж, и мы переехали сюда. Я готовлю здесь уже тридцать восемь лет. По-моему, вполне достаточно.

Мы сказали, что нам очень жаль, и она пожала плечами:

— Человек ведь может устать.

Она рассказала нам, что будет жить в Оранже, в квартире с балконом, и целыми днями сидеть на солнышке.

Было уже два часа, и за столиками никого не осталось; только один старик с белой щетиной на морщинистых щеках макал кусочек сахара в свой кальвадос. Мы поблагодарили мадам за отличный ланч.

— C'est normale, — кивнула она.

На улице жара накрыла на нас, как раскаленное одеяло. Дорога домой походила на мираж: она мерцала, плавилась и дрожала в знойном мареве. На виноградниках устало поникли листья, и вся окрестность превратились в самую настоящую пустыню: не слышно было даже собачьего лая. Этот редкий день, когда нас не тревожили ни гости, ни рабочие, казалось, был создан специально для гамака, бассейна, какой-нибудь легкой книжки и лени.

Только к вечеру, когда кожу уже начало пощипывать от солнца, мы оправились от ланча настолько, чтобы принять участие в главном спортивном событии недели. Нас вызвали на состязание друзья, как и мы, пристрастившиеся к boules — одной из наиболее приятных игр, изобретенных человечеством. Сегодня нам предстояло защищать честь Менерба.

Уже давно, во время одного из первых визитов в Прованс, мы пару часов наблюдали в Руссильоне за тем, как местные старики препираются, отчаянно жестикулируют и вообще отлично проводят время на площадке для boules, после чего сразу же отправились покупать набор шаров. Мы увезли их в Англию, но эта игра не любит сырости, и шары долго пылились у нас в чулане. Переехав в Прованс, мы распаковали их в первую очередь. Гладкие и тяжелые, они издавали приятный «чпок», когда стукались друг о друга.

Мы долго изучали игру профессионалов, собиравшихся каждый день в Боньё на поле рядом с церковью, — эти мастера могли на расстоянии шести метров попасть шаром по большому пальцу вашей ноги, — а потом шли домой и там отрабатывали подсмотренные приемы. Истинные асы, заметили мы, при броске сгибают колени и низко наклоняются к земле, a boule обхватывают всеми пальцами сверху, чтобы подкручивать его. Кроме того, существовали и более мелкие секреты мастерства: поощрительные возгласы, которые надо издавать, пока boule катится, и ругательства, которыми следует осыпать его, когда он останавливается не там, где надо. Скоро мы освоили все эти тонкости. Единственное, чего нам не хватало, — это меткости бросков.

Существуют два варианта броска: один — длинный и низкий, когда шар, крутясь, летит над самой землей, а второй — высокий: шар взлетает в воздух, а потом вертикально падает, стремясь выбить с поля шар противника. Меткость некоторых игроков поражала воображение, и мы понимали, что, как бы правильно мы ни приседали и ни ругались, нас еще очень нескоро пригласят поиграть на серьезной площадке — такой, как поле в Боньё.

Игра в boules очень проста, и любой новичок может получать от нее удовольствие с самого первого дня. Сначала на поле выбрасывается небольшой деревянный шар, cochonnet. У каждого игрока имеется по три стальных шара с особым травленым узором, чтобы не путать их, и в конце раунда выигрывает тот, чей boule окажется ближе всего к cochonnet. Существуют разные способы подсчета очков и местные варианты правил, из чего принимающая команда обычно извлекает немало пользы.

В тот вечер игра велась на нашей площадке и потому подчинялась люберонским правилам:

Любой игрок, не имеющий в руке стакана с выпивкой, автоматически дисквалифицируется.

Все запрещенные приемы разрешены.

Споры относительно расстояния до cochonnet обязательны. Ничье решение не считается окончательным.

Игра останавливается с наступлением темноты, но только в том случае, если победитель уже выявлен. Если такового не имеется, соревнование продолжается вслепую до тех пор, пока при помощи фонарика не определится победитель или пока cochonnet не признается безнадежно потерянным.

Приложив немало усилий, мы оборудовали площадку с хитрыми буграми и впадинами, незаметными для соперников, и основательно взрыхлили грунт, чтобы свести на нет преимущество игроков с хорошей техникой. Поэтому мы чувствовали себя довольно уверенно, а кроме того, я отвечал за снабжение участников pastis, и это давало нам дополнительную фору: заметив, что команда гостей демонстрирует излишнюю меткость, я всегда мог увеличить порции, а по личному опыту я хорошо знал, как алкоголь влияет на точность броска.

Среди наших противников была шестнадцатилетняя барышня, которая играла впервые, но трое остальных членов команды тренировались по меньшей мере два месяца, и их не следовало недооценивать. Еще не начав играть, они успели в пух и прах раскритиковать нашу якобы неровную площадку, пожаловаться, что заходящее солнце светит им прямо в глаза, и официально потребовать, чтобы собакам был запрещен выход на поле до окончания матча. Чтобы доставить им удовольствие, я несколько раз прошелся по площадке со старым садовым катком. Потом все участники облизали пальцы, подняли их к небу, чтобы определить направление ветра, и игра наконец началась.

У нее существует свой медленный, но вполне различимый ритм. Совершается бросок, потом игра замирает, потому что следующий участник неторопливо подходит к cochonnet и оценивает расположение всех остальных boules, прикидывая, что перспективнее: обрушиться на них сверху или послать свой шар низко и медленно. Потом на удачу выпивается стаканчик pastis, колени сгибаются, мяч летит в воздух, приземляется с приятным стуком и катится к месту своего упокоения. Никто никуда не спешит, а получить спортивную травму практически невозможно (единственным исключением стал Беннет, которому во время его первой и последней игры удалось разбить две черепицы на нашей крыше и едва не сломать собственный палец).

Недостаток атлетизма компенсируется туго закрученной интригой и коварством участников, а в тот вечер все игроки, как по заказу, вели себя из рук вон плохо. Они тайком пододвигали шары ногой, а игроков, изготовившихся к броску, отвлекали всеми известными способами: язвительными замечаниями об их телосложении, предложениями выпить стаканчик pastis, надуманными обвинениями в том, что они заступили за начерченную на земле линию, ложными сообщениями о собаках, якобы пересекших линию поля, и змеях, замеченных в траве, и, наконец, массой вредных и противоречивых советов. К середине матча победитель еще не был выявлен, но мы ненадолго прервались, чтобы полюбоваться закатом.