Правильное?

Испокон веков традиции считаются хранилищем выдержавших испытание времени правильных религиозных взглядов, и так к ним изначально относился Лев Толстой. Когда после "Анны Карениной" он переживал свой собственный духовный кризис, то начал после многолетнего перерыва снова ходить в церковь и делать все, что она предписывает. И первое время он не рассуждал, надо это или надо, правильно ли что-то или неправильно. Он поступал, как все. Если в религиозной традиции к правильным представлениям как-то примешались неправильные, то установить их и устранить - дело ее хранителей, но никак не ее пользователей. Так это узаконено в христианстве. Хранители христианских традиций - священнослужители и богословы, пользователи - верующие. В этом раскладе Толстой никто иной, как пользователь. Не важно, что он гениальный писатель, - в религии, как ее понимает церковь, он не компетентен рассуждать о правильном и неправильном. Но совсем перестать рассуждать Толстой не мог - так уж он был устроен. Входя в храм, он продолжал думать. Думающий человек не только спрашивает "что есть правильно?", но и хочет понять, почему это правильно. Один из вопросов, возникших у Толстого-прихожанина, был как раз вопрос о "правильном" в христианстве. Из его "Исповеди" мы знаем, что его немало озадачивало "то презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту, и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех вер". Озадачивало не только отношением друг к другу, далеким от христианской любви к ближнему. "Говоришь себе, - пишет он дальше, - да не может же быть, чтобы это было так просто, и все-таки люди не видали бы того, что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера. Странные, на его взгляд, особенности канонического мышления не давали ему покоя. Толстой стал доискиваться до сути межконфессиональных противостояний в беседах с хранителями православной традиции. В числе его собеседников были архимандриты, архиереи, старцы, схимники, но он не получил от них "никакого объяснения, кроме того же самого, по которому сумские гусары считают, что первый полк в мире - Сумский гусарский, а желтые уланы считают, что первый полк в мире -- это желтые уланы". Как думающему человеку после этого относиться к "правильному" в христианстве? А по-разному можно к этому относиться. Например, заявить, что в религии все по-своему правильно. Лев Толстой поступил иначе: он внес в межконфессиональные споры о правильном закономерный вопрос: "Нельзя ли, -- говорил я, -- выше понимать учение, так, чтобы с высоты учения исчезали бы различия, как они исчезают для истинно верующего?" Этот вопрос не был огульным: прецедент такого обращения с религиозными разногласиями имелся в самом православии, которое после долгой борьбы со старообрядцами пришло к мирному сосуществование с их церковью. Почему бы не взять это за образец, как минимум, в отношениях с католиками и протестантами? Нет, с протестантами и католиками такое никак нельзя, говорили Толстому его православные собеседники. И опять они называли для этого причины, мало отличающиеся от тех, по которым уланы всегда спорят с гусарами. Межконфессиональных разногласий с тех пор меньше не стало, и вопрос Толстого о понимании евангельского учения на более высоком уровне, где они стали бы второстепенными, не отпал. Мало того, он созвучен духу нашего времени, с его стремлением к выявлению объединяющего в противовес разъединяющему. И таких вопросов, остающихся актуальными и в наше время, у Толстого было много. Он был честным богоискателем и высказывал свои сомнения открыто. Это были большей частью сомнения из разряда вечных, которые могут возникнуть во все времена и у всякого трезвомыслящего человек. Как, например, сомнения в чудесах, возможности знания Божьего промысла, абсолютной истинности догм, святости икон, книг и отдельных личностей.