Ростки “гражданской культуры” или раздвоенность посткоммунистического сознания?

Заметим, прежде всего, что попытки (более, а также менее успешные) осуществления демократических транзитов в России и других обществах советского типа - по крайней мере, начальных этапах - тоже явились преимущественно результатом внутриэлитных процессов, на которые лишь отчасти оказали воздействие факторы массовой мобилизации. При этом в полном соответствии с общей логикой демократических транзитов 3-й волны, политическая культура "гражданского" типа практически нигде не выступала в качестве предпосылки и условия демократизации.

В действительности, перед взором исследователя возникает достаточно противоречивая картина массовых настроений и ориентаций. В этом нетрудно убедиться, если взглянуть, например, на состояние российского массового сознания сквозь ту же методологическую призму основных параметров “гражданской культуры”.

(Заметим в скобках, что эмпирическую основу нашего последующего анализа составляют преимущественно данные опросов общественного мнения, проводившихся независимой исследовательской организацией РОМИР ("Российское общественное мнение и изучение рынка") под руководством Е. Башкировой в период с 1991 по 1997 гг. (РОМИР, сентябрь 1991, N = 1431; РОМИР, октябрь 1992, N = 1301; РОМИР, сентябрь-октябрь 1994, N = 1600; РОМИР, октябрь-ноябрь 1995, N = 820; РОМИР, декабрь 1994 - январь 1995, N = 1350; РОМИР, декабрь 1996 - январь 1997, N = 1811). Опросы по общенациональной выборке в 1991, 1992, 1994, 1996-97 гг. осуществлялись в рамках совместного исследовательского проекта с Университетом Айовы (под руководством А. Миллера, У. Рейзингера и В. Хесли). В отдельных случаях мы используем также и некоторые опубликованные данные опросов общественного мнения, проводившихся другими российскими и зарубежными исследовательскими организациями - ВЦИОМ, Институтом социологии парламентаризма, Международным институтом маркетинговых и социальных исследований и др. Мы специально не анализируем здесь данные электорального поведения россиян (см., например: White, Rose and McAllister, 1997), поскольку это предполагало бы самостоятельное измерение анализа - изучение роли политических технологий и механизмов политической мобилизации).

Начнем наш анализ с тех ценностей и ориентаций, которые относятся к личностному и межличностному уровням.

Опросы общественного мнения фиксируют более или менее устойчивую степень межличностного доверия примерно на уровне 30%. Это немного - по сравнению со скандинавскими странами, но вполне сравнимо со странами Южной Европы. Поэтому этот параметр, по-видимому, нам все же мало что может дать для прояснения интересующих нас вопросов. Другое измерение “гражданской культуры” - чувство личной политической эффективности, т.е. реальной причастности к политическим событиям, способности так или иначе влиять на них, у населения России находится на еще более низком уровне. Так, количество россиян, считающих, что “наших государственных руководителей мало волнует мнение таких людей, как я”, выросло с 80% в 1991 г. до 91% в 1997 г. Население отказывается верить в то, что можно чего-либо добиться, используя существующие институты и их механизмы: с 74 до 84% выросло за период с 1991 по 1997 гг. количество людей, согласных с утверждением о том, что “лучший способ добиться чего-либо в нашем обществе - это путем личных контактов”. 80% говорят, что “президента РФ мало волнует мнение таких людей, как я”, а 95% - что “депутаты Государственной Думы теряют контакт с народом, как только их изберут”. При этом и сами-то люди не слишком высокого мнения о собственной политической компетентности - свыше половины опрошенных считают, что “люди плохо понимают, что для них хорошо, а что - плохо”.

Терпимость к чужим взглядам и позициям, политическая толерантность, столь важные, с точки зрения теории “гражданской культуры”, для обеспечения массовой поддержки демократии и демократических институтов, - тоже не распространенная в российском обществе добродетель: свыше трети опрошенных убеждены, что “компромиссы с политическими оппонентами опасны”. Свыше половины согласны с утверждением, что “в любом обществе следует запретить высказывание опасных идей”.

Уместно в этой связи заметить, что в последнее время в политологической литературе появился аргумент о том, что низкая политическая терпимость со стороны "демофилов", сторонников демократии в России и других посткоммунистических странах может просто-напросто объясняться их стремлением защитить хрупкие демократические институты от экстремистских угроз, откуда бы они ни исходили (Bahry, Boaz and Gordon, 1997). Нам этот аргумент не внушает доверия. Демократия предполагает готовность политических акторов признать результаты демократических процедур, какими бы они ни были. Без распространенных в обществе личных качеств политической терпимости на это трудно рассчитывать.

Что же касается личного политического участия, то после его всплеска, связанного с выборами 1993-96 гг., оно находится на совсем низком уровне, причем, с 1991 г. продолжает неуклонно снижаться. Так, в 1997 г. 98% опрошенных сказали, что никогда (разумеется, в посткоммунистический период) не принимали участия в деятельности какой-либо политической партии или общественной организации; 95% никогда не обращались с письмом или звонком в газету, журнал или на телевидение; 94% никогда не обращались к депутату или другому официальному лицу, чтобы добиться решения общественных проблем; 93% никогда не участвовали в митинге или демонстрации. А почти половина российского населения и вовсе считает, что “в участии народа в процессе принятия решений вообще нет необходимости, если этот процесс осуществляется группой компетентных лидеров, внушающих доверие”.

Все эти данные, казалось бы, говорят о том, что российское общество в массе своей не предрасположено к усвоению демократических ценностей и ориентаций. Но вместе с тем, опросы общественного мнения фиксируют и относительно высокий уровень массовой поддержки индивидуальных прав и свобод - таких, прежде всего, как свобода совести (82%) и свобода слова (63%). Более того, позиция, сформулированная в нарочито резкой форме: "Любой человек или организация имеют право организовать оппозицию или сопротивление любой правительственной инициативе" - неизменно, начиная с 1992 г., получает поддержку свыше половины всех опрошенных (в 1997 г. - 60%). Не менее показательные результаты дает сравнение и таких двух мнений: "Индивидуальные права должны быть защищены, даже если это означает, что виновные не будут наказаны" (58%) и "интересы общества должны быть защищены, даже если это означает, что невиновные будут наказаны" (18%). Приоритет индивидуальных прав в массовом сознании, казалось бы, несомненный - но как же его в таком случае понимать, когда те же самые люди говорят (данные за 1997 г.), что "очень важно остановить преступность, даже если при этом ущемляются права обвиняемого" (55%) и "лучше жить в условиях порядка, чем предоставить людям столько свободы, что начинаются беспорядки" (целых 88%)?

И, наконец, еще один из ключевых параметров "гражданской культуры" - доверие к существующим политическим институтам. Оно на крайне низкой отметке - и продолжает снижаться. Например, по данным Института социологии парламентаризма, в 1997 г. Государственной Думе доверяли 10% россиян, президенту - 11%, правительству - 12%, ФСБ - 29%, православной церкви - 44% и вооруженным силам - 48% (11). Похоже, что и по этим параметрам российское массовое сознание совсем "не дотягивает" до уровня "гражданской культуры" (если, конечно, мы не ставим под вопрос сами политические институты - но об этом позднее).

Примечательный нюанс связан с региональным измерением институционального доверия. В отношении местных властных институтов оно все же несколько выше, чем в отношении Центра. Так, по данным РОМИР, в 1997 г. 47% опрошенных считали, что местное руководство (области, края, республики) "лучше выражает интересы таких людей, как Вы", и лишь 9% так думали в отношении руководства РФ. Но все же в целом доверие к властям - федеральным и местным - низкое: лишь 10% верят, что "руководство России принимает верные решения" ("почти всегда" и "в большинстве случаев"), и 26% считают так в отношении местного руководства. Складывается впечатление, что характерное отчуждение общества от власти воспроизводится и на региональном уровне, особенно если учесть нынешнюю широкую тенденцию к становлению в РФ региональных политических режимов авторитарного типа (см. Гельман, 1996).

Приведенные нами данные лишний раз подтверждают очевидные внутренние противоречия и нестыковки в массовом сознании посткоммунистической России. Об этом же говорят и многочисленные социологические исследования, проводившиеся в последние годы. Так, например, с одной стороны, существуют вполне достоверные данные опросов общественного мнения, фиксирующие значительные элементы демократических ценностей и ориентаций у российского населения, ростки “гражданской культуры” (см. Hahn, 1991; Gibson, Duch and Tedin, 1992; Miller, Reisinger and Hesli, 1993; Reisinger, Miller, Hesli and Maher, 1994 и др.). С другой стороны, не менее авторитетные и квалифицированные исследования говорят совсем о другом - о преемственности явно недемократических ценностей и авторитарных политических ориентаций (Whitefield and Evans, 1994; Брим, 1995; Schwartz and Bardi, 1997, и др.). Причем, в обоих случаях приводятся, казалось бы, убедительные свидетельства приверженности общим демократическим нормам - и поддержки "сильной руки", убежденности в необходимости выборов - и крайне низкого доверия по отношению к выборным политическим институтам, желания свободы от государственного вмешательства - и стремления к государственным социально-экономическим гарантиям, принципиального одобрения частной собственности - и неприязни к кооператорам, бизнесменам и "новым русским", и т.д.

Что же это - специфическое свидетельство раздвоенности, политической "шизофрении" массового сознания в драматическом надломе посткоммунистической трансформации? Или это результат использования неадекватных конкретных исследовательских методик и тенденциозных интерпретаций?

Раздвоенность массового сознания в России (как, кстати, и в других новых независимых государствах) налицо - эмпирически многократно зафиксировано, что люди высказывают многие взаимоисключающие суждения, придерживаются противоречащих друг другу ценностей и ориентаций. Другое дело - как объяснить эти видимые противоречия. По всей вероятности, правы, в частности, те, кто считает, что опрашиваемые, высказываясь в поддержку демократии и рыночной экономики в принципе, часто вкладывают в эти понятия какое-то иное содержание. Не исключено и то, что эти положительные оценки могут просто свидетельствовать о желании отдать дань политической моде и тому, что сегодня считается “политически корректным”. Наконец, из положительной оценки общих и абстрактных политических категорий автоматически отнюдь не вытекает такое же положительное отношение к их конкретной реализации в политической и экономической практике (см. Fleron, 1996).

Но, как нам представляется, действительно фиксируемые многочисленными социологическими исследованиями разночтения в основном проистекают все же из двух главных общеметодологических изъянов - во-первых, механического перенесения критериев и матриц оценки политической культуры развитых демократий на ценностную динамику обществ, находящихся лишь на начальных стадиях демократических транзитов, и, во-вторых, анализа этой ценностной динамики вне общего институционального контекста, т.е. рассмотрения посткоммунистических политических ценностей и ориентаций в отрыве от реального функционирования новых политических институтов.

Скажем еще более определенно: с нашей точки зрения, адекватный анализ данных даже самого методологически безупречного социологического опроса населения в посткоммунистической России не может быть ограничен рамками самих этих данных. Уяснение реального содержания и динамики массовых политических ориентаций и политических ценностей российского населения должно включать их соотнесение с конкретным анализом политических институтов и политических процессов в современной России.

Учитывая, по мере возможностей, эти отмеченные выше теоретико-методологические обстоятельства, мы теперь обратимся к поиску дополнительной - исторической - отправной точки для нашего анализа ценностной и институциональной динамики в посткоммунистической России. В данном случае мы исходим из того, что адекватная оценка нынешней эволюции политических ценностей и массовых политических ориентаций российского населения предполагает их соотнесение не только с общими закономерностями демократических транзитов как таковых, но и с реальным состоянием массового политического сознания в советскую эпоху.

3.3. Политические идеалы и ценности “человека советского”

Итак, что же мы знаем о политических ценностях и массовых политических ориентациях советского периода? У исследователей, занимающихся проблемами политической культуры и массового сознания, в распоряжении разные аналитические методы - от т. наз. углубленных интервью и фокус-групп до сбора исторических свидетельств, документов, анализа мемуаров, произведений культуры и искусства и т.д. Но фактически есть лишь один метод, позволяющий достоверно осуществлять не только качественные, но и количественные оценки. Это - опросы общественного мнения.

По известным причинам в советский период лишь к концу 1980-х гг., в условиях перестроечной гласности был получен открытый доступ к социологическим данным опросов общественного мнения, в том числе и по интересующим нас проблемам. До этого времени такие данные в открытом доступе практически отсутствовали. Однако в распоряжении исследователей есть все же, по крайней мере, два источника, две базы данных, позволяющих составить определенное представление о некоторых массовых политических ценностях и ориентациях "человека советского". Мы имеем в виду два т. наз. "суррогатных" исследования общественного мнения, осуществленных в 1950-х и 1980-х гг. в США на базе опросов бывших советских граждан, оказавшихся в эмиграции. Одно из них - т. наз. "Гарвардский проект интервью с эмигрантами" - было выполнено под руководством А. Инкелеса и Р. Бауэра в финальную эпоху сталинизма, в 1950-51-м гг. Опрашиваемыми были бывшие советские граждане, оказавшиеся в эмиграции после второй мировой войны (бывшие пленные, беженцы, перемещенные лица и др.). Результаты исследования были опубликованы в 1959 г. (Inkeles and Bauer, 1959). Второе исследование - т. наз. "Проект советских интервью" - осуществлялось в 1983-84-м гг. преимущественно на основе опросов советских эмигрантов "третьей волны". Результаты проекта были опубликованы в 1987 г. (Millar, 1987).

Не вызывает сомнения, что с методологической точки зрения к данным опросов эмигрантов следует подходить cum grano salis и уж по крайней мере не переносить их однозначно на "человека советского" как такового. Вместе с тем, эти данные дают интересный и полезный материал, который, при соблюдении методологической осторожности, вполне может быть использован при сравнительном анализе преемственности и эволюции ценностных доминант в советском массовом сознании на разных исторических этапах. Такой подход методологически тем более оправдан, что дает возможность сравнить эти данные с результатами первого открытого комплексного исследования массовых ценностных ориентаций советских людей " Советский человек", осуществленного в конце перестроечного периода, в 1989 г. коллективом ВЦИОМ под руководством Ю. Левады.

Итак, что же мы видим? Прежде всего то, что эмигранты - и это совершенно понятно - крайне критически оценивают саму советскую систему в целом. Это четко зафиксировано и "Гарвардским проектом", и "Проектом советских интервью". При этом анализ их взглядов приводит к выводу, что социально-демографический портрет наиболее критически настроенных групп советского населения существенно менялся с начала 1950-х к 1980-м гг. Так, Д. Бари в своем сравнительном анализе этих обоих исследований убедительно демонстрирует, что в сталинский период наиболее критичными по отношению к советской системе были менее образованные и менее профессиональные группы (тогда как более образованные и более профессиональные слои, особенно в ситуации восходящей социальной мобильности, были более апологетичными). И наоборот, в эпоху брежневского “социалистического общества благосостояния” советскую систему стали в гораздо большей степени поддерживать “голубые воротнички” - в отличие от критически настроенной интеллигенции (Bahry, 1993).

Но “Гарвардский проект” и “Проект советских интервью” равным образом зафиксировали и другое - бывшие советские люди, категорически отвергающие советскую систему, при этом, казалось бы, парадоксальным образом дают высокие оценки ее отдельным аспектам и сторонам - прежде всего, системам бесплатного здравоохранения и образования, а также социального обеспечения. Корни этого парадокса - в удивительной преемственности специфического и прочно, как свидетельствуют оба исследования, зафиксированного в советском массовом сознании отношения к государству. И в 1950-х, и в 1980-х гг. советские люди видят (разумеется, в изложении эмигрантов) в государстве могучую, но доброжелательную патерналистскую и контролирующую силу, которая отвечает за судьбу страны и руководит ею, но при этом еще и служит интересам рядового гражданина, опекает и оберегает его. Идеал государства в этом смысле - патримониальный идеал "строгого, но доброго хозяина", требовательного, но не допускающего произвола в отношении своих граждан и предоставляющего им достаточную, пусть и ограниченную, личную свободу. В этом смысле контраст с западной политической традицией, исходящей из примата человека и гражданина по отношению к государству, очевиден - бывшие советские граждане, в основном уже социализовавшиеся на Западе, продолжают верить, что государство по-своему первично, именно оно предоставляет те или иные права своим гражданам, и эти права достаточно ограничены.

Очень примечательно, что даже в представлении самих советских эмигрантов реальный объем этих личных свобод лимитирован. Они выступают за реформы, за политическую либерализацию советского режима, но в определенных границах - так, чтобы это не затронуло основы общественной стабильности, не привело к эксцессам и беспорядкам. При этом лишь меньшинство принимает за идеал западную политическую систему.

Послевоенные эмигранты и эмигранты "третьей волны" эпохи брежневской "разрядки" практически едины и в другом - они совершенно не принимают ни сам идеал, ни западную экономическую реальность свободного рынка. При этом их экономическим представлениям свойственна значительная преемственность. Фактически их экономический идеал - смешанная экономика типа НЭПа. Оба исследования, разделенные 30-летним периодом, продемонстрировали одну и ту же веру советских людей в то, что тяжелая промышленность должна находиться под контролем государства, а негосударственная, в том числе частная, собственность, должна быть преимущественно в сфере услуг и мелкого бизнеса и сельского хозяйства.

И еще одно обстоятельство, важное для нашего последующего изложения. В списке личных жизненных приоритетов советских людей (пусть "бывших") и "Гарвардский проект", и "Проект советских интервью" четко зафиксировали следующую повторяющуюся закономерность: обеспеченность материальным достатком и социальная защищенность превалирует над стремлением к обеспечению индивидуальных демократических прав и свобод. Не то, чтобы эти права и свободы были неважны - выше мы уже сказали о тяге "человека советского" к ограниченной политической либерализации. Скорее, другое - материальная обеспеченность для него жизненно приоритетнее, а общественный порядок все же важнее индивидуальных свобод.

Если сравнить теперь эти данные, полученные в США в ходе опросов советских эмигрантов двух поколений, с результатами проведенного ВЦИОМ в конце 1980-х гг. в СССР исследования "Советский человек", мы обнаруживаем поразительные параллели. Как будто не слишком много изменилось в массовых ориентациях и ценностях советских людей, как будто прошедший и насыщенный беспрецедентными для советской истории событиями период перестройки радикальным образом не повлиял на массовое сознание. То же, что и в 1950-х и начале 1980-х гг., в целом критическое отношение к советской системе (неудивительно, ведь 1989 г. - апогей перестройки!), то же патерналистское отношение к государству, (пожалуй, с еще более усилившимся чувством ответственности перед ним), та же тяга к социально-экономическим гарантиям и “распределительной справедливости”, та же преимущественная озабоченность материальным достатком, а не дефицитом политических прав и свобод, наконец. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на следующие данные ВЦИОМ (“Советский человек”, 1989, N = 2753. См. также: Левада, 1995; Левада, 1995а; Левада, 1995b):

Вопрос:

“Что бы Вы предпочли, если бы могли выбирать?”

Иметь пусть небольшой заработок, но больше свободного времени, более легкую работу	11%
Иметь пусть небольшой, но твердый заработок и уверенность в завтрашнем дне	46%
Много работать и хорошо зарабатывать, пусть даже без особых гарантий на будущее	25%
Иметь собственное дело, вести его на свой страх и риск	9%

Вопрос:

“Как Вы относитесь к тому, что у нас в стране официально появились люди, получающие миллионы?”

Ничего не имею против	12%
Положительно, если эти деньги заработаны честно	35%
Я против, поскольку честно такие деньги не заработаешь	42%
Я против таких денег, даже если они заработаны честно	7%

Вопрос:

“С каким из следующих суждений Вы бы скорее согласились?”

Наше государство дало нам все, никто не вправе требовать от него еще чего-то	5%
Государство дает нам немало, но можно требовать и большего	12%
Государство нам дает так мало, что мы ему ничем не обязаны	8%
Наше государство сейчас в таком положении, что мы должны ему помочь, даже идя на какие-то жертвы	32%
Мы должны стать свободными людьми и заставить государство служить нашим интересам	30%

Вопрос:

“Как бы Вы определили главную задачу, стоящую перед страной сегодня?”

Установить подлинную справедливость без привилегий и льгот	27%
Снять все запреты с предпринимательской деятельности и потолки с зарплаты	38%
Обеспечить народу материальное благополучие	38%
Возродить деревню, крестьянское хозяйство, сельский уклад	27%
Построить свободное демократическое общество	17%

Вопрос:

“Бывают ли, по Вашему мнению, такие ситуации в жизни страны, когда народу нужен сильный и властный руководитель?”

Нашему народу постоянно нужна “сильная рука”	24%
Бывают такие ситуации, когда нужно сосредоточить всю полноту власти в одних руках	16%
Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы вся власть была отдана в руки одного человека	47%

Вопрос:

“Не могли бы Вы сказать, чего в первую очередь не хватает сегодня советскому человеку?”

Материального достатка	56%
Политических прав	15%

При этом “человек советский” не хочет диктатуры “сильной руки” и достаточно высоко оценивает свои политические свободы и права. Его сознание во многом расколото - он и готов признать новые экономические реальности (в том числе, появление миллионеров-кооператоров), и не верит в их справедливость. Конечно, не буквально, но во многом перед нами почти тот же самый политический идеал.

Не свидетельствуют ли эти параллели о примечательной преемственности, фактическом воспроизведении в сознании советских людей разных эпох и разных поколений по существу и во многом сходной системы ценностей и ориентаций? Конечно, еще раз повторим, что необходимо отдавать себе отчет в том, что в первых двух случаях речь идет о взглядах эмигрантов, которых в соответствии с методикой обоих проектов просили отвечать так, как будто бы они продолжали быть советскими гражданами. Деформация результатов здесь неизбежна. Но учтем и другое - эмигранты этих двух поколений как бы изначально носители критического отношения к советской системе, критического сознания - того самого, которое впоследствии, получив дополнительные внешние стимулы, оказало массовую поддержку перестройке. И при этом они не только поддерживают многие отдельные стороны советской системы, но их политические взгляды совершенно не соответствуют традиционным идеалам и нормам западной демократии. Они просто-напросто хотели бы другого.

А хотели бы они очутиться, если угодно, там, где можно соединить "лучшее из двух миров" - т.е. в некоем умозрительном политическом идеале, сконструированном в их сознании из дорогих им фрагментов реального советского бытия (но без ненавистной коммунистической системы и идеологии) и из отдельных норм и принципов либерального Запада, несмотря ни на что остающегося им в целом чуждым. Вот это, как нам представляется, и есть та реальная отправная точка, с которой ведет свой отсчет посткоммунистическая ценностная эволюция в современной России. Посмотрим теперь, какие метаморфозы претерпели политические ценности и ориентации россиян в посткоммунистический период и как это связано со становлением и функционированием новых политических институтов.