Управляемые законом сопричастия 9 страница

Аналогичное представление о зачатии встречается и в других ме­стах. Так, у багандов «если ребенок рождается мертвым или умирает в раннем возрасте, то его погребают на перекрестке и на могилу кла­дут колючки. Каждый раз, когда мимо проходит женщина, она бро­сает на могилу несколько побегов травы для того, чтобы помешать духу войти в нее, а ребенку возродиться». Во французском Конго де­тей, матери которых умерли во время родов, бросают в лесу, однако «при этом стараются выбрать место около дороги, для того чтобы ду­ши детей могли выбрать себе новую мать среди проходящих жен­щин».

Среди племен разных частей Австралии очень распространено ве­рование, которое прекрасно показывает, что перевоплощение духов или то, что мы называем рождением, представляется независимым от физиологических условий. Белых считают предками, вернувши­мися в мир. «Миаго заверял меня, что это является общепринятым мнением, и мое личное наблюдение впоследствии подтвердило дан­ный факт. В Перте один из колонистов, благодаря своему предпола­гавшемуся сходству с одним покойным членом племени с реки Муррей, дважды в год удостаивался посещения мнимых родственни­ков, которым приходилось для этого проходить 60 миль через враж­дебную страну». «С тех пор как они знают про существование белых, они усвоили идею, будто их души возродятся впоследствии в телах белых... Думая распознать в некоторых из колонистов давно умерших родичей, они давали этим белым имена, которые при жиз­ни носили их родичи. Подобное верование встречается не только у чернокожих Порт-Линкольна, но и у туземцев Виктории и Аделаи­ды». В северо-западной Австралии старики обычно говорят, что ду­хи мертвых уходят на запад, в сторону заходящего солнца. Туземцы Западной Австралии имеют такое же верование. [269]

Вот почему, когда «они увидели, что белые приезжают к ним по морю с запада, они тотчае же приняли их за своих перевоплотивших­ся родичей». «Среди туземцев яктрувунтера я наткнулся на верова­ние, будто белые были когда-то черными. Однажды старики спросили у меня, давно ли я был черным, как они. Мне сказали, что я при­надлежал к роду Мунгал». Говорят, что Бэкли, тот белый, который провел столько лет среди дикарей Порт-Филиппа (Виктория), обязан жизнью тому факту, что туземцы-дикари верили, будто он был од­ним из чернокожих, который возвратился к жизни. Это же верование было обнаружено в Порт-Линкольне (Южная Австралия) в 1846 г. Шюрманом, по словам которого «они твердо верят в предсуществова-ние душ черных людей». Однажды Блэнд, пытаясь поколебать это ве­рование, сказал туземцам: «Это нелепо, я пришел сюда впервые». На это один смышленый юноша ему ответил: «Но в таком случае как ты нашел дорогу?» Их убеждение начало во всяком случае ослабевать, когда они увидели, что у белых появляются дети». Последняя деталь ясно показывает, что раньше туземцы воображали, будто в лице бе­лых перед ними воплощения их умерших предков, не прошедших че­рез рождение в собственном смысле слова. Именно на таком толковании факта останавливается и превосходный наблюдатель Рот. Он отмечает, что в большинстве наречий северного Квинсленда для обозначения европейца, духа или души умершего туземца употреб­ляется одно и то же слово. По его словам, австралийцы верят, будто европеец представляет собою не тело покойного туземца, возвратив­шегося к жизни, а перевоплотившееся в белого жизненное начало (душу, духа).

Тем не менее обычно перевоплощение происходит посредством бе­ременности и ребенок-дух, который перевоплощается, находится уже в определенном отношении к отцу и матери, порождающим его. Ре­бенок-дух представляет собой в невоплотившемся состоянии часть класса или тотема отца или матери. Но подобно тому как человек, который испустил дух, еще не совсем покойник, ребенок, который только что явился на свет, еще далеко не рожден. Если говорить на­шим языком, то рождение, как и смерть, совершается в несколько приемов. Подобно тому как мертвый становится совершенным лишь после заключительной церемонии, заканчивающей похороны, и толь­ко благодаря церемонии, так и новорожденный становится совершен­ным лишь после заключительных церемоний посвящения и лишь благодаря им. Наилучшим способом для выражения данных представ­лений, свойственных пра-логическому мышлению, является, быть мо­жет, рассмотрение сложной сети партиципаций. Индивид более полно рожден или более полно умер в зависимости от того, включен ли он в некоторые из этих партиципаций или изолирован от них. Большая [270] часть обычаев, относящихся к покойникам, имеет целью разорвать их сопричастность общественной группе живых и установить соприча­стность общественной группе ее умерших членов; точно так же боль­шинство обычаев, относящихся к новорожденным, к детям и новопосвящаемым, имеют целью, как мы увидим, сделать их все в большей степени сопричастными жизни общественной группы, к ко­торой они принадлежат.

Период, который следует непосредственно за родами, совершенно аналогичен тому, который наступает после последнего вздоха. И в том, и в другом случае этот период характеризуется крайней воспри­имчивостью субъекта. Конечно, новорожденный не внушает тех же двойственных чувств, что недавно умерший: его не боятся, к нему не питают также особо сильной привязанности. Однако его представля­ют таким же хрупким, столь же подверженным множеству опасно­стей, как и недавно умершего. Обычаи, связанные с кувалдой и рассмотренные выше, достаточно свидетельствуют о тех заботах, ко­торые уделяются ему. Сопричастность ребенка общественной группе живых крайне ограничена. Он едва лишь вошел в эту группу точно так же, как человек, испустивший дух, не совсем умер. Здесь еще нет ничего окончательного. Душу, которая только что покинула тело, умоляют вернуться, упрашивая не покидать тех, кто ее любит, чув­ствуют ее еще совсем близкой. Точно так же новорожденный, издав­ший первый крик, скорее кандидат на жизнь в общественной группе, чем живой. Здесь также нет еще ничего решенного. Если существует хотя бы слабое основание для недопущения ребенка, то это делают без всяких колебаний.

Именно в этих коллективных представлениях, по-видимому, сле­дует искать главнейший источник обычая детоубийства, столь распро­страненного в разных формах среди большого числа низших обществ. Умерщвлению подвергаются дети то женского, то мужского пола. В одних случаях убивают обоих близнецов, в других — одного из них. Если рождаются близнецы разного пола, то иногда убивают мальчика, иногда девочку; в некоторых обществах, впрочем, рожде­ние близнецов рассматривается как счастливое событие. Вестермарк собрал много данных относительно таких обычаев. Обыкновенно по­следним дается утилитарное объяснение: мать, которая кормит одного ребенка, не смогла, мол, выкормить и второго. У австралийских пле­мен, исследованных Спенсером и Гилленом, детоубийство применяет­ся повсюду из этих соображений. Если мать хоть раз дала грудь новорожденному, то его уже не убивают.

Данный мотив, однако, не единственный из приводимых для оп­равдания детоубийства. У абипонов «матери кормят своих детей три года, в течение этого времени они не имеют половых сношений с [271] мужьями, которые, наскучив столь длинным перерывом, часто берут другую жену. Вот почему женщины, боясь быть отвергнутыми, уби­вают детей до их рождения... Я знал таких женщин, которые убивали всех детей, рождавшихся у них, причем никому не приходило в голо­ву предупредить эти убийства или покарать за них. Матери искренне оплакивают своих детей, умирающих от болезни, но те же матери со­вершенно хладнокровно раздавливают своих новорожденных на земле или истребляют их каким-нибудь другим способом». В других местах ссылаются не на необходимость удержать мужей, а на соображения экономического порядка. У индейцев Парагвая «на женщине лежит тяжкая работа по обеспечению продуктами с огорода и поля. На ней также лежит обязанность переноски имущества. Ленгуа — кочевое племя... Они часто делают в день переходы по 10 и 20 миль, причем женщина несет на себе всю домашнюю движимость: посуду, кувшины для воды, шкуры и ткани, сложив их в широкий плетеный мешок, который надевается на спину. В руке ей часто приходится держать железный брусок, иногда кошку, домашнюю птицу или какое-нибудь домашнее животное. На плечах, кроме того, у нее сидит ребенок. Мужчина шествует впереди, неся только лук и стрелы... Матери было бы совершенно невозможно иметь больше одного ребенка: она просто не смогла бы их носить на себе и заботиться о них».

Нельзя отрицать важность приведенных разнообразных мотивов: воздействие их в данной обстановке может порой быть действительно непреодолимо. Однако, с одной стороны, мы отнюдь не видим, чтобы детоубийство ограничивалось всегда таким случаем, когда мать кор­мит уже одного ребенка или боится, что муж ее возьмет другую же­ну. С другой стороны, этих мотивов было бы, без сомнения, недостаточно для объяснения детоубийства, если бы коллективные представления не превращали детоубийство, совершаемое порой в мо­мент рождения (что имеет центральное значение), в почти безраз­личный акт, ибо новорожденный лишь в бесконечно малой степени сопричастен жизни общественной группы. Так, калифорнийские гал-линомеро «не ограничиваются, по-видимому, убийством близнецов, они не делают также различия между полом убиваемых: они просто истребляют и мальчиков и девочек, особенно если дети плохо сложе­ны. Детоубийство должно было совершаться непосредственно после рождения... если ребенка оставляли хотя бы на три дня, то его жизнь уже была вне опасности. Галлиномеро называют ребенка родным не раньше, чем будет решен вопрос о его жизни».

Кроме того, убиваемый новорожденный умирает не так, как взрос­лый. Последний, прошедший весь круг партиципаций в мире живых, входит в первую стадию жизни покойников и должен пройти ее це­ликом перед тем, как родиться вновь. Новорожденный, который [272] почти не жил, в том смысле, что он лишь очень мало сопричастен обще­ственной группе, остается в том случае, если его рождение не завер­шается, в преддверии жизни, в той конечной фазе, которая непосредственно ведет к перевоплощению. Смерть почти не заставля­ет его возвращаться вспять: он остается непосредственным кандида­том на ближайшую жизнь. Вот почему испытывают так мало угрызений, избавляясь от него. Его не уничтожают, просто отсрочи­вают его появление: возможно даже, что в ближайшем году этот ре­бенок войдет в утробу той же матери. Спенсер и Гиллен говорят об этом совершенно отчетливо. «Следует помнить, что туземцы верят, будто дух ребенка возвращается непосредственно в Алчеринга (не проходя, следовательно, обычных этапов) и он может вновь родиться через весьма короткий срок, вероятно, даже от той же самой женщи­ны». Последнее верование делает менее странным безразличие мате­рей, у которых убивают ребенка. Ведь их лишают ребенка только временно: они снова будут иметь его, он к ним вернется.

У хондов Индии был обычай убивать детей женского пола при рождении, и англичанам стоило большого труда заставить их от него отказаться. Источником обычая служили коллективные представле­ния, сущность которых, к счастью, еще не утеряна. «Они считают, что принятие племенем какой-нибудь души, когда она посылается одушевить человеческую форму, становится полным лишь после со­вершения церемонии, во время которой ребенку дают имя, т. е. на седьмой день после рождения. Они также защищают любопытное учение о том, что Бура (божество) намечает определенное количество душ для каждого человеческого поколения. Вследствие этого, по их убеждению, душа новорожденного, умершего до наречения имени, не входит в круг духов племени для того, чтобы перевоплотиться столь­ко раз, сколько это угодно будет Динга, но возвращается к сонму ду­хов, предназначенному для поколения, к которому эта душа принадлежит». Теперь нам ясны соображения, которыми руководи­лись хонды. «Отсюда вытекает, что, убивая новорожденного младенца женского пола, рассчитывают помешать душе женщины присоеди­ниться к числу духов, принадлежащих к племени, и таким образом надеются получить вместо нее другого, мужского, духа, либо по крайней мере они думают таким путем замедлить возврат женщины в племя через новое рождение ребенка женского пола». Все здесь, од­нако, подчинено идее, согласно которой новорожденный, будучи лишь несовершенным живым, умирает не так, как взрослый. Нет на­добности обрывать те партиципаций, которые еще не установились.

Если ребенок остается в живых, т. е. если его рождение по каким-нибудь соображениям не «отсрочено», то его благополучие, в силу мистической сопричастности, зависит от того, что делают отец и [273] мать, от пищи, которую они едят, от их работы, отдыха и т. д. Мы знаем, какие предосторожности соблюдаются в этом отношении роди­телями. Для того чтобы ребенок вышел из этого периода, когда жизнь его еще не определена, как не определена и смерть человека, испу­стившего дух, необходимо прежде всего, чтобы он получил имя во время более или менее сложной церемонии. Другими словами, не­обходимо определить, кто он такой. Ибо дело здесь вовсе не в том, чтобы выбрать ребенку имя. Ребенок, явившийся в мир, — пере­воплощение определенного предка; следовательно, он наперед имеет имя, и вот его-то и важно узнать. Иногда оно открывается при помо­щи какого-нибудь внешнего знака, отметины на теле. «У шамаров я встретил обычай, который известен под названием ботлагана. Перед тем как придать погребению важного члена семьи, шамары имеют обыкновение делать отметку на трупе либо при помощи ghe, либо маслом, либо сажей: когда впоследствии в семье рождается ребенок, то тело его осматривают, чтобы определить, не имеется ли на нем такой отметины. Если ее находят, то ребенка считают перевоплоще­нием этой жизни».

Чаще всего, однако, прибегают к гаданию. Родители призывают колдуна, знахаря или шамана, короче говоря, человека, признанно­го способным открывать мистические партиципации. На западном побережье Африки «покойники часто возвращаются на землю и сно­ва рождаются в семье, к которой они принадлежали в предыдущем существовании. Мать всегда посылает за бабалово, чтобы тот сооб­щил ей, какому предку принадлежит дух, одушевляющий ее ново­рожденного ребенка: бабалово никогда не отказывается дать матери ответ. Когда этот важный момент установлен, бабалово указывает родителям, что ребенок во всех отношениях должен будет походить поведением и образом жизни на предка, который вновь оживет в нем. Если, как это часто бывает, родители захвачены врасплох (и ничего не знают о предке), то бабалово сообщает им необходи­мые сведения». В Новой Зеландии, «когда у ребенка отпадала пупо­вина, то его несли к жрецу... В ухо ему вкладывали конец вака пакодо ра кау (своего рода маленького идола, имевшего приблизи­тельно 18 дюймов длины, походившего на колышек с резной голов­кой), для того чтобы в него могло проникнуть мана бога, и жрец произносил следующую формулу: «Жди того, что я произнесу твое имя. Как твое имя? Слушай свое имя. Вот твое имя». После этого жрец читал длинный список имен предков: выбиралось то имя, при произнесении которого ребенок чихнул...». Точно так же у хондов «рождение празднуется на седьмой день после родов: для жреца и всего селения устраивается празднество. Для того чтобы определить, какое имя лучше всего дать ребенку, жрец опускает в сосуд, [274] полный воды, зерна риса, называя при опускании каждого зерна како­го-нибудь умершего предка. По движениям зерен в воде и по на­блюдениям, производимым над ребенком, жрец судит о том, какой из предков возродился в лице ребенка, и обычно, по крайней мере у племен Севера, ребенок получает имя этого предка».

Полученное имя не является ни единственным, ни наиболее важ­ным из тех имен, которые будет носить человек. В множестве низших обществ мужчина на каждом этапе жизни получает новое имя, кото­рое служит знаком, мистическим носителем новой, устанавливающей­ся для него сопричастности: он получает новое имя и во время посвящения, и при заключении брака, и при убийстве первого врага, скальпом которого завладел, при поимке определенной дичи, при вступлении в тайное общество, при получении высшей степени и т. д. Первое имя, которое дается человеку обычно через очень короткое время после рождения, становится, таким образом, просто своего рода записью его мистического гражданского состояния. Это лишь начало определенного, оформленного существования. Отныне человек имеет признанное место в родовой или общественной группе. Он представ­ляет собой члена, который был в полной мере сопричастен данной группе в прошлом и имеет право в такой же мере быть ей сопричаст­ным в будущем, когда пройдет через необходимые церемонии.

В течение долгого периода, который продолжается чаще всего с раннего детства до половой зрелости или по крайней мере до посвя­щения, подрастающие дети почти целиком предоставлены матерям. Мужчины совершенно не занимаются девочками, мальчиков они только обучают в форме игры тому, что впоследствии станет их серь­езным занятием: изготовлению и обращению с оружием и орудиями. Дети, которых, впрочем, очень любят и балуют, еще не совершенные члены общественной группы. Они пребывают в стадии, соответству­ющей той, которая протекает между первыми погребальными обряда­ми и заключительной траурной церемонией, когда покойник не стал еще совершенным, ибо его тело или по крайней мере плоть еще не окончательно разложились и не совсем сошли с костей. Так и ребенок в течение времени, пока его тело находится в процессе роста и фор­мирования, не является окончательно рожденным. Личность его еще не закончена.

Для того чтобы ребенок достиг состояния совершенного мужчины, недостаточно, чтобы он стал зрелым в половом отношении и взрос­лым. Зрелость тела — необходимое, но недостаточное условие. И да­же не самое существенное условие. Наиболее важное значение здесь, [275] как и в других областях, сообразно с ориентацией пра-логического мышления, имеют мистические элементы, действия, обряды, церемо­нии, которые должны сделать молодых людей сопричастными самой сущности тотема или племени. Не пройдя через посвящение, инди­вид, каков бы ни был его возраст, всегда будет числиться среди детей. Об этом свидетельствует множество фактов; вот некоторые из них, заимствованные из собрания, опубликованного Уэбстером. «Я заме­тил, — пишет Файзон, говоря о фиджийцах, — что старик Вайнима-ла не делал никакого различия между непосвященными мужчинами и детьми. В своем рассказе он соединял всех их под именем коирана: они дети». Один старый туземец из Уэст-Кимберлея сказал другому наблюдателю, что до операции подрезания (которая совершается че­рез пять лет после обрезания) мальчики — то же, что «собаки или другие животные». Гоуитт был свидетелем знаменательного факта во время церемонии, называемой кадйавалунг, при которой он присут­ствовал. На стоянке туземцев гостили тогда двое или трое мужчин из племени бидуэлли с женами и детьми, кроме них был еще мужчина из племени крауатун курнаи с женой и ребенком. Когда церемонии начались, то ушли все гости, за исключением одного, так как ни би­дуэлли, ни крауатун курнаи не имели церемоний посвящения и, сле­довательно, никогда не сделались мужчинами.

Остался один патриарх из племени бидуэлли, но и его сейчас же прогнали сконфуженного к женщинам и детям. Причина совершенно ясна: он никогда не сделался мужчиной, следовательно, он — только мальчик. На Севэдж-Эйленде ребенок, который не подвергся обряду мата пулега (аналогичен обрезанию), никогда не считался законным членом племени.

Состояние несовершеннолетия, которое длится до тех пор, пока не осуществлено посвящение, сопровождается большим количеством ограничений, выражающих неправоспособность, неполноценность. На Самоа «юноша, пока он не подвергся татуировке... не мог и ду­мать о браке, над ним постоянно издевались, как над бедняком и существом низкого происхождения, не имеющим права говорить в собрании мужчин». У большинства австралийских племен ему за­прещается есть разные виды мяса. Он не имеет права принимать участие в каком бы то ни было обсуждении, происходящем на сто­янке. Никогда не спрашивают его мнения или совета, да он даже и не думает давать их. От юноши не ждут, чтобы он участвовал в сражении или влюбился в молодую женщину. Фактически он как бы не существует. Но как только юноша прошел через испытание посвящения, которое делает его мужчиной, он занимает подобающее место среди членов племени. В Южной Африке «можно сказать, что жизнь туземцев начинается с периода половой зрелости». Один [276] наблюдатель резюмировал все это в следующей меткой форме: «Как и покойники, не достигшие зрелости, дети могут быть сравнены с се­менами до того, как их положили в землю. Ребенок находится до зрелости в том же состоянии, что и эти семена, т. е. в состоянии бездеятельности, смерти, однако такой смерти, в которой скрыта возможность жизни».

До посвящения брак мужчине запрещен. Мужчина, который еще не сопричастен мистической сущности общественной группы, не в состоянии вызвать появление детей, которые когда-нибудь могли бы сделаться сопричастными группе. «Нормально у племен Централь­ной Австралии каждый мужчина должен подвергнуться подрезанию перед тем, как получить право жениться, и нарушение этого прави­ла наверное повлекло бы за собой смерть нарушителя, если бы оно оказалось обнаруженным». В Восточной Африке «мужчина не может жениться до того, как подвергся испытаниям посвящения (гало), а если бы он нарушил этот запрет, то дети его были бы преданы смерти». И действительно, эти дети, даже став взрослыми, никогда не могли бы сделаться полными членами племени, раз их отец не был полным членом в момент их рождения. Однако у некоторых племен, у которых церемонии посвящения совершаются через очень длинные промежутки, приходится мириться с отступлениями от это­го принципа, у них можно встретить женатых мужчин, отцов се­мейства, подвергающихся испытаниям одновременно с совсем молодыми юношами. «Бонифаций приводит в пример своего дядю, который был уже женат, но посвящался одновременно с ним, имев­шим всего только 11 лет от роду. В течение такого длинного пери­ода не было праздника посвящения». Но, и женившись, эти люди продолжают оставаться на особом положении, имеющем длительные последствия. «Мужчина, который женился при таких условиях, не имеет права входить в дом духов и принимать участие в церемони­ях, из которых исключены женщины и дети. Если у него еще нет детей, то он может подвергнуться посвящению во время ближайшей публичной церемонии, но если он уже стал отцом семейства, то его, несомненно, подвергнут обрезанию внезапно, например во время пу­тешествия. Так как он, однако, сделался мужчиной не в публичной церемонии, т. е. об этом не были осведомлены и женщины, то он получит право посещать дом духов лишь украдкой, так чтобы об этом не знали ни женщины, ни дети».

Таким образом, церемонии посвящения имеют целью сделать ин­дивида совершенным, способным исполнять все функции законного члена племени. Они призваны «закончить» его в качестве живого человека, подобно тому как заключительная траурная церемония делает человека совершенным в качестве покойника. Именно так [277] определяют их Спенсер и Гиллен, которые дают самое подробное описание этих церемоний. Энгвура «...является в действительности длинным рядом церемоний, касающихся тотемов и кончающихся тем, что может быть названо испытаниями огнем, представляющими последние церемонии посвящения. Когда туземец подвергся всем це­ремониям и испытаниям, он становится тем, что называют урлиара, т. е. совершенным, вполне развитым членом племени». Я не буду останавливаться на этих обрядах, быть может наиболее известных среди тех, которые встречаются в низших обществах: обширные со­брания относящихся сюда фактов можно найти в «Золотой ветви» Фрэзера и в «Первобытных тайных обществах» Уэбстера. Я не стану входить также в обсуждение теорий, которые предлагались для объ­яснения этих фактов. Я ограничусь указанием на то, что желание сделать обряды понятными часто рискует привести к противополож­ному результату. Достигнув цели, оно фактически оказывается очень далеко от нее. И действительно, то, что понятно для логиче­ского мышления, имеет весьма мало шансов совпасть с теми целя­ми, которые ставит себе пра-логическое мышление. Не претендуя на объяснение обрядов, я только попытаюсь показать с формальной точки зрения, как они, подобно большинству других обычаев низших обществ, связаны с коллективными представлениями этих обществ и с законами, которые управляют коллективными представ­лениями.

Общая схема обычаев такова:' цель, которая, на наш взгляд, ви­дится положительно (поимка добычи, исцеление больного), осущест­вляется здесь при помощи целой системы средств, среди которых средства и способы, обладающие мистическим характером, прева­лируют над всеми другими. Охота возможна лишь в том случае, если между дичью и охотниками установлена мистическая сопричастность; отсюда вытекает целая совокупность обычаев, призванных установить эту сопричастность. Болезнь — происки того или иного духа: поэтому лечебные средства могут иметь успех лишь в том случае, если «док­тор» находится в общении с этим духом способен овладеть им и за­ставить уйти волей или неволей и т. д.

Приложим данную схему к посвящению. Новопосвящаемые отде­ляются от женщин и детей, с которыми они жили до этого времени. Обычно отделение совершается внезапно и неожиданно. Будучи дове­рены попечению и наблюдению определенного взрослого мужчины, с которым они, как правило, находятся в родственной связи, новопо­свящаемые обязаны пассивно подчиняться всему, что с ними делают, и переносить без каких бы то ни было жалоб всякую боль. Испытания протекают долго и мучительно, а порой доходят до настоящих пыток. Тут мы встречаем лишение сна, пищи, бичевание и сечение палками, [278] удары дубиной по голове, выщипывание волос, соскабливание кожи, вырывание зубов, обрезание, подрезание, кровопускание, укусы ядо­витых муравьев, душение дымом, подвешивание при помощи крюч­ков, вонзаемых в тело, испытание огнем и т. д. Несомненно, второстепенным мотивом в этих обычаях может служить стремление удостовериться в храбрости и выносливости новопосвящаемых — ис­пытать их мужество, убедиться, способны ли они выдержать боль и хранить тайну. Главная первоначальная цель, которую преследуют при этом, — мистический результат, совершенно не зависящий от их воли: речь идет о том, чтобы установить партиципацию между ново­посвящаемым и мистическими реальностями, каковыми являются са­ма сущность общественной группы, тотемы, мифические или человеческие предки. Путем установления сопричастности посвящае­мому дается, как уже говорилось, новая душа. Здесь появляются не­преодолимые для нашего логического мышления трудности, вызываемые вопросом о единстве или множественности души. Между тем для пра-логического мышления нет ничего проще и легче, чем представить себе то, что мы называем душой, как нечто одновремен­но и единое, и множественное. Как индейский охотник Северной Америки, постясь 8 дней, устанавливает между собой и духом медве­дей мистическую связь, которая даст ему возможность выследить и убить медведей, так и испытания, налагаемые на посвящаемых, ус­танавливают между ними и мистическими существами, о которых идет речь в данном случае, необходимый контакт, без которого сли­яние, являющееся целью всех этих церемоний, не осуществилось бы. Важна не материальная сторона испытаний. Она столь же безразлич­на сама по себе, как боль, которую испытывает пациент нашего вра­ча, безразлична для успеха хирургической операции. Способы и средства, применяемые первобытными людьми для того, чтобы при­вести посвящаемых в состояние надлежащей восприимчивости, дейст­вительно очень болезненны. К ним прибегают, однако, не из-за болезненности, но от них не думают и отказываться по этой причине. Все свое внимание они устремляют на тот момент, который единст­венно и имеет значение: на состояние особой восприимчивости, в ко­торое надлежит привести посвящаемых, чтобы осуществилась желанная партиципация.

Состояние восприимчивости заключается главным образом в свое­го рода деперсонализации, потере сознания, вызываемой усталостью, болью, истощением нервных сил, лишениями, одним словом, в мни­мой смерти, за которой следует новое рождение. Женщинам и детям (которым запрещено присутствовать при подобных церемониях под страхом самых суровых наказаний) внушают, что новопосвящаемые действительно умирают. Это убеждение внушают и посвящаемым, [279] сами старики, возможно, в известном смысле разделяют такую веру. «Цвет смерти белый, и новопосвящаемые выкрашены в белый цвет». Если, однако, мы вспомним, чем являются смерть и рождение для пра-логического мышления, то увидим, что это мышление должно было так представлять себе состояние, делающее возможными парти-ципации, в которых и заключается посвящение юношей. Смерть от­нюдь не полное и простое упразднение и уничтожение всех форм деятельности и существования, составляющих жизнь. Первобытный человек никогда не имел ни малейшего представления о таком пол­ном уничтожении. То, что мы называем смертью, никогда не воспри­нимается им как нечто законченное и полное. Мертвые живут и умирают, и даже после второй смерти они продолжают существовать, дожидаясь нового перевоплощения. То, что мы называем смертью, со­вершается в несколько приемов. Первая стадия смерти, подражание которой дают испытания посвящения, не что иное, как перемена ме­ста, перенесение души, которая мгновенно покинула тело, оставаясь, однако, в непосредственном соседстве с ним. Это начало перерыва со­причастности. Оно ставит личность в совершенно особое состояние восприимчивости, родственное сну, каталепсии, экстазу, которые во всех первобытных обществах являются постоянными условиями об­щения с невидимым миром.

Таким образом, прибегая для посвящения к приемам, которые вы­зывают своего рода смерть (в том смысле, какой имеет это слово для пра-логического мышления), это мышление следует своим привыч­ным путем. Оно, как всегда и всюду, проявляет себя в поведении, со­ответствующем его коллективным представлениям.