Крайняя непристойность

Я существенно изменил отношения к моей старой пациентке, когда умер ее супруг. Я скорбел вместе с ней. Это длилось очень долго — дольше, чем я ожидал.

Лишь гораздо позже мне стало ясно, что этой скорбью я пре­одолел и давнюю смерть своей собственной матери. С пациенткой наверстал то, что до этого не удавалось мне в одиночестве. Я был неспособен противостоять потере матери, и только обходный путь через психологическое воздействие на эту пациентку позволил мне найти в этом пункте себя самого.

Тема смерти потеряла для меня свою запретность. Под многи­ми обличиями смерти в большинстве случаев скрывается скабрез­ное, неприличное — то, что замалчивалось [Berland D., 1979]. Не­которые обозначают любовь и смерть как последние области, в которых человек может быть самим собой, свободным от влияния извне, закрытым и защищенным. Эта область должна быть табу. Смерть и эрос, связанные скабрезностью, стали темой жизни Жоржа Батая, которого Мартин Хайдеггер в 1955 году назвал луч­шим мыслителем Франции. Батай писал: «...на пороге славы я встре­тил смерть в образе наготы, украшенной подвязками и длинными черными чулками. Кто когда-либо, приходя в соприкосновение с человеческим существом, кто переносил более безмерную ярость?» [Oeveres completes de Gerodes Bataile, Gaillimard, 1979, v. V].

Эротическое восприятие смерти в хорошо знакомом нам обра­зе мужчины, брата, кума или друга, казалось, здесь трансформи­ровалось. Смерть как женщина, как нагота и как сюрреалистичес­ки отчужденная добрая и злая мать должна будить стремление к слиянию и ее защите, ярость.

¹ Кемпер И. Легко ли не стареть: Пер. с нем. — М.: Издательская группа «Про­гресс» — «Культура»; Издательство агентства «Яхтсмен», 1996. — С. 109— 114.

Жан Амери также ощущает долю скабрезности, когда пишет: «Кто связался со смертью, погибнет уже просто как опасная сово­купность: он совершает скабрезное кровосмешение» [AmeryJ., 1967].

Помимо скабрезности я почувствовал силу символики в бата-евском изображении смерти как женщины, связанной с интен­сивностью ощущения счастья: «На пороге славы...» — и одновре­менно увидел себя в визенхюттеровском описании умирания и его цели — смерти. Помните, он сказал: «Конкретное самопозна­ние... также позволяет увидеть в новом свете многое из того, что я до сих пор читал о жизни и умирании. Прежде всего, что умира­ние как осуществление самоотдачи просто становится самым силь­ным переживанием и, наконец, является актом любви — любви по Паулю Тилиху [Tillich P., 1962] во всех ее формах и в после­днем осуществлении «натиск для соединения разъединенного» \Wiesenhutter Е., 1968].

А в другом месте Визенхюттер продолжает эту мысль: «[Отдача жизни] совершается во многих имманентных жизни смертях, по­буждаемая тоской по дальним странам,... к потерям и стеснению, которые несет с собой становление личности человека. Что здесь может оказаться ближе, чем тот факт, что оба полюса наших осоз­нанных переживаний скрывают в себе сходное содержание? Пере­живание умирания — это перевернутое переживание рождения Я. Если всякая истинная отдача Я чему-то большому уже в ходе жизни означает расширение и осуществление, насколько больше тогда воз­врат заложенной с рождения изначальной потери в умирании — осуществление, избавление и возвращение?» [Wiesenhutter E., 1968].

«Все разгрузки и освобождения, которые могут случиться в жиз­ни, — лишь слабое отражение действительной разгрузки и осво­бождения в смерти» [Boros L., 1968].

Но для психотерапии это прежде всего означает бестактность, допущение и в психотерапевтической группе того, что вытесне­ние, скабрезность и ярость, которые заключены в теме смерти, и даже содействие, как я обнаружил, тому, чтобы не я один так переживал. Пациенты в большинстве случаев также избегали, вы­тесняли, не хотели допускать и негативно реагировали на это взрыв­чатое вещество души. И опять Батай сказал нам почему: «Угрюмая преграда смерти нанизывает слоги моего имени» [Bisiaux, 1953].

Я знаю, что в это всеобщее отрицание внес свой вклад и мой собственный страх смерти, к тому же я из года в год все сильнее врастал в группы моих пожилых пациентов и реальность смерти становилась для меня все «ощутимей» \Ohlmeier D., Radebold Я., 1972; Radebold, 1976].

Но это был не один только страх. Страх психотерапевтов перед темой смерти часто включает и их страх перед самоубийством сво­их пациентов или, реже, страх перед их естественной смертью, как это бывает при психотерапии больных раком. Чрезмерная иден-

тификация психотерапевта со своими пациентами при этом очень опасна для обоих, так как тот, кто обрабатывает свой психотера­певтический материал, из-за потери дистанции теряет обзор, тем самым и правильный подход к пациенту. Идентифицировать себя с больными еще далеко не означает найти с ними контакт.

Только когда психотерапевту удавалось принять свою собствен­ную конечность и неизбежность собственной смерти, он оказы­вался в состоянии надежней отграничиться от конфликтов своего пациента и, сначала отчитавшись перед собой в своем отношении к ним, лучше оценить существующую опасность и прежде всего сохранить контакт с ними. Однако как часто такие отграничения смещаются!

Чем в большей степени мне это удавалось, тем сильнее изме­нялось и мое восприятие пациентов, и мои переживания в про­цессе психотерапии. Теперь я начал радоваться психотерапевти­ческим сеансам и, пораженный, обнаружил, что для меня их на­грузки и напряжения существенно снизились. Приветствие и про­щание пациентов, которые до тех пор выражались исключитель­но в устной форме, сменились сердечными и теплыми рукопожа­тиями. Мы сближались после этого противостояния. Или и смерть добавляет человечности?