Удивительная незнакомка

Потянулись самые одинокие месяцы в моей жизни. Бакстер в университете больше не показывался. С его рабочего места убрали скамейку, и оно опять превратилось в чулан. По меньшей мере раз в две недели я гулял по Парк-серкес, но никто при мне не входил в парадную дверь его дома и не выходил оттуда, а взойти на крыльцо и постучаться у меня не хватало духу. Но ставни на окнах были открыты, и это означало, что в доме живут; будь я посообразительней, я бы понял, что, возвращаясь домой один, он предпочитает идти двором, через задний ход. Моя тяга к нему была лишена всякой корысти, ибо я больше не считал его чародеем науки. Мои занятия убедили меня в том, что даже переднюю половину червя или гусеницы невозможно срастить с задней половиной другой особи того же вида. До того как Янский дал классификацию групп крови, оставалось целых двадцать лет, так что мы не могли даже делать переливание. Необыкновенных кроликов я теперь считал галлюцинацией, порожденной игрой случая и усиленной гипнотическими свойствами Бакстерова голоса; и все же в выходные дни я бродил по знакомым тропинкам через леса и вересковые пустоши — они воскрешали в моей памяти наши беседы. И, конечно, я надеялся его встретить.

И вот однажды в холодный, ясный субботний день на переломе от зимы к весне, идя по Сочихолл-стрит, я услышал звук, похожий на скрежет окованного железом колеса повозки о край тротуара. Мгновение спустя я узнал в этом скрежете знакомый голос:

— А, цепной пес Свичнет! Ну как, не мерзнет мой цепной пес в такую погоду?

— Невыносимый твой голос подогревает меня, Бакстер, — сказал я. — Почему бы тебе не вживить себе новую гортань? Голосовые связки барана издавали бы куда более мелодичные звуки.

Он пошел рядом со мной своей обычной слоновьей походкой, перемещавшей его с такой же скоростью, как меня — мои торопливые шаги. Трость была зажата у него под мышкой, как офицерский стек, цилиндр с изогнутыми полями сдвинут на затылок; высоко вздернутый подбородок и жизнерадостная улыбка показывали, что теперь ему безразлично, что думают о нем прохожие. Уколотый завистью, я сказал:

— Ты выглядишь счастливым, Бакстер.

— Да, Свичнет! Я теперь наслаждаюсь более изысканным обществом, нежели твое, — обществом прекрасной, прекрасной женщины, Свичнет, которая обязана жизнью вот этим моим пальцам — умельным, умельным пальцам!*

Он поиграл ими в воздухе на воображаемой клавиатуре. Я возревновал.

— От чего же ты ее вылечил?

— От смерти.

— Ты хочешь сказать, спас ее от смерти?

— Отчасти так, но в главном это было искусно выполненное воскрешение.

— Чушь ты городишь, Бакстер.

— Зайди ко мне и посмотри на нее — мне важно услышать мнение стороннего человека. Физически она развита прекрасно, но разум ее еще формируется — да, ему предстоит сделать удивительные открытия. Она знает только то, что узнала в последние два с половиной месяца, и все же для тебя она будет поинтереснее, чем Мопси и Флопси, вместе взятые.

— Твоя пациентка потеряла память?

— Так я всем говорю, но ты не верь! Сделай выводы сам.

По пути к Парк-серкес он не произнес более ничего, только добавил, что его пациентку зовут Белл, сокращенно от Белла, и живет она очень беспокойно, потому что он хочет, чтобы она как можно больше всего увидела, услышала и попробовала.

Когда Бакстер отпер дверь, до меня донеслись звуки фортепиано, на котором играли нечто, напоминающее «Зеленый берег Лох-Ломонд», играли так громко и в таком быстром темпе, что мелодия стала бесшабашно-веселой. Когда он ввел меня в гостиную, я увидел там женщину, сидящую за пианолой спиной к нам. Ее черные вьющиеся волосы ниспадали до самой талии, ноги жали на педали, приводившие во вращение цилиндр, с такой силой, что было ясно: физическое упражнение доставляет ей не меньшее удовольствие, чем музыка. Она раскинула руки в стороны, как чайка крылья, и махала ими, не попадая в такт. Она так увлеклась, что не слыхала наших шагов. Я мог не спеша осмотреть комнату.

Высокие ее окна выходили на Парк-серкес; в облицованном мрамором камине ярко горел огонь. На ковре у камина растянулись большие собаки, зарыв сонные морды друг другу в шерсть. Три кошки сидели по разным углам на высоких спинках стульев, каждая притворялась, что до остальных ей нет дела, но стоило одной шевельнуться, как обе другие настораживались. Через открытую двустворчатую дверь я увидел еще одну комнату, окнами во двор, там у огня сидела с вязаньем спокойная пожилая женщина, у ее ног маленький мальчик строил игрушечный домик и два кролика лакали из блюдечка молоко. Бакстер мимоходом сказал, что это его экономка с внуком. Один кролик был совершенно черный, другой совершенно белый, но я решил воздержаться от замысловатых догадок. Что удивляло, так это количество всякой всячины на коврах, столах, сервантах и диванах: телескоп на треножнике; волшебный фонарь, направленный на экран; земной и небесный глобусы, каждый не меньше ярда в диаметре; наполовину собранная карта-головоломка, изображающая Британские острова; кукольный домик без фасада со всей обстановкой и полным набором слуг, начиная от худенькой служанки в спальне-мансарде и кончая толстой кухаркой, раскатывающей тесто в подвальной кухне; игрушечная ферма с сотнями тщательно выточенных и раскрашенных деревянных животных; чучела настоящих птичек колибри, яркой стайкой рассевшиеся на ветках серебряного куста с листьями и плодами из цветного стекла; ксилофон; арфа; литавры; человеческий скелет в полный рост; наконец, склянки с заспиртованными человеческими конечностями и органами. Эти образцы, вероятно, принадлежали к коллекции сэра Колина, и мертвая потемневшая плоть являла резкий контраст к вазам с желтыми нарциссами, горшкам с гиацинтами и большому стеклянному аквариуму, в котором шныряли крохотные тропические рыбки-самоцветы и степенно скользили золотые рыбы покрупнее. Повсюду стояли книги, раскрытые на выразительных иллюстрациях. Я успел заметить Богоматерь с младенцем, Роберта Бернса, склонившегося к полевой мыши, боевой корабль «Отважный», буксируемый к месту последней стоянки <Речь идет о знаменитой картине английского художника Дж. Тернера.>, и кобольдов, обнаруживающих скелет ихтиозавра в горной пещере Гарца*.

Музыка смолкла. Женщина встала, повернулась к нам и нетвердо шагнула вперед, едва не потеряв равновесие. По высокой, красивой, великолепно развитой фигуре ей можно было дать лет двадцать-тридцать, по выражению лица — много, много меньше. Ее глаза и рот были широко раскрыты, что у взрослого означает тревогу, а у нее было знаком живого, восторженного внимания, окрашенного ожиданием новых чудес. На ней было черное бархатное платье с узким кружевным воротничком и манжетами. Она заговорила по-детски старательно, с североанглийским выговором, и каждый слог ее речи раздавался сладко и отдельно, как звук флейты:

— Доб рый день Бог лоу, доб рый день гость.

Она протянула ко мне обе руки и держала их не опуская.

— Гостям подают только одну руку, Белл, — сказал Бакстер мягко. Она опустила левую руку и застыла, сохраняя на лице все ту же светлую улыбку ожидания. Никто до сих пор не смотрел на меня так. Я смутился — ее правая рука была поднята слишком высоко для меня. К моему собственному удивлению, я сделал шаг вперед, привстал на цыпочки, взял в руку пальцы Белл и поцеловал. Она судорожно вздохнула, медленно отвела ладонь, потом внимательно на нее посмотрела и потрогала ее большим пальцем другой руки, словно ощупывая след моих губ. Несколько раз она бросала на мое восхищенное лицо быстрые взгляды, полные радостного изумления, а Бакстер тем временем лучезарно нам улыбался, как пастор, знакомящий мальчика с девочкой на утреннике в воскресной школе.

— Познакомься, Белл, это мистер Свичнет, — сказал он.

— Доб рый день мис тер Свеч ка, — сказала Белла, — кро ха гость во ло сы как мор ковь гля дит с ин те ре сом си ний галс тук мя тый пид жак жи лет брю ки из. Ва. Ле. Та?

— Из вельвета, моя милая, — поправил ее Бакстер, улыбаясь ей так же светло, как она мне.

— Вель вет руб ча та я ткань из хлоп ка мис тер Свеч ка.

— Мистер Свичнет, милая Белл.

— У ми лой Белл то же свеч ки нет Бог лоу. Про шу будь у Белл свеч кой кро ха гость.

— Ты рассуждаешь великолепно, Белл, — сказал Боглоу, — но скоро ты убедишься, что почти все фамилии лишены смысла. Миссис Динвидди! Отведите Белл и вашего внука вниз на кухню и дайте им лимонаду и пончиков в сахаре. Мы со Свичнетом пойдем в кабинет.

Поднимаясь со мной по лестнице, Бакстер с живым интересом спросил:

— Ну как тебе наша Белла?

— Тяжелая черепно-мозговая травма, Бакстер. Только ребенок или идиот может так разговаривать, излучать такую радость, принимать все новое с таким наивным восторгом. Ужасно видеть подобное у очаровательной молодой женщины. Только однажды по ее лицу пробежала тень неудовольствия — когда твоя экономка уводила ее от меня, то есть, я хочу сказать, от нас.

— Заметил? Так ведь это признак взросления. Черепно-мозговая травма тут ни при чем. Ее мыслительные способности увеличиваются с огромной быстротой. Полгода назад у нее был мозг младенца.

— Отчего же он так деградировал?

— Вовсе не деградировал, наоборот — получил возможность развиваться. Это был абсолютно здоровый маленький мозг.

Должно быть, его голос все-таки обладал гипнотической силой, ибо внезапно я понял, что он имеет в виду, и поверил ему. Я замер, вцепившись в перила, и мне стало нехорошо. Я услышал, как спрашиваю его заикающимся голосом, где он взял все, помимо мозга.

— Это-то я и хочу тебе рассказать, Свичнет! — воскликнул он, обхватил меня одной рукой и легко понес по ступенькам. — Ты единственный человек на свете, кому я могу довериться.

Когда мои ноги оторвались от ковра, мне почудилось, что я попал в лапы к чудовищу, и я начал брыкаться. Я закричал было, но он закрыл мне рот ладонью, затащил меня в ванную и сунул мою голову под струю холодной воды, после чего положил меня на диван в своем кабинете и дал мне полотенце. Вытираясь, я немного успокоился, но когда он протянул мне бокал с какой-то серой слизью, меня вновь охватила паника. Он сказал, что готовит этот состав из фруктов и овощей, что он улучшает кровь и укрепляет мышцы и нервы, не перевозбуждая их, что сам он ничего другого не пьет. Я отказался, и он начал шарить в буфетах под ярусами книжных полок со стеклянными дверцами, пока не обнаружил графин с портвейном, к которому с тех пор, как умер его отец, никто не прикасался. Когда я потягивал густую рубиновую жидкость, мне вдруг почудилось, что и Бакстер, и его дом, и мисс Белл, и я сам, и Глазго, и селения Галлоуэя, и вся Шотландия суть вещи равно дикие и невероятные. Я захохотал. Приняв мой истерический смех за возвращение здравого смысла, он издал вздох облегчения, подобный пароходному гудку. Я вздрогнул. Он достал из комода вату. Я заткнул уши. И он начал свой рассказ.