Объявили посадку. И радостно, и грустно возвращаться. С одной стороны, встреча с друзьями, родственниками... Подарки, приветы, рассказы о невиданных маслинах и неведомых кефирах. С другой стороны, ежедневная борьба за чувство собственного достоинства.
По‑настоящему в самолете веселятся только иностранцы. Их можно понять. Для них наш самолет — это машина времени, откидывающая всего за восемь часов на пару столетий назад. Аттракцион. Луна‑парк. Диснейлэнд. Страна чудес. Если бы Льюис Кэрролл был жив, он бы наверняка написал продолжение «Алисы»... И назвал его «Алиса в СССР».
Когда‑то я хотел предложить построить для советских граждан, возвращающихся из‑за границы, специальный акклиматизационный центр, В нем должны за два‑три дня плавно подготовить вернувшихся к нашей жизни: потолкать, нагрубить, одеть в серое... Теперь я понимаю, что такой комплекс нам не нужен. Его роль с лихвой взял на себя «Аэрофлот». И не надо двух‑трех дней. Вполне достаточно восьми часов перелета. Уже встретившись глазами со стюардессой, понимаешь, что Родина где‑то рядом! И никаких сомнений по этому поводу не остается после двух завтраков с небритыми куриными крылышками. Интересно, как в «Аэрофлоте» умудряются всем пассажирам подавать крылышки? Я посмотрел — ни у кого из сидящих рядом не было ни одной ножки. Не говоря уже о других частях. Как будто у нас вывели специальный сорт куриц, похожих на вертолет.
Впрочем, я неправ. Акклиматизация начинается не в самолете. Нет. Раньше. Уже в Далласе у стойки «Аэрофлота» чувствуешь, как соскучился по родной, настоящей, почти мавзолейной очереди.
За время гастролей у меня было больше двадцати перелетов. Мы с импрессарио приезжали всегда за пятнадцать‑двадцать минут до отправления самолета. Иногда за это время даже успевали купить билеты. Сначала я нервничал из‑за такого «безрассудства» моего импрессарио. Но потом привык, понял, что раньше приезжать просто незачем. В американских аэропортах нет накопителей! Ставите машину на стоянку. Стоянка или на крыше аэропорта, или в подвале. К машине обычно тут же подбегает негр‑носильщик. Берет ваши вещи, спрашивает, каким вы летите рейсом, отрывает квиток и... увозит ваши вещи в самолет. Ну, в первый раз я догнал этого носильщика и отобрал у него свои вещи. Потом привык к подобным садистским порядкам. Вернее, сделал вид, что привык. Все равно, сердце каждый раз екало в тот момент, когда уносили мои чемоданы, и я каждый раз переспрашивал своего импрессарио, уверен ли он, что наши вещи прилетят именно в тот город? И не вытащит ли этот подозрительный на вид носильщик из моей сумки кроссовки? Импрессарио всегда удавалось меня успокоить, мы налегке спускались на лифте прямо в здание аэропорта, и через коридор‑присоску заходили в самолет. Несмотря на зиму, многие американцы из города в город летают в пиджаках, потому что нигде не приходится ждать на морозе трапа под включенными двигателями.
Зато какое облегчение и счастье чувствуешь, когда, прилетев, получаешь свои вещи, тут же открываешь их и видишь там неукраденные кроссовки.
Конечно, за каждый чемодан носильщику надо заплатить доллар. Не хочешь платить, неси сам. Но что‑то я таких не видел. Обвешанных вещами, как новогодняя елка. Бегущих в накопитель и цепляющих попутно колготки встречным женщинам. В крайнем случае, кто‑то тянет за собой на поводке чемодан, и тот на колесиках легко бежит за ним, как афганская борзая. Да, и вот что еще удивительно! Нигде нет спящих на газетке со снятыми туфлями в ожидании ближайшего рейса через семь‑восемь дней.
Первых людей со снятыми туфлями я увидел в Далласе у стойки «Аэрофлота». Делегация Министерства культуры из Алма‑Аты. Приехали они в аэропорт часа за три до отправления нашего самолета. Впрочем, и все остальные приехали примерно так же. И я в том числе. Боязнь нарваться на двойника — в хромосомном наборе нашего человека. Я думаю, американцы специально отвели в своем здании «Аэрофлоту» самый дальний и укромный уголок, чтобы не смущать цивилизованных людей нецивилизованной очередью с криками и запахами.
Да, только у стойки «Аэрофлота» понимаешь, как соскучился по
Родине:
— Вы здесь не стояли.
— Все идем по списку.
— Вас в списках нет.
— Куда вы ставите чемодан?
— А вы встаньте взад!!!
Родное, милое: «Встаньте взад!»
Какая‑то женщина прямо из очереди берет командование на себя.
— Товарищи, давайте встанем в две очереди!
Ей уже одной мало, ей две подавай. Соскучилась. Видимо, из ВЦСПС. Губы тоненькие, закомплексованные, потому что не для поцелуя, а для зачитывания инструкций. Работа сказалась даже на осанке. Ее фигура похожа на указку.
Сзади меня стоит интеллигентный человек. Он улыбается:
— Как же давно мы всего этого не слышали, — говорит он мне. Указка резко оборачивается:
— Вот и оставались бы здесь! Больно умный нашелся.
Какое замечательное оскорбление: «Больно умный!»
Оно могло родиться только в идеально сером обществе. Среди серых костюмов, серых мыслей. А главное, среди того серого большинства, которое все яркое должно «осерить».
«Больно умный!» — это и тридцать седьмой год, и семнадцатый...
«Больно умный!» — сказала нянечка в больнице Василию Шукшину за день до его смерти...
«Больно умный»... В тот день в Далласе мы еще не знали — скончался академик Андрей Дмитриевич Сахаров.
«Больно умный»... Акклиматизация началась!