Развитие правоведения: от исторической школы к позитивизму

Из-за описанной выше английской техники фомирования права английское правоведение не сыграло какой-либо значи­тельной роли в общеевропейском развитии методов правове­дения. Со времен глоссаторов ведущими странами в этой области были Италия, Франция и Германия. С тех пор, как Франция с наполеоновскими кодексами получила официаль­ный правовой источник в форме законодательства, правове­дение отошло на задний план в течение большей части XIX в. На длительное время его задачей стало толкование наполеоновских кодексов (толковательная школа). Только в середине XIX в. появилась догматическая школа, которая использовала обычные континентальные методы (под тер­мином "континентальный" здесь и ниже понимается отличие от английского права). Развитие права происходило через толкование на практике законов и при необходимости через частичные реформы. Так, в частности, возникла важная кодификация в трудовом праве: Трудовой кодекс (Code du Travail) 1910 г.

В Италии также существенно снизилось значение право­ведения в первой половине XIX в. Благодаря вспыхнувшему национализму правоведение стало национальным делом, а Италия вышла из времен наполеоновских войн еще более раздробленной и политически бессильной, чем раньше. Нап­ротив, германский национализм и стремление к немецкому государственному единству стали благоприятной почвой для исключительно широкого для того времени развития право­ведения, что вывело Германию на лидирующие позиции в этой сфере вплоть до первой мировой войны. Если исклю­чить Англию и Францию, германское правоведение стало образцом для большинства других стран Европы.

Исходным пунктом для такого правоведения стала новая идеология: историческая школа. Для объяснения ее возник­новения необходимо еще раз остановиться на общих тенден­циях в развитии культуры того времени.

С XVI в. на европейскую духовную жизнь все более глубо­кий отпечаток накладывали ведущие науки времен Ренес­санса - математика, физика и другие сферы естественных знаний. Их рационалистические и формально-логические ме-

толы в XVIII в. настолько подчинили не только науку, но и все области культурной жизни, что в создавшейся ситуации интеллектуальная жизнь оказалась сухой и жесткой. Как реакция на Просвещение возник романтизм - движение, при­писывавшее чувствам, фантазии и иррациональности чело­века большее значение, чем это делали сторонники Просве­щения. Небывалые перемены во времена Французской рево­люции и наполеоновских войн, когда в результате террора и военных разрушений погибло очень много ценных творений культуры прежних времен, возродили стремление должным образом оценить то, что было создано в ходе истории. Поэ­тому историческая точка зрения стала естественной при оце­нке и институтов общественной жизни. В гуманитарных и общественных науках это привело к волне историзма. Пере­стал быть правильным метод, когда из исходного пункта с помощью рационалистических идейных моделей - типа общественного договора - логично делались выводы, кото­рые представлялись абсолютно верными и механически при­менялись для всех людей и всех ситуаций в общественной жизни. Вместо этого стали руководствоваться историческим опытом и исторической традицией. Рассмотренная выше "теория организма" стала тогда центральной идейной моделью.

Но при применении подобных методов в правоведении естественное право, воспринимаемое как общая законная пра­вовая система, основанная на природном вечном порядке, оказалось несостоятельным. Еще Монтескье показал, что существовало множество различных общественных систем в мире с совершенно различными законами и привычками, что он объяснял разным воздействием климата в разных стра­нах в ходе истории. Основанный им исторический реляти­визм постепенно нанес непоправимый ущерб естественному праву. Этим также было сильно ослаблено доверие к возмож­ностям создать идеальные механизмы для управления общественной жизнью посредством рациональной коди­фикации законов.

Однако совершенно независимо от отношения к естест­венному праву во многих уголках Европы активно использо­вали математические и геометрические методы XVII в. как в правоведении, так и в юридическом обучении. Идеи, взятые из евклидовой геометрии с ее иерархической системой поня­тий и строгой формально-логической техникой доказа­тельств, полностью господствовали в XVIII в. во всех науках и, следовательно, в правоведении. В этом особенно большую роль сыграли ученики Христиана Вольфа. Они разработали системные построения с оригинальной структурой, доходив­шей до мельчайших деталей. Благодаря этому понятия есте­ственного права XVII в. сохранились вплоть до XIX в., когда даже возродился практический интерес к методологии.

Но уже в XVIII в. обнаружилось, что идеология естествен­ного права несла с собой большую опасность для хорошо взвешенной правовой политики. В результате того, что авто­ритетные законодатели считали возможным выводить при помощи разума идеальные правовые положения за письмен­ным столом, например Allgemeines Preussisches Landrecht (1794 г.), имелся риск отхода развития права от реальных потребнос­тей общественной жизни. "Разум стал безумием, а благодея­ние - мукой", - говорил Гете словами Мефистофеля в "Фаусте".

Решающую роль в критике естественного права сыграл ученый Иммануил Кант (1724-1804 гг.). Его значение для современности и будущего настолько велико, что он заслужи­вает быть упомянутым наравне с Августином и Фомой Аквинским в качестве выдающихся западных мыслителей. Для понимания его вклада в правовую философию необходимо коснуться его философской системы.

Ввиду того, что Кант - типичный сын времен Просве­щения, его духовным оружием была строгая формальная ло­гика. Эту логику он обратил против воззрений, использовав­ших тот же метод, но добившись иного результата, а именно появления выделившейся из естественных наук механисти­ческой философии, которая считала все причинно обуслов­ленным, т. е. она отрицала свободу человеческой воли. Такая философия имела опасные последствия как в чисто религи­озной, так и секуляризированной среде. В первом случае пре­допределение было абсолютным; такое же учение, четко мотивированное в религии, проповедовал Кальвин. Во вто­ром случае надо задаться вопросом, на чем могут основы­ваться требования морали. Если все, даже человеческая воля, следовало естественным законам, и соответственно все действия были настолько предопределены этими законами - примерно как движение стрелок на часах, то не оставалось никакого места для свободного выбора между добрыми и злыми действиями.

Кант решил проблему о свободе воли при помощи поня­тий и формально-логического применения понятий, которые весьма похожи на евклидовы. Он говорит, что если бы было так, что видимое явление (Erscheinungen) - это "вещь в себе" (Dinge an sich selbst), то свободы нет. В этом случае природа совершенна и является сама по себе достаточно решающей причиной любого события, и ее условия всегда проявляются только в том ряде видимых явлений, которые вместе со сво­ими результатами необходимы согласно естественным зако­нам. Напротив, если видимые явления принимать за то, чем они фактически являются, не вещами в себе, а лишь голыми фактами, то из этого следует вывод (опуская из-за слож­ности рассуждений подробности; иначе потребуется рассмо­треть всю систему Канта), означающий, что ничто не препятствует свободе воли. Обратите внимание, Кант не дока­зал свободу воли, а остановился на попытке решить противо­речие между предположением о свободе воли и общей при­чинной связью во всем происходящем, существующей в мире разума.

Из этого исходного положения Кант развивает учение о морали и долге, лежащее в основе его взглядов на правовую теорию. В одной из своих работ "Метафизические основы правового учения" ("Metaphysische Anfangsgrijnde der Rechtslehre") Кант подводит итог своим размышлениям о праве. Важней­шим в его учении является его "критика чистого разума", т. е. его успешное доказательство недопустимости выдвижения постулата (как это прежде делали мыслители естествен­ного права), содержащего правовые положения, считавшиеся абсолютно правильными, поскольку они даны природой. В результате сведения абсолютных и общих основ (т. е. постулатов) естественного права к ряду произвольных и недока­зуемых утверждений он затем научно его дискредитировал. Вследствие этого германских законодателей охватили сом­нения по поводу резкого изменения исторически обусловлен­ных правовых положений. С другой стороны, последние были не без изъянов, поскольку многие положения естественного права, поставленные теперь под сомнение, оказались в высо­кой степени практичными - наивная техника мотиваций зачастую лишь служила цели придания юридической силы желательным, с точки зрения правовой политики, правовым реформам.

Особенно большое влияние оказал Кант на правоведение Германии, Австрии, Северных стран, Нидерландов и Швейца­рии, поскольку его учение о моральной независимости чело­века и его свободной моральной воле было воспринято веду­щими представителями немецкого правоведения Фейербахом и фон Савиньи. Важным было и то, что они приняли взгляд Канта на правовой порядок как возможность наибольшей личной свободы, которая может существовать наряду с ана­логичными правами других людей в обществе.

В Германии романтический исторический релятивизм и традиционализм привели к созданию так называемой исто­рической школы, которую возглавлял Фридрих Карл фон Савиньи (1779-1861 гг). С 1810 г. он был профессором в соз­данном в столице Пруссии Берлине университете. Там стре­мились поднять значение науки во всех областях, чтобы подчеркнуть свободный научный поиск. После возникно­вения этой "исторической школы", органом которой был "Журнал исторического правоведения" ("Zeitschrift for geschichtlkhe Rechtswissenschaft") началось противостояние двух восприятий природы права. Согласно одному из них, на кото­рое наложило свой отпечаток Просвещение, каждое время может создавать свое собственное право в зависимости от своих собственных взглядов на потребности общества. Исто­рию следует понимать только как набор "морально-полити­ческих" примеров. Согласно другому, к которому принадле­жали фон Савиньи и его последователи, каждое время и каж­дый правовой порядок привязаны к исторически обуслов­ленным предпосылкам.

Антиисторическое понимание, считающее, что право можно произвольно изменять в каждый данный момент вре­мени, придает главное значение догмам и системам. Такое понимание часто лежало в основе проведения революцион­ных правовых реформ. Напротив, историческая школа стре­милась учитывать правовые источники прежних времен и путем их исторического рассмотрения соединить действу­ющее настоящее право со старым. Разумеется, взгляды фон Савиньи привели его к актуальной для начала XIX в. мысли об общем для Германии праве. Ведущим представителем этого направления был профессор гражданского права в Гейдельберге Тибо, который под воздействием национального и либерального энтузиазма после восстания немецкого народа против Наполеона предложил общегерманский гражданский кодекс. Фон Савиньи утверждал, что кодификация всегда вредна или излишня, поскольку ее нельзя навязывать на­роду без того, чтобы произвольно пренебречь его право­выми представлениями и нанести удар органическому раз­витию права. Еще одной причиной его жесткой критики Тибо были опасения, что общегерманский гражданский кодекс ока­жется под сильным влиянием наполеоновского гражданского кодекса, что он как немецкий патриот не мог принять. Между прочим, будучи министром юстиции Пруссии в 40-х годах XIX в., фон Савиньи прекратил долго продолжавшуюся работу по ревизии общего прусского земельного права 1794 г.

При более глубоком рассмотрении его истинные мотивы заключались в том, что в раздробленной Германии не было ни единообразно подготовленных ученых, которые могли бы провести общегерманскую кодификацию, ни изучивших пра­воведение судей, которые необходимы для его применения. Вероятно, он исходил из тех же политических целей, как и те, кто требовал общегерманской кодификации, но считал, что время еще не пришло. Это связано с тем, что фон Савиньи и историческая школа вообще придавали принципиальное зна­чение правоведам, чего не наблюдалось ранее в истории. Право должно быть выражением "der Volksgeist", под которым никоим образом не понималось общественное мнение и рас­сматривалась исторически обусловленная правовая идейная традиция, как она толковалась и выражалась правоведами исторической школы.

Один из многих парадоксов истории идей состоит в том, что фон Савиньи, исходя из этих положений, вошел в исто­рию благодаря воскрешению римского права, в первую очередь Corpus Juris Civilis (Свода римского гражданского права). Объяснение можно найти в его высокой оценке правоведения в качестве носителя "der Volksgeist". Этот термин создан его единомышленником Пухтой в труде 'Традиционное право" ("Gewohnheitsrecht") в 1838 г. и был использован фон Савиньи в работе "Система современного римского права" ("System des heutigen romischen Rechts") в 1840-1848 гг. Данными категориями фон Савиньи размышлял еще до употребления этого тер­мина. Когда он обратился к германскому средневековому пра­ву, то обнаружил, что gemeines Recht последнего с его высоким уровнем юридической техники восходит к римскому праву, которое толковалось и развивалось глоссаторами и консилиаторами. Поскольку заимствование происходило в Германии не путем государственных предписаний, а прежде всего в форме постепенно протекавшего заимствования в связи с возникавшими потребностями, он не мог придумать ника­кого другого объяснения этого процесса, кроме "внутренней необходимости". Рассмотрение фактического исторического процесса развития привело его прямо к римскому праву, точ­нее к Юстиниану и через него - к классическому римскому праву III в.

Когда фон Савиньи приводил доводы в пользу высокой оценки римского права, его аргументация была порази­тельно похожа на рационалистический способ естественного права размышлять почти математическими формулами. Так, в частности, он говорит в своей знаменитой дискуссионной работе 1814 г. "О современных задачах законодательства и правовой науки" ("Vom Beruf unsrer Zeit fur Gesetzgebung und Rechtswissenschaft"): "В каждом треугольнике есть некоторые свойства, в связи с чем при прочих равных условиях с необ­ходимостью следует: например, двумя сторонами и углом между ними задан треугольник. Аналогично каждая часть нашего права имеет подобные вещи, благодаря чему прочее задано: мы можем назвать их ведущими основами. Найти их и исходя из них установить внутреннюю связь и степень родства между всеми юридическими понятиями и частями учения - это сложнейшие задачи нашей науки, да, это так, это придает нашей работе научный характер... Выше показано, что в нашей науке успех целиком зависит от знания ведущих основ, и именно на этом знании покоится сила римских юристов. Понятия и составные части учения в их науке приводятся не произвольно, они имеют истинную сущность, их существование и появление знакомы им (т. е. римским юристам) со всеми подробностями. Именно поэтому их методы надежны, чего нет вне математики, и без преуве­личения можно сказать, что они производят вычисления при помощи своих понятий. Однако этот метод вовсе не является исключительной собственностью кого-то одного или незначительного числа лиц и принадлежит всем, и хотя удачные применения очень различаются, метод, однако, везде один и тот же".

Кажется, фон Савиньи прославляет классических римских юристов за то, что они настолько хорошо подчинили себе общие понятия и составные части учения, что можно ска­зать (в математическом смысле), что они производят вычи­сления с их помощью. Его способ аргументации упрощает понимание того, почему он возвратился к классическому рим­скому праву, а не остановился на немецко-римском, когда ему пришлось бы раскрыть германскую правовую традицию. Безусловно, для него весьма характерен античный способ мышления по представлениям того времени; он хорошо знал эллинистическую философию и римское право; все юристы находились тогда на этом уровне. Самое интересное и типич­ное для того времени заключалось в высокой опенке рим­ских юристов, поскольку они использовали математические методы аргументации, которые естественное право времени фон Савиньи считало достойным подражания.

Таким образом, фон Савиньи - как в свое время Гроций - личность переходного периода; его "ноги" - в разных лаге­рях. Его метод имеет настолько естественно-правовой хара­ктер по технике аргументации, что выводит его далеко за те рамки, в которых его историзм в оценке германского права, вероятно, должен был бы его поместить. Этим самым его литературная деятельность в ее исторической связи скорее является классическим примером того, что история идей очень редко совершает драматические прыжки; развитие человеческих идей, как правило, характеризуется сильным постоянством.

Как уже отмечалось в части первой, восхваление фон Савиньи классических римских авторов несколько неуместно. Их действительно высокие и уникальные достижения свя­заны не с развитием общих понятий и составных частей уче­ний; то сочетание правовых положений, которое имеется в 50-й книге Дигест, едва ли представляет более высокое кон­структивное достижение в сфере создания общих правил. Это чаще всего правила, облеченные в форму правового языка; в данном смысле их можно сравнить с юридическими положе­ниями Позднего средневековья. Но фон Савиньи не мог знать о главной роли римского формального процесса и казуистического анализа в развитии римского права. Знание об этом появилось у исследователей только во второй поло­вине XIX в. Фон Савиньи читал Corpus Juris Civilis и представ­ленных в нем классических римских авторов глазами своего времени, и неудивительно, что он дал им высокую оценку и рассматривал классическую римскую правовую науку в качестве источника германской и, следовательно, первого право­вого выражения германского "Volksgeist". Так же поступили его современные и последующие ученики, что в XIX в. дало толчок преклонению перед классическими римскими право­ведами в качестве примеров в области системного построе­ния, создания понятий и формирования общих правил. Нех­ватка знаний по истории римского права, прежде всего о раз­витии и значении формального проиесса, привела к искажен­ной картине римского права. Они не понимали, в чем его дей­ствительная уникальная польза, а именно - в оригинальном правовом учете различных интересов в обществе, разрабо­танном в казуистических решениях проблем. Знания об этом впервые появились лишь в коние XIX в. в результате успе­хов в историческом изучении римского права.

Чем больше представители исторической школы пыта­лись разобраться и изучить историю права Германии, тем отчетливее становилась определяющая роль восприятия римского права и его развития в общегерманский правовой источник. Само уважение к наследию истории возродило уважение к авторитету римского права и прежде всего его исходному источнику для немиев - праву Юстиниана. К этой оценке - естественному следствию способа исторических раз­мышлений и исторических методов - добавился и другой фактор. Лаже если бы представители исторической школы имели иной принципиальный взгляд на основы законности права и методы создания правовых положений, они как юри­сты применяли бы технику создания понятий естественного права. Несмотря на эту связь с такой техникой, фон Савиньи с презрением отверг естественное право в качестве пра­вового источника, и благодаря его авторитету как правоведа в XIX в. исчезли естественноправовые представления в немецком способе юридических размышлений. (Однако идео­логия естественного права возродилась в Западной Герма­нии после второй мировой войны в качестве реакции на вар­варство фашизма и разрушение традиционного немецкого правового порядка.)

Строгая систематика Пуфендорфа и в еще большей сте­пени система "геометрических" понятий Христиана Вольфа и его способ с помощью формальной логики вывода правовых положений из иерархии главных и подчиненных понятий стали в XVIII в. общепринятым юридическим методом. Бла­годаря Вольфу и его ученикам все больше подчеркивался юридический характер техники, и немецкие правоведы принимали и развивали ее с профессиональным энтузи­азмом.

"Народный дух" (прим. ред.).

Эта техника привела, как мы увидим дальше, к удалению немецкого правоведения от действительных потребностей и проблем права. Большую роль в таком развитии сыграл именно фон Савиньи, программа которого строго разделила политику и право, а право - на теорию и практику. Понятие "Rechtswissenschafi* было совершенно несовместимо с практи­ческой законодательной работой. Сам он свою исключитель­ную известность получил как "правовой" автор и академичес­кий преподаватель. Якоб Гримм, сыгравший решающую роль в возникновении германистской немеикой правовой школы, дал в своей автобиографии знаменитое выражение той кол­довской силы, которую излучал фон Савиньи. Гримм писал: "О лекциях фон Савиньи я могу сказать только то, что они меня насильно захватывали и оказали самое решающее вли­яние на всю мою жизнь и занятия".

Здесь следует заметить, что сам фон Савиньи не думал о том, что его математические понятия приведут к отдалению формирования права от реальностей социальной жизни. Для него они были включены в сами понятия и тем самым гаран­тировалось внимание к ним при формировании права. Его ошибка состояла в том, что его последователи как в то вре­мя, так и позже, использовали формальную логику в боль­шей степени, чем он мог бы предположить. Оставшись в сто­роне от политической борьбы о путях решения социальных проблем, он надолго отдалил немецких юристов XIX в. от социальных реальностей. В результате у них отсутствовали достаточные знания об этих реальностях и им почти не уда­лось принять их во внимание при формировании понятий.

Другой типичный деятель немецкого правоведения нача­ла XIX в. - Георг Фридрих Пухта (1798-1846 гг.), который в духе фон Савиньи утверждал, что правоведение - это орган для народа в интересах развития права. Его знаменитая работа "Lehrbuch der Pandekten"** (1838 г.) также в духе фон Савиньи игнорировала германо-римское право и с помощью формально-логического метода естественного права прово­дила анализ системы понятий в Corpus Juris Civilis (Своде рим­ского гражданского права). При этом он исходил из иерархи­ческой системы понятий Христиана Вольфа. Он также разде­лял представления Вольфа о правовом порядке без пробелов, возможном благодаря обстоятельности и строгости системы понятий в правоведении. Его работа была основополагающей для немецкой юриспруденции понятий XIX в.

Историческая школа стимулировала также развитие шко­лы "германистов", целью которой было извлечение чисто

"Правоведение" (прим. ред.).

действовавшее в измененном виде в Германии XIV-

получило по главной части Кодификации Юстиниана - пакдект (прим. ред.).

германских материальных правил, имевшихся в старом гер­манском праве, и объяснение их возникновения и развития. Их методологический и критический источниковедческий вклад оказал решающее воздействие на историю права, бла­годаря чему она превратилась в значительную специальную область исторических исследований.

Германисты были также своеобразными немецкими, или скорее "германскими", патриотами. Они стремились показать, что исходное германское право и те положения, которые по мере развития создавались в нем, были на таком же высо­ком техническом уровне, как и римское. Поскольку те юристы, которые работали с римским правом, считали самым важным в нем его систему, понятия и общие положения, то, согласно пониманию германистов, те же самые области в германском праве должны быть такими же важными. Поэтому германисты стремились рзять различные герман­ские правовые источники, где разлкчались "южногерманские" источники времен переселения народов и "северные", или "северогерманские" времен развитого Средневековья, свести их в систему и сформировать общие "германские" понятия и общие "германские" положения.

Во второй половине XIX в. очень много труда было вло­жено такими исследователями, как Карл фон Амира, Конрад Маурер и Андреас Хойслер в создание северогерманских сис­тем, понятий и положений, которые в исследованиях сопос­тавлялись с римскими. Бесценная работа по сбору источ­ников прекратилась; это был большой напрасный умствен­ный труд. В качестве примера можно назвать то, что герма­нисты посчитали, что они смогли выделить германское понятие владения "Gewere", которое, как они считали, соответ­ствовало римскому понятию владения "Possessio", и что из "ха­рактера" германского понятия можно делать выводы об иму­щественных положениях; либо можно объяснить некоторое положение как следствие понятия, либо выводили положения из понятия. Именно понятие "Gewere" является примером метода объяснения с помощью сформулированного понятия. Аля старого германского права характерно, что владелец не может брать назад потерянное доверенное движимое иму­щество от третьего лица и должен обратиться к доверен­ному лицу (взявшему ссуду или аренду, депозитарию и т. п.). Напротив, римское праве всегда лавало владельцу право брать назад свое имущество у постороннего владельца. О причинах германского положения, называемого принципом Hand Wahre Hand (рука владельца должна следить за рукой доверенного лица), написана почти что необозримая литера­тура в исследованиях германистов. Конфликт владелец -третье лицо поднимает центральную историческую и право­вую теоретическую проблему. Объяснение, которое в течение длительного времени было повсюду принято, исходило из

понятия "Gewere". Имелось в виду, что когда владелец пере­дал товар в Gewere доверенному лицу, то у него больше нет права подавать в сул, поскольку любая форма подачи в суд против третьего лица предусматривала прямое нарушение Gewere в результате кражи или грабежа. Однако это доказа­тельство ошибочно, поскольку содержание понятия "Gewere" устанавливается именно с помощью тех положений, в кото­рых это понятие - исходная точка. Позднее оказалось воз­можным удовлетворительно объяснить упомянутый прин­цип при помощи отношений в раннем германском процессе.

Германисты и романисты работали, таким образом, бок о бок при исследовании истории права путем применения тех­ники формирования систем и понятий к своему материалу. То же совершали в правоведении, имевшем дело с действующим правом, так называемые пандектисты (от исходного гречес­кого обозначения Дигесты, Пандекты).

Строгая последовательность пандектного права в систе­матическом формировании понятий и анализе понятий, безу­словно, была большим успехом для права, рассматриваемого в качестве "инженерного" искусства общественной жизни. Чем точнее юридические понятия, тем точнее законода­тельство и применение права и тем эффективнее управление общественным развитием. Влияние этой школы также рас­пространилось за пределы Германии, особенно на немецко­язычные страны, Швейцарию и Австрию. Но это влияние расширялось и на страны с сильным в целом воздействием немецкой культуры: Венгрию, Грецию, Бельгию, Италию. И во Франции и даже в Англии пандектное право сыграло опре­деленную роль. Не в последнюю очередь оно оказало сильное методологическое воздействие в Скандинавских странах и России. В этих странах не только правоведы, но и юристы вообще выступали в качестве экспертов общества по фор­мальнологическому формированию и применению права.

В этом был свой риск. Пока формирование понятий слу­жило инструментом проникновения в правовую сторону обще­ственного развития и его понимания, оно приносило боль­шую пользу. Но юристы могли также стать пленниками понятий - почти так же, как и средневековые схоласты - и пандектное право выродилось в так называемую юриспру­денцию понятий. Еще фон Савиньи предупреждал о подобной опасности. Он говорил: "Мы не становимся господами этих понятий, напротив, они покоряют нас и ведут против нашей воли и зачастую без того, что мы знаем об этом". Наиболее выдающимся представителем юриспруденции понятий был в свои молодые годы немецкий правовед Рудольф фон Йеринг (1818-1892 гг.). Он считал, что правоведение могло созда­вать новые правовые понятия и правовые положения, что понятия продуктивны, они соединяются и рождают новые понятия. Типично, что они воспринимали право владения,

право пользования, сервитут, право наследования, право одного из супругов на имущество другого, долговое право и т. п. как твердые и четко разграниченные понятия, из кото­рых непосредственно логическим путем можно делать выво­ды, когда решается правовой вопрос, например, путем толко­вания закона. Они вовсе не задавались вопросами о конкрет­ных правах, которые содержали правовые положения различ­ного вида институтов. Типичным примером является способ пандектного права обсуждать вопрос, имеет или не имеет внебрачный ребенок право наследования. Социальные и гуманитарные причины не принимались во внимание. Дис­куссии вращались только вокруг вопроса, может ли внебрач­ный ребенок при помощи логики войти в законное понятие "наследник". Поскольку наследство в то время предусма­тривало наличие законно оформленной семьи, то считалось, что внебрачные дети не могут быть наследниками. Ведь они стояли вне института семьи.

Способ аргументации представителей пандектного права был не только объектом внимания теоретиков, он также получил практическое значение в результате того, что в гер­манский гражданский закон Bvrgerliches Gesetzbuch (1900 г.), на который они оказали сильное воздействие, было введено постановление (§ 1589), определявшее, что внебрачные дети и их отцы не состоят в родстве. Только в конце 60-х годов XX в. в Федеративной Республике Германии были уравнены в правах дети, родившиеся в браке, и внебрачные дети. Так долго оставались в стороне понятия социального и гумани­тарного характера.

Другой опасностью для пандектного права стало почти полное отсутствие в его основном источнике Corpus Juris Civilis (Своде римского гражданского права) общей систематики, основанной на продуманных и последовательно осуществля­емых принципах. Как уже неоднократно говорилось, римское право было в основном казуистическим и направленным на создание баланса между различными важными для общества интересами путем практического решения конфликтов. Метод пандектного права исходил из попыток реконструиро­вать из бесчисленных отдельных высказываний в праве Юстиниана такие системы, которые древние римляне дол­жны были бы иметь сознательно или инстинктивно даже без упоминания их в источниках. Естественно, при подобной задаче пространство для произвольных размышлений было почти бесконечным, и результаты были соответствующими. Попросту толковались те системы в праве Юстиниана, кото­рые они сами по различным причинам выбирали. Тем самым все больше игнорировались социальные и практические мо­менты в конкретных вопросах права, и они все дальше углу­блялись в размышления о понятиях, практическая ценность которых равнялась нулю. Йеринг, ставший после подлинных

научных переоценок страстным противником юриспруденции понятий в ее выродившейся форме, выразил свое понимание этого в фразе: "Размышление начинается, когда исчезает "здравый смысл; чтобы предаваться ему, надо либо ничего не понимать, либо затем его потерять". Печальным резуль­татом вырождения этой юридической школы понятий стало то, что она наложила серьезный отпечаток на второй круп­ный кодекс Германской империи Bijrgeriiches Gesetzbuch (1900 г.), который был слишком абстрактным, трудно толкуемым и применяемым.

Значение исторической школы состояло не только в том, что она послужила источником пандектного права и юриспру­денции понятий, с одной стороны, и германистской школы и современных исследований в области истории права, с дру­гой. Еще большее общеевропейское воздействие получило правовое теоретическое учение (правовой позитивизм, кото­рый необходимо отличать от философского позитивизма Огюста Конта, теория которого имела совершенно иное содержание), явившееся следствием взгляда исторической школы на существующее право как на самоиенность, пос­кольку оно является результатом обобщенного опыта про­шедших времен. Тем самым фактически существующее и при­меняемое право было узаконено, что совершенно отрицалось школой естественного права. Ведь для этой школы крите­рием действия права было его сочетание с требованиями разума. Если было бы иначе, то у него (у права) вообще не было никакой философской законной основы, и его можно и надо было бы изменить, не останавливаясь перед последст­виями, в частности относительно реакции людей на реформы. Оно должно было бы, или его следовало заставить, преклониться перед требованиями разума.

Но если предположить, что исторически данный правовой порядок объективно правильный, то приближаешься к тому, чтобы уделять больше внимания фактически действующим и применяемым положениям, чем историческому фону. Это стало намного важнее, когда в XIX в. европейские страны вступили в наиболее обширный и глубокий процесс общест­венных перемен, который когда-либо происходил в истории человечества. С помощью исторических методов можно было получить новые знания и более глубокое понимание право­вых положений прошедших времен и того, что они были выражением попыток решить общественные проблемы своей эпохи. Но эти решения были мало пригодны в применении к проблемам промышленного общества XIX в. Юридическая техника античности и Развитого средневековья самое боль­шее могла быть использована только в подходах к общест­венным вопросам. Поэтому существующее право - позитив­ное право - стало само по себе исходным пунктом для право­ведов. Его законной основой была не связь с естественным

порядком и не исторически данное узаконение: оно действо­вало, потому что оно действовало. Естественно, внимание уделялось тогда государственно-правовым и процессуально-правовым формам возникновения правовых положений -законодательству и практике.

Для юриста важным было то, что имелись формальные правила создания, изменения и отмены норм права. При условии следования этим формальным правилам не было никакого повода подвергать сомнению обязательную силу действующих норм для граждан в обществе. Поэтому вопрос об обязательной силе норм с точки зрения морали, их спра­ведливости или несправедливости был второстепенным. Одновременно следует отметить, что позитивистский взгляд совпадал по направленности с приниипами либераль­ного правового государства. Нормы были обязательными не только для граждан, но и для власть имущих в обществе. Как граждане, так и власть имущие знали, чем нм следует руководствоваться. Поэтому выполнялось требование о пред­видении. Все выравнивание основывалось на том, что все и в особенности власть имущие должны были действовать лоя­льно в рамках системы норм и не пытаться манипулировать ими неправомерным способом к своей собственной выгоде. Тем самым хоть и косвенно, но присутствовала этика.

Прежде всего задачей правоведов было создание систем и категорий понятий, благодаря чему действующее право могло быть ясным, и его общие принципы могли использо­ваться для толкования отдельных источников или решения частных правовых случаев. Одновременно применялся метод юриспруденции понятий. При этой задаче правоведения, зна­чительно более ограниченной по сравнению с естественным правом и исторической школой, даже обученные правове­дению судьи безусловно воспринимали себя в качестве тех­нического инструмента действующего права. При таком понимании было легче еще больше ограничить определение позитивного права. После возникновения законодательства времен Просвещения - Corpus Juris Civilis был его частью -законодательство стало основным источником всего права: таким образом позитивное право отождествилось с дейст­вующими законами (законный позитивизм).

Выдающимся представителем законного позитивизма был англичанин Джон Остин, который объяснил историчес­кую функцию английского парламента в области законода­тельства и рассматривал постановление законодателей как узаконение права. Его вклад сыграл большую роль на конти­ненте, чем в Англии, поскольку английское право в XIX в. все еще в основном развивалось на основе судебных прецелентов (case law).

При таких правовых теоретических основах и обусловлен­ных этим более ограниченных задачах правоведение и судьи

на европейском континенте существовали в значительной степени обособленно от социального и экономического про­гресса. Особенно поразительны различия между важным конструктивным вкладом в социальную экономическую жизнь средневековых юристов, прежде всего консилиаторов, а также представителей естественного права, и преимущест­венным вкладом в юридическую технику правоведения XIX в. Само по себе это было ценно, поскольку способство­вало сохранению стабилизирующего фактора европейских правовых порядков во время промышленного переворота. Но, с другой стороны, позитивистские правоведы и судьи не доросли до задачи сделать новый вклад в сферах трудового права и социального права. Скорее всего они стали более или менее бессознательными инструментами сохранения сущест­вующих социальных отношений. В истинно позитивистском духе они твердо придерживались абстрактного и фор­мального частного права буржуазного правового государства с его неограниченным понятием права собственности, его "свободных" трудовых и жилищных договоров, его неогра­ниченной задолженности, свободного распоряжения поряд­ком наследования и его возможностей неограниченного разд­робления земельной собственности. Естественно это давало большие преимущества обладателям политической власти и экономически активным кругам в финансовом мире, торговле и промышленности за счет тех, у кого не было достаточного капитала. Особенно невыгодным это буржузное частное право было для трудящихся, которые из-за него оказы­вались в сильной зависимости от работодателей. В результате ограниченности метода позитивистского право­ведения у этих юристов не было возможности противодей­ствовать злоупотреблениям формальными и абстрактными положениями частного права, оказавшимися недостаточ­ными в обществе, где индустриализация создала новые и исключительно сложные социальные проблемы. Но позити­висты, как и все приверженцы догматики, оказались плен­никами своей правовой идеологической среды.

Другой фактор, содействовавший началу ограничения и отхода на задний план сферы классического частного права, состоял в том, что давление политических реформ сделало актуальными социальное право и трудовое право. Посте­пенно последние оттеснили некоторые части частного права, которые в значительной степени потеряли свое прежнее центральное значение.

Но частное право было важнейшим полем деятельности правоведов. Когда оно потеряло свое значение, то упало и его влияние. Вместо них стало появляться все больше кад­ров профессионально обученных составителей законов, из сферы государственной власти, которые безусловно сначала

зачастую были правоведами, но со временем они все чаще оказывались выходцами из судейского корпуса.

За социальные аспекты законодательства, особенно за развитие социального и трудового права, стали отвечать политики. О роли социалистов и либералов уже говорилось. Здесь достаточно указать, что и консерваторы развивали свою социально консервативную школу - в Германии, предс­тавленную Бисмарком и его реформистскими законами, во Франции - Наполеоном III и в Англии - так называемыми тори-демократами во главе с Дизраэли.

Во всех трех странах целью этих социально консерватив­ных реформистских движений было, с одной стороны, смяг­чить зачастую роковые социальные последствия либераль­ного рыночного хозяйства, а с другой - завоевать рабочих, особенно квалифицированных, на сторону националисти­ческой и патриархальной идеологии буржуазного общества. Этого прежде всего надеялись достичь в результате соз­дания высокоразвитой системы социального страхования, защищающей от безработицы и болезни, а также для обес­печения в старости пенсии по возрасту. К сфере этих соци­ально консервативных реформистских законов принадлежала и охрана труда, что имело огромное значение в условиях опа­сной и во многом вредной для здоровья среды промышлен­ного пролетариата того времени. Отсутствие технических и медицинских знаний имело тяжелые социальные последст­вия, зачастую большие, чем бесцеремонное стремление к прибыли. Пионером введения системы социальной компенса­ции стала Германия, где в 80-х годах XIX в. было введено всеобщее страхование по болезни и от несчастных случаев, а также система инвалидного и пенсионного страхования. В результате проведения этих реформ положение рабочих безу­словно улучшилось. Но ресурсы для проведения эффективной реформистской политики были настолько малы, а потреб­ности в период индустриализации настолько велики, что должно было пройти много времени, прежде чем могла быть создана удовлетворительная защита в сфере социального и трудового права.

8. КОДЕКСЫ ЗАКОНОВ ПОЗИТИВИЗМА И ИХ ВЛИЯНИЕ

Методологические результаты деятельности историчес­кой школы - начало критического исследования истории пра­ва, с одной стороны, и пандектное право, ориентирующееся на римское право, с другой, - имели естественно ограниченное значение для практической правовой жизни. Но сторонники пандектного права зачастую извлекали пользу из крити-

ческого исследования история права, если они понимали его уроки. Известный сторонник пандектного права Бернхарл, Виндшейд (1817-1892 гг.) в работе "Lehrbuch des Pandektenrechts" (1862-1870 гг.) утверждает, что положение римского нрава о том, что недвижимое имущество может передаваться сог­ласно традиции, было действующим "gemeines Recht" в Гер­мании. Однако он оставляет место для некоторых особых исключений. Если их сопоставить, то оказывается, что это положение было действующей правовой нормой лишь в быв­шем графстве Хомбург, а также относилось к некоторым видам недвижимого имущества в княжестве Рацибург. Этот пример иллюстрирует, насколько основательно было пораже­ние исторической школы в ее программе превращения право­ведов в ведущую силу по формированию права путем толко­ваний ими имеющейся исторической идейной традиции.

В созданной в 1871 г. Германской империи испытывалась поэтому серьезная потребность в официальной кодификации законов, которая подчеркивала бы единство государства и давала бы судьям твердую основу. Доминировавшая в то время в Германии партия национал-либералов добилась соз­дания соответствующей комиссии в 1874 г. Ее ведущей силой стал именно Виндшейд. Он имел настолько сильное влияние, поскольку был очень одарен и энергичен, что привлек внима­ние юристов-практиков, ставших членами комиссии. Все они без исключения были обучены методам пандектного права, которые для них были настолько авторитетны, что они зача-стую отказывались от иных точек зрения, основанных на опыте практической правовой жизни.

На комиссию не оказала никакого впечатления жесткая критика Йерингом юриспруденции понятий. Этот многогран­ный и страстный мыслитель в своей критике перешел от нас­мешек над жесткостью системных построений юриспруден­ции понятий к созданию собственного учения. Он изложил его в^дркладе в Вене в 1872 г. под названием "Der Kampf urns Recht". Его идеологию можно было скорее всего обозначить как социал-дарвинизм: право не имеет ничего общего с комп­ромиссами и примирением и является выражением беспо­щадной борьбы между людьми, которые ведут себя по отно­шению друг к другу как волки. Сильнейший прав, и это пра­вильно с точки зрения морали, поскольку борьба и сила управляют миром и являются его мерилом. Это учение о насилии произвело благоприятное влечатление на немцев того времени, которые, как Йеринг, были опьянены полной победой над Францией в войне 1870-1871 гг. Это привело к

"Учебник пандектного права" {прим. ред.). "Обычное право" (прим. ред.). "Борьба за право* (прим. ред.).

роковым последствиям, наступившим с началом первой мировой войны и внесшим свой роковой вклад в запутанный мир идей нацизма. Но непосредственное значение для фило­софии права и законодательства социал-дарвинизм Йеринга приобрел только с победой нацизма.

Представление о взглядах Йеринга на право можно полу­чить из следующих высказываний в его "Der Kampf urns Rechf: "Все право в мире завоевывается, и каждая дейст­вующая правовая норма сначала должна отодвинуть тех, кто ей противостоит, и любое право, как право народа, так и част­ное, предусматривает постоянную готовность отстаивать его. Право - это понятие не логики, а силы. Там царит спра­ведливость, которая в одной руке держит весы, отмерива­ющие правосудие,, а в другой - меч, которым она защищает его. Меч без весов - это голое насилие, весы без меча - это бессилие права. Они взаимосвязаны, и совершенное правовое положение царит лишь там, где сила, с которой справедли­вость держит меч, равна умению обращения с весами... Дли­тельный период мира и вера в вечный мир расцветают до тех пор, пока первый залп пушек рассеет прекрасную мечту, и вместо поколения, которое только наслаждалось миром, при­дет другое, которое вновь заслужит его, но сначала должно искать его в тяготах войны".

Это было сказано после Седана 1870 г., но едва ли произ­вело тот же эффект после Вердена 1916 г.

Кажется, что метафора Йеринга о мече и весах не совсем соответствует его учению. Согласно ему место меча не рядом с весами, а в них.

В 1888 г. комиссия опубликовала проект закона. Его иму­щественные положения, без сомнения, включали не только исключительно римское право; там семейное право было пре­имущественно германским. Но поскольку имущественно-пра­вовые части проекта были взяты из римского права, а его систематика полностью соответствовала пандектному праву, то проект закона представлялся современникам как в основ­ном римское право. В целом с точки зрения правовой поли­тики на нем лежал отпечаток интересов и оценок германской буржуазии - консервативно-патриархальных в семейном праве и либеральных в имущественном праве.

Проект вызвал настоящую бурю критики; последовало более 600 отзывов со стороны властей, судей, правоведов и организаций, занимающихся экономической политикой. Важ­нейшие принципиальные и наиболее интересные идеи были высказаны двумя профессорами соответственно из Берлина и Вены - Отто Гирке (1841-1921 гг.) "Проект гражданского кодекса и германское право" (1888-1889 гг.) ("Entwurf eines Burgerlichen Gesetzbuchen und das deutsche Rechf) и Антоном Мен-гером (1841-1906 гг.) "Гражданское право и неимущие классы общества" (1891 г.) ("Das burgerliche Recht und die besitzlozen

Volksklassen"). Заметим, что выражение Burgeriiches Recht следует переводить как гражданское право, a Burgeriiches Gesetzbuch -как граждажский кодекс. Термин "Burgerlich" - не политичес­кий, а из области юридической техники. Консерватор и гер­манист Гирке высказался против придания проекту харак­тера римского права, который он считал абсолютно не отве­чающим потребности в понятном и применимом на практике кодексе, основанном на правовом сознании немецкого народа. Он определил проект как "заключенный в параграфы краткий курс пандектного права" ("«я in Paragraphen gegossenes Pandektenkompendium") и жаловался на тяжелую терминологию, переведенную с латинского языка. Основная мощь критики Антона Менгера была направлена как на правовую идео­логию, так и правовую политику. Его работа была новатор­ской благодаря тому, что с позиций социального гуманизма и с помощью марксистских методов она показала превра­щение на самом деле формально нейтрального позитиви­стского частного права в классовое законодательство, дис­криминировавшее слабых в обществе. Он отмечал, что прин­цип равенства перед законом не действует в системе, кото­рая дала индивиду по существу неограниченное поле дея­тельности в свободной рыночной экономике со свободным правом заключения договоров и т. п. Она прежде всего бла­гоприятствует и дает привилегии уже обогатившимся или, например, специалистам с высшим образованием. При раз­ных фактических стартовых возможностях в жизни свобода использования гражданского права и свобода занимать пер­сональное положение в обществе со временем должны при­вести индивидов с худшими шансами в экономическую кабалу.

Следует отметить, что Менгер вовсе не был марксистом. Напротив, он отвергал Маркса, как и не питал любви к ман­честерскому либерализму. Как социализм, так и экономичес­кий либерализм представлялись ему недостаточными и уво­дящими с пути, поскольку они выводили право только из экономических отношений. Он считал, что существует также духовная власть, которая может управлять правовым поряд­ком, а именно моральная; в его случае - это социально гума­нитарная воля. Поэтому можно обозначить его идеологию как обновленную и приспособленную для промышленного общества версию Просвещения. Из своей социальной этики -социальное и гуманное были для него идентичными поня­тиями - он выводил три основных социальных права, а именно право на полное возмещение за труд, право на суще­ствование и право на труд. Поскольку Менгер выдвигает эти требования для всех людей, его мир идей напоминает идеи философа Просвещения Бентама. Последний развил тезис Беккариа: наиболее возможное счастье для наиболее воз­можного числа людей в качестве основной мысли в иде-

альном обществе времен Просвещения. "Социальное право-веление" Менгера было направлено на достижение челове­ческого счастья путем гарантирования всем людям упомя­нутых основных прав. Это счастье - в возможностях свобод­ного развития личности.

Такой характерный для Менгера способ аргументации лучше всего виден на примере его речи при вступлении на пост ректора Венского университета в 1895 г. В ней он гово­рил о "социальных задачах правоведения", т. е. о теме, чуж­дой сторонникам пандектного права и позитивизма. При этом он выделил три типа правоведения: догматический, исторический и законодательно-политический. Последний был для него важнейшим. О нем он, в частности, сказал: "За­дача законодательно-политического правоведения состоит в конечном счете в сравнении традиционной массы правовых положений с современными условиями и тем самым в уста­новлении необходимых будущих изменений. При выполнении некоторых предпосылок это законодательно-политическое правоведение может развиться в социальное правоведение".

Можно только удивляться, что социальная гуманитарная критика Менгером принципа конкуренции промышленного общества и склонности марксизма к революциям не вызвали сильной поддержки. Его возрожденная идеология Просве­щения должна была бы вызвать отклик прежде всего в либе­рально-консервативных и в склонных к реформам кругах бур­жуазии. Возможное объяснение состоит в том, что его кри­тика, к тому же весьма антиклерикальная, была слишком пророческой. Марксисты обиделись на его неприязнь к рево­люционной романтике, а буржуазия не смогла примириться с тем, что понималось как "катедер-социализм". Менгер просто-напросто намного обогнал свое время.

Для идейно-политических отношений в тогдашнем неме­цком обществе было знаменательным то, что в то время как критика Гирке проекта закона получила значительную под­держку и со временем также дала некоторые результаты, намного более глубокая и реалистичная критика Менгера вообще не удостоилась никакого отклика в течение несколь­ких десятилетий. Она была слишком "социальной" и поэтому неудобной для стоявших у власти политиков и юристов, свя­занных с юриспруденцией понятий.

Анатоль Франс позднее выразил основную мысль Мен­гера, когда сказал о величественном равенстве законов, зап­рещающих как богатым, так и бедным ночевать под мос­тами, попрошайничать на улицах и воровать хлеб. Современ­ное государство благосостояния и современное общество пол­ной занятости стали политическим ответом на те вопросы, которые впервые приобрели актуальность в правоведении благодаря Менгеру.

Учитывая всю эту критику, германское министерство юстиции сочло необходимым поручить переработку проекта другой комиссии, которая представила свой проект в 1895 г. В свою очередь, второй проект после незначительных дора­боток был внесен в германский рейхстаг в качестве третьего варианта. Рейхстаг принял его практически в неизменном виде и Burgerliches Gesetzbuch (Гражданский кодекс) (BGB) всту­пил в силу 1 января 1900 г. Следует считать, что первый про­ект, имевший сильный уклон в сторону римского права, был переработан с учетом критики. Однако этот случай стал иск­лючением, хотя практики, прежде всего из области эконо­мики, получили большинство во второй комиссии. Неспеци­алисты уступили профессиональным юристам, а последние, как уже упоминалось, были воспитаны в духе пандектного права.

BGB имел исключительное значение не только для Гер­мании, но и для других регионов Европы, в том числе осо­бенно для Северных стран. Поскольку он был принят во мно­гих уголках мира, при этом особо можно выделить Японию и Венгрию, то можно сказать, что этот кодекс - как ранее Code Civil (Гражданский кодекс) - оказал глобальное воздействие. Это право по-прежнему действует в Германии (теперь уже во всей Германии), хотя некоторые разделы гражданского права, прежде всего семейное право, значительно осовременились.

Есть повод немного ознакомиться с важнейшими положе­ниями его содержания и с его юридической техникой.

Что касается содержания, то эти вопросы относятся к либеральному и буржуазному кодексу, где центральными институтами являются семья, право владения и право свободного заключения договоров. Выше уже отмечалось, что в BGB лишь в незначительной степени разработана защита слабых слоев в обществе; в нем нет ведущих соци­альных принципов, поскольку он прежде всего построен на идеях свободного рыночного хозяйства. Но тем самым ока­зано воздействие, хотя и косвенное, на сферы государствен­ного права и права управления. Дав определение свободного гражданина, который свободно распоряжается своим иму­ществом и свободно заключает договоры в качестве исход­ного пункта закона, BGB создает ряд возможностей для сво­бодных действий, которые может предпринять индивид по своему желанию. Благодаря этому BGB косвенно, но суще­ственно приобрел такое же значение, как и толкование права. BGB просто-напросто предусматривает большой объем граж­данских свобод, в ином случае закон нельзя применить. Сей­час нет таких гражданских свобод, подобных охраняемому институту государственного права в Германской империи Вильгельма. Подобные вопросы отсутствовали или почти не упоминались в преимущественно формальном германском государственном праве того времени; довольно примитивные

конструкции государственного права Германской империи прежде всего регулировали сферу военной деятельности и организацию аппарата чиновников.

То, что BGB действовал как Magna Charta. с его техникой гражданского права, является в основном заслугой Вин-дшейда. Своим учебником пандектного права он привлек вни­мание к своему учению о правовом порядке и субъективных правах. Он полагал, что подобное право олицетворяло уста­новленную правовым порядком власть воли или господство воли, что, говоря проще, означало, что он рассматривал право как определенную свободой воли возможность дейст­вовать или не действовать. Но если бы гражданское право, понимаемое как система определяемых таким образом прав, оказалось действенным, то оно бы предусматривало статус свободно действующих индивидов в качестве носителей прав.

Это положение совершенно отличалось от принципи­ального исходного пункта формирования права в Allgemeines Preussiches Landrecht 1794 г. (Общее уложение для прусских земель). В последнем исходным пунктом было исполнение долга прусским монархом как отца подданных своей страны. Он и его сотрудники, как лидеры патриархального государ­ства благосостояния, были обязаны предусмотреть все те имеющие правовое значение ситуации, которые могут быть общественно актуальны, и применить к ним правовые поло­жения. Отсюда и казуистика объемом свыше 19 000 парагра­фов. Подобная система не была направлена на сильных и энергичных людей, желающих и способных использовать большую свободу передвижения. Напротив, таким челове­ческим идеалом был благодарный и послушный подданный, который выполнением тех обязанностей, которые опреде­лялись его положением в обществе, осуществлял волю монарха и вознаграждал его за заботу. Подобное законода­тельство могло служить только подтверждением зависи­мости индивида от государственной власти.

К этому пришли в Германии в результате подлинной "дрессировки", которой в XVII и XVIII вв. подвергались граж­дане в результате использования законодательства в сфере экономики и потребления, содержавшего зачастую абсурдные детали. Либерализм XIX в. покончил со всем этим, и BGB воспринимался в Германии, как и во многих других странах Европы, на которые оказывало воздействие германское пра­во, как подтверждение гражданских свобод, которые конк­ретно обеспечивались гражданско-правовой субъективной свободой действий.

"Великая хартия вольностей" {прим. ред.).

Качество юридической техники в BGB как продукта зако­нодательства было весьма спорным уже с самого начала и остается таковым сегодня. Однако не следует оценивать этот кодекс с позиций нашего времени. Историческое явле­ние должно оцениваться по меркам своего времени. Остроту критики абстракции, исключительно сложной систематики и труднодоступного языка надо, безусловно, смягчить, если учесть, что законодатели адресовали свой труд вовсе не широким народным массам, а корпусу правоведов-юристов, обученных обращаться именно с юридической техникой пан­дектного права. Можно сожалеть, что в Европе это обстоя­тельство в течение длительного времени затрудняло пони­мание германского законодательства и применения права из-за незнания методов, использованных в BGB. Тяжелым кам­нем преткновения является система ссылок. В отдельных параграфах текст закона беспорядочно отсылается зачастую к различным его местам таким образом, что читатель дол­жен владеть всеми 2385 параграфами для правильного толко­вания закона. Классическим примером является параграф 941, который отсылает к четырем другим параграфам; они, в свою очередь, отсылают к пяти другим, в которых ранее были ссылки на два параграфа, а три оставшиеся содержат ссылки на 40 параграфов. В последних на 17 были более ран­ние ссылки, а другие 23 параграфа отсылают, в свою очередь, еще к 21 параграфу и т. д. Такие же сложности характерны для общей части, с которой начинается закон. Общая часть включает набор общих правовых принципов, которые в пан-дектном праве считалось возможным изложить путем их извлечения и приведения к общему знаменателю из казуис­тических положений права Юстиниана. То, что в римском праве не выводились позици из различных общих принци­пов, совсем не беспокоило представителей пандектного права, что выше уже отмечалось. Ими предполагалось, что в рим­ском праве это делалось неосознанно, что представляется совершенно неисторической точкой зрения. То, что эти прин­ципы были узаконены в BGB как основа толкования тех детальных положений, которые содержатся ниже в специ­альных частях закона, не сделало закон более понятным для неспециалистов или юристов, не знакомых с BGB. Но данный метод исторически объясним: общая часть BGB играет неко­торым образом ту же, роль для сторонников пандектного права, как и Institutiones в их любимом образцовом Corpus Juris Civilis, или, вернее, ту роль, которую, как они счистали, играет Institutiones.

С точки зрения истории идей права того времени, кото­рых придерживались создатели закона, в BGB имеется серь-

Здесь: одна из частей кодификации Юстиниана (прим. ред.).

езное противоречие. В то время они еще были сторонниками представлений, унаследованных от Вольфа и прежде всего от Бентама, согласно которым кодификация законов должна быть всеохватывающей и исчерпывающей. Метод работы с абстрактными и общими конструкциями был также выра­жением стремления к совершенству. Однако вне рамок закона оказались важные области имущественного права, в част­ности, горное право, право в сфере охоты и рыболовства, страховое право. Дело в том, что правовые положения в дан­ных сферах не удалось втиснуть в абстрактные понятийные конструкции, которые, как понималось, составляли рамки и основу гражданского права, и поэтому эти сферы были пере­даны в законодательств различных земель.

Но в одном отношении BGB явился очень важным, если даже небезопасным шагом вперед в юридической технике: он включал техническое нововведение правового позитиви­зма - общую оговорку. Как уже подробно отмечалось в связи с характеристикой Code Civil, законодателя подстерегают две опас-ности: в своем стремлении к последовательности он может быть слишком абстрактным или, напротив, в стрем­лении к наглядности путем детальной казуистики - недо­статочно последовательным. Исходя из этой дилеммы, пра­вовые позитивисты создали общую оговорку: директиву судьям судить "по вере и чести", или "по характеру дела", или "хорошему деловому обычаю", чтобы найти какие-либо при­меры. Таким примером была возможность для древнерим-скогр претора дать полномочия судье судить согласно Ьопа fides, либо использовать воображаемое нормальное лицо (bonus pater familias - разумного отца семейства) как правовую привязку для оценки тех требований понимания, рассуди­тельности, осторожности и т. п., которые судья может предъ­явить сторонам в ситуации, приведшей к правовому конф­ликту. Для высококвалифицированного судейского корпуса общая оговорка, конечно может при ее осторожном использо­вании в тексте закона послужить действительным выходом из законодательной дилеммы. Но, как уже сказано, она небе­зопасна, поскольку олицетворяет законодательство в мини­атюре, и ею можно было легко злоупотребить в тех случаях, когда судьи не соответствовали качественным требованиям законодательства и оказанному им доверию. То, что иници­аторы BGB осмелились использовать общую оговорку, восп­ринятую в законодательной технике многих европейских стран, зависело как от романтической оценки самого про­цесса формирования римского права, так и от чрезмерного доверия к судебному корпусу Германии того времени.

Добросовестность {прим. ред.).

В заключение о BGB можно сказать, что его достоинства и недостатки в отношении юридической техники дают разно­образные уроки как для истории права, так и для юристов нашего времени.

С точки зрения истории права особый интерес, помимо методологического характера закона, представляет текстовое содержание римского права в BGB. Подобно тому, как Code Civil столетием раньше возродил наследие римского права во Франции и благодаря своей высокой репутации распростра­нил его на многие страны в Европе и других частях мира, BGB имел подобное значение в Германии и иных странах. Стоит отметить, что текстовой основой римского права для BGB стало не германско-римское право, а из-за специфичес­ких уроков исторического развития Германии - право Юсти­ниана, неисторически систематизированное и частично пере­работанное пандектным правом: Таким образом, в истории европейского права мы можем говорить о трех периодах возрождения римского права: итальянском и немецком в Развитом средневековье, французском в начале XIX в. и немецком в начале XX в. Благодаря двум последним процессам и сегодня римское право является важнейшим общеевропейским правовым источником и основой правовых порядков в большинстве стран в других частях мира, которые не относятся к сфере англосаксонского права.

Для иллюстрации того, как влияние римского права в форме, данном ему пандектным правом, выразилось в BGB, уместно коснуться его положений о недействительности пра­вовых действий. Для BGB характерна разница между ничто­жностью - "Nichtigfeit" и недействительностью - "Anfechtbarkeit" правовых действий. Это различие первоначально возникло у фон Савиньи и было затем развито Виндшейдом. Основания для подобных различий, как считалось, были найдены пре­жде всего в обозначении в римском праве некоторых право­вых действий, в частности ipso jure nullum (не существующие с правовой точ