Встреча с Иисусом

ПАРИЖ.

Париж, город света и любви. Разве может здесь, в сердце цивилизованного мира случится, что-то неприятное? Это был предпоследний день нашего двухнедельного тура по культурным местам Европы, завтра мы поедем в Амстердам и оттуда полетим домой в Штаты.

Была суббота, началась она с посещения дома и мастерской Ежена Делакруа. В студии, где он работал, находились его палитра, мольберт, стул и письменный стол. Туда отправились только моя жена Беверли и я, всем остальным в группе очень хотелось поспать, поскольку они очень устали от ежедневных экскурсий по музеям и галереям с утра до ночи. В девять часов утра мы были в музее, а незадолго до одиннадцати мы уже вернулись в наш гостиничный номер, чтобы успеть собрать нашу группу и посетить Центр Современного Искусства Жоржа Помпиду. Это было одним из последних и самых ярких мероприятий во всем нашем туре.

Когда мы вернулись в гостиничный номер, меня вдруг стало немного подташнивать. Уже несколько раз во время нашей поездки у меня случалось расстройство желудка, в этом случае я принимал нейтрализующую кислоту и аспирин, это всегда помогало. В этот раз я тоже принял две таблетки аспирина, запил их стоявшей открытой с прошлого вечера Кока Колой и пытаясь игнорировать нарастающий дискомфорт в животе продолжал говорить с одной из моих студенток Моникой Шоунер. Мы говорили о планах на день, и не успел я закончить фразу, как вдруг почувствовал резкую, сильнейшую боль в животе, мои колени подкосились, и я рухнул на пол. «В меня выстрелили!» пронеслось у меня в голове.

Я чувствовал жгучую боль в середине моего живота, я пытался держать себя в руках, но не смог и закричал от боли. Произошло что-то ужасное, и я не знал, что это было. Я ощупал свой живот, но пулевой раны не нашел. Я также не слышал никакого хлопка или звука выстрела, я оглядел номер и не увидел место, откуда пуля могла бы влететь в комнату. Я посмотрел на балкон, утреннее солнце струилось через закрытые стекла балконной двери и проходило через шторы. Я ожидал увидеть разбитое стекло или отверстие в шторе, где прошла пуля, но ничего этого не было. Что же тогда это было? Боль все более захлестывала меня, я начал тонуть в лаве агонии. Я отчаянно искал хоть какое-то объяснение того что со мной происходит. Несколько секунд назад я разговаривал с Моникой о предстоящем посещении музея, а сейчас уже извиваюсь на полу, охваченный болью. Падая, я ударился о край кровати, затем скатился на пол и оказался в узком пространстве между стеной и кроватью. В ужасе, я забился в этот узкий проход, где я лежал, поджав под себя ноги, и пытался подавить нарастающее чувство паники. Я осознавал, что крики и стоны никак не помогали моему положению, так как никто не понимал, что со мной происходит.

Я стал кричать жене, Беверли, чтобы она вызвала врача, но она пребывала в шоке и стояла онемевшая. Видя, что она ничего не делает, я стал отчаянно орать на нее, используя при этом далеко не литературный язык. Она взяла себя в руки и позвонила администратору гостиницы, и тот сказал, что срочно вызовет врача.

Я посмотрел на окна и дверь балкона, благодаря прозрачной, чистой, белой шторе, свет заполнял маленький гостиничный номер, небо было ярко лазурным. Казалось, что красота этого дня пыталась меня поддержать. Случилось нечто ужасное, но я успокаивал себя тем, что врач был уже в пути. Ведь это Париж, город света и любви, я буду в порядке. Боль тем временем становилась сильнее. Я пытался быть стойким и терпеть, пытаясь бороться со сверлящим чувством ужаса. Через десять минут, прибыл врач. Это был худощавый мужчина в возрасте тридцати с лишним лет. Я мог только слабо сопротивляться, когда он взгромоздил меня на кровать. Он спросил меня, что случилось, расстегивая на животе пуговицы моей рубашки и проверяя мой живот. Его зондирующего пальцы на моем животе только усугубляли боль, иногда мне было настолько больно, что я начинал с ним бороться. Он сказал, что у меня перфорация или разрыв двенадцатиперстной кишки(в видеосвидетельстве имеет место неверный перевод, когда Ховард Сторм говорит о диагнозе.Приносим свои извинения за неточность) и меня должны доставить в больницу немедленно.

"Меня будут оперировать?" Спросил я.

"Да, незамедлительно", - сказал он.

Он позвонил в скорую помощь, вколол мне небольшое количество морфина и агония начала постепенно утихать. Он пояснил, что доза морфина была маленькой, но вполне достаточной, чтобы меня довезли до больницы, а там мне сразу сделают операцию, при которой мне, возможно, придется вколоть другую анестезию, которая не должна смешиваться с морфином. Боль утихла, и я смог думать более четко. Оказаться сейчас в больнице было бы очень некстати, ведь завтра я, моя жена и студенты должны были ехать в Амстердам, а оттуда сесть на обратный рейс в Америку.

Ничего, все будет хорошо, говорил я себе, уверенный, что все должно разрешится. Будучи сильным человеком, я умел брать контроль над ситуацией и выбирался порой из очень сложных и непредсказуемых обстоятельств. Тем временем два молодых человека зашли в номер, это были санитары скорой помощи, они оказалась весьма приятными и вежливыми. Они подняли меня с постели и поддерживая меня с обеих сторон, вынесли меня из номера. Выйдя, они шли по коридору и занесли меня в крошечный лифт гостиницы.

Лифт был настолько маленький, что нам втроем едва хватило в нем места. Лифт остановился на втором этаже, дальше вниз он не шел. Со второго этажа нужно было спускаться по длинной винтовой лестнице. Один из медиков уже смог найти в столовой отеля инвалидную коляску, посадив в которую меня начали спускать вниз по лестнице. Они прилагали огромные усилия, что бы держать коляску в равновесии. Меня сильно раскачивало из стороны в сторону, и я все время повторял: "Пожалуйста, не уроните, пожалуйста, не уроните". Когда мы были уже рядом с машиной, они переложили меня на тележку и на ней втолкнули в маленькую машину скорой помощи. Я испугался, что мы уедем без моей жены, но к облегчению увидел, что Беверли садилась на переднее сиденье рядом с водителем.

Машина скорой помощи быстро неслись по улицам Парижа, расчищая путь через насыщенное движение характерными звуками сирены. Почему то это напомнило мне сцены из кинофильмов о Второй мировой войне. Звуки сирены, плач, перегруженные улицы Парижа. Несясь на маленькой машине, с огромной скоростью, иногда казалось, еле входя в повороты, мы подлетели к отделению неотложной помощи, крупнейшей больницы Парижа.

Меня сразу же встретили два врача, это были молодые женщины, которые начали тщательное обследование. Одна из врачей была очень похожа на молодую Жанну Моро. Другая была худенькая и бледная с печальными глазами. Они проводили настолько тщательное обследование, что временами мне становилось довольно неловко. После просмотра рентгеновских снимков, они сказали, что у меня было большое отверстие в моей двенадцатиперстной кишке. Причина была не известна, возможно, язва, а может быть, какой-то посторонний объект, например кусочек стекла. Мне незамедлительно должна быть сделана операция, иначе я могу умереть в течение нескольких часов. Я спросил, можно ли это сделать в Америке, мне сказали, что это исключено, я не проживу столько времени без операции.

Они заверили меня, что это лучшая и самая большая больница в Париже и сказали, чтобы я не боялся. Они говорили очень убедительно, как о серьезности моего положения, так и о необходимости операции. Затем им нужно было, зачем то просунуть трубку в мой живот, однако они мне об этом ничего не сказали. Подошел здоровый мужчина запрокинул мне голову и начал засовывать в нос какую-то прозрачную трубку, какие используют в аквариумах. Она уперлась мне в заднюю стенку горла, что вызвало рвотную реакцию. Чем больше он толкал, тем больше я затыкал нос, тем труднее шла трубка. Через слезы в моих глазах, я видел врача, ту худенькую, с печальными, полными сострадания глазами, она показывала жестами, чтобы я глотал. Мне было тяжело это делать, но я старался изо всех сил и, наконец, трубка проскользнула в горло. Несмотря на то, что морфин избавлял меня от сильной агонии, я все еще мог чувствовать боль, но это было довольно терпимо. Я даже улыбался и пытался шутить, порою, совсем не к месту. На самом деле мне было страшно, но я говорил моей дорогой Беверли, что все будет хорошо. Врачи говорили о том, что мне надо будет находиться в больнице три-четыре недели затем пару месяцев на восстановление дома.

После проведения экспертизы в отделении скорой помощи, меня на тележке повезли пару кварталов в здание больницы, где должна была быть выполнена операция. Колеса то и дело попадали в выбоины в тротуаре, и это каждый раз отзывалось выстрелом боли в моем животе, но я утешался красотою окрестностей. Светило яркое солнце, был первый день лета в прекрасном городе Париже, ничего плохого произойти не могло.

Мы поднялись на лифте в двухместную палату на верхнем этаже отделения, где я должен был дожидаться операции. Моим соседом по палате был красивый пожилой джентльмен по имени Монсье Флорин. Он говорил по-английски. На вид ему было около шестидесяти, и его посещала жена. Ее отец был американцем, который приехал во Францию солдатом во время Первой мировой войны и остался во Франции. У нее был превосходный Английский. Она сразу же попытался успокоить меня и мою испуганную жену. Мадам и месье Флорин были чрезвычайно красивыми людьми, и очень добры к нам, испуганным иностранцам.

Было около полудня, и после сумасшедшего шквала событий, все, казалось, остановилось. На кровати, куда меня положили, не было подушки, и Беверли скатала простынь и подложила мне под голову. Мы стали ждать операции, боль стала постепенно усиливаться, режущими, пульсирующая ударами она распространялась по моему торсу. Они были такими резкими, что у меня захватывало дыхание. Врачи сказали мне лежать неподвижно насколько это возможно, чтобы не вызывать утечку соляной кислоты и других желудочных соков, которые переваривали мои внутренности.

В то время, я не знал, что по выходным дням французские больницы недоукомплектованны врачами. Большинство из них по выходным не работало и отдыхало в это время за городом, либо выезжало на побережье, поэтому срочно вызвать кого-то на помощь не представлялось возможным. Только впоследствии я узнал, что в тот день на дежурстве был только один хирург во всем больничном комплексе! Только он мог оперировать, и только он мог назначать какие-либо медикаменты, включая обезболивающее лекарство. В тот день я хирурга не видел вообще. Во Франции медсестры не имеют полномочий давать больным пациентам какие-либо лекарства, включая обезболивающее, поэтому они были бессильны что-либо сделать в моем случае. Время, казалось, тянулось бесконечно. В отделение неотложной помощи мне вставили через нос большие резиновые трубки до самого живота для отсасывания пищеварительной кислоты. Мне было очень трудно говорить, во рту у меня пересохло, и чувствовался сильный привкус резины. При этом мне запретили, что-либо пить, чтобы жидкость не способствовала распространению кислоты по моему телу.

Однако и без этого боль в животе усиливалась, и мучение медленно распространялось в грудь и вниз к тазу. Казалось, единственное, что помогало препятствию огня проникать в конечности, так это лежать, не двигаясь, свернувшись калачиком. От всей этой ужасной боли слезы бежали по моим щекам и единственное, что я мог произнести, было редким, низким стоном. Всякий раз, когда я пытался говорить, это напрягало мышцы живота и увеличивало боль. Лучше всего было лежать абсолютно неподвижно и пытаться дышать очень тихо и настолько медленно, насколько это возможно. Минуты, казалось, тянулись часами, но врача все не было.

Всякий раз, когда входила медсестра, я умолял ее вколоть мне морфин, но они не могли ничего сделать. Видя, что они игнорируют мои мольбы, я попросил Месье Флорина попросить за меня. Я говорил медсестрам, что я умираю и Монсье Флорин подтверждал это. В середине дня, медсестра сказала, что она попробует узнать освободился ли доктор.

Мне сделали инъекцию какого-то лекарства для желудка, но оно не имело никакого действия. Каждый раз, когда Беверли или я просил медсестру об операции, они говорили, что операция будет сделана в течение часа.

В начале второй половины дня, действие морфина который мне вкололи в отеле, полностью закончилось. Обжигающая боль росла все больше, мне казалось, что мой желудок наполнен горящими углями. Горячие вспышки боли выстреливали в мои руки и ноги. Я постоянно повторял по-французски, что я умирал и умолял о морфине снова и снова, каждый раз, когда медсестра изредка появлялась. Мне казалось, что из-за боли, которую я испытывал, я должен быть потерять сознание. Ничего в моей жизни не предвещало такой интенсивной агонии. Почему я продолжал чувствовать все это, почему я не терял сознание? Что я сделал, чтобы заслужить все это? Из-за наших постоянных просьб и вопросов медсестра становилась все более нетерпеливой.

Они сказали, что если Беверли не прекратит свои требования, то они будут вынуждены выпроводить ее. Моя бедная прекрасная жена не могла ничего для меня сделать и попросить кого-то тоже не могла. Она осознавала, что теряет меня буквально на глазах, и не было ничего, чтобы она могла сделать, несмотря на все ее старания.

Оглядываясь назад, я, конечно, понимаю, что этот страшный недостаток внимания со стороны медперсонала произошел не из-за злого умысла, а по вине системы и бюрократической проволочки. Я старался сдерживать агонию и не показывать её персоналу, поэтому меня, вероятно, игнорировали как несерьезного больного. Возможно, я сам создавал эту ситуацию. Вся моя жизнь была одним самодостаточным стоицизмом. Ничего другого я не представлял, поскольку это было частью меня. Я всегда думал, что мне не нужна ничья помощь, я мог преодолеть все. Я могу пройти и через это, думал я.

В сильнейшей боли, секунды казались минутами и минуты казались часами. Время медленно тянулось, в восемь часов вечера боль стала совершенно невыносимой, а я был все в той же постели, в той же позе, в той же комнате с двенадцати часов дня еще даже не видя врача. Боль не просто приходила и уходила волнами как раньше, а уже была постоянной, все хуже и хуже.

Соляная кислота, вытекающая из моего желудка, распространилась на всю брюшную полость и в буквальном смысле ела меня изнутри. Жгучее мучение набирало силу, а я становился все слабее. Дышать было уже почти невозможно, и я сосредоточился только на этом. Я знал, что как только я перестану прилагать силы, что бы дышать я сразу перестану жить. Я был так ослаблен от этого испытания, что сил у меня практически не осталось. Я постоянно думал, что это все не должно вот так закончиться. Я угасал в одной из больниц Парижа, и казалось, никому до этого не было дела. Как это может быть? Почему они не могут позаботиться обо мне? Что произойдет с моей женой, двумя детьми, моими картинами, домом, садом, со всем, о чем я так заботился и дорожил?

Мне было тридцать восемь лет, и я начинал становиться известным художником. Неужели все мои дела и старания закончатся вот здесь? Я стал настолько изнеможенным, что с трудом мог поднять голову и говорить. Беверли выглядела изнеможенной, и эмоционально полностью исчерпанной. Мне не хотелось говорить ей, что я знал, что конец был рядом. Я сказал ей, что я не мог больше держаться и у меня заканчиваются силы дышать.

За окном пустой больничной палаты стало уже очень темно. Позже американские врачи, говорили мне, что с момента разрыва средняя продолжительность жизни пациента, где-то около пяти часов. Прошло уже десять. Около девяти вечера, в палату вошла одна из медсестер и сказала, что врач уехал домой, и я буду прооперирован теперь только утром. Это был конец, я твердо знал, что не доживу до утра. Десять часов уже прошло с момента разрыва в моем желудке, я боролся за жизнь долго и тяжело, но у меня больше не осталось никаких сил. Было больше невозможно находить в себе силы дышать. Я знал, что сейчас умру. Я знал, что смерть является единственным убежищем от этой боли. Смерть вдруг стала для меня самой простой вещью в мире, все, что мне надо было, это просто не сделать следующий вдох. Я повернулся к Беверли, она плакала уже несколько часов, я никогда не видел ее столь удрученной.

Борясь с накатывающимися слезами, я сказал ей, что я ее очень сильно люблю. Я сказал ей, что все кончено, мы попрощались, мне не хватило смелости и сил сказать ей больше. Она встала со стула рядом с кроватью, обняла и поцеловала меня. Она сказала мне, что она любила меня, и она будет всегда любить меня, после этого она сказала, - "Прощай" затем она снова села на стул и стала рыдать навзрыд, из самой глубины ее сердца. Сказав себе: "Пусть все это закончится", я закрыл глаза. Последнее что я видел, были трясущиеся плечи и руки Беверли закрывающие глаза, и я ушел в забвение. Я знал что-то, что будет дальше, будет концом любого рода сознания или существования. Я знал, что это конец. У меня даже не было и мысли о каком-либо роде бытия после смерти, потому что я в это не верил. Я знал наверняка, что не существовало никакой жизни после смерти. Только ограниченные и неуверенные в себе люди могли верить в такие рода вещи. Я не верил ни в Бога, ни в небо, ни в ад, ни в какие либо другие сказки.

Я начал терять сознание, поплыл в темноту, начал растворялся в небытие.

СПУСК

Вдруг я почувствовал, что я стою на своих ногах. Я открыл глаза, чтобы посмотреть, почему я стоял. Я был между двух больничных коек в моей больничной палате. Это было удивительно, непостижимо и не возможно. Почему я жив? Кто поднял меня из кровати? Это не вероятно! Почему все продолжает для меня существовать? Я собирался в забвение, я хотел уйти, вырваться, наконец, из всеохватывающей боли.

Может это какой-то сон? Я начал думать про себя, "это сон, это сон". Но я знал, что это не так. Я мог больше чувствовать, больше осознавать и быть более живым, чем когда-либо за всю мою жизнь. Все мои чувства и восприятие были обострены. Все вокруг и во мне было живым. Плитки линолеума на полу, были гладкие и холодные, мои босые, влажные ноги прилипали к их поверхности. Яркий свет в комнате освещал все с кристальной прозрачностью. Сочетание запахов мочи, пота, отбеливателя для белья, краски и эмали вдруг резко ударили мне в нос. Я слышал звуки моего дыхания и бегущей по моим венам крови, которые гудели в моих ушах. Поверхность моей кожи ощущала соприкосновение с потоками воздуха. Во рту было сухо. Как странно вдруг чувствовать все чувства так резко и четко, как будто я только что родился.

Мысли потоком неслись у меня в разуме. Это не сон, я более живой, чем когда-либо. Это слишком реально. Я попробовал сжать мои кулаки, и был поражен, как много я чувствовал в своих руках, всего лишь сжимая кулак. Я мог чувствовать кости в моих руках, напряжение мышц и соприкосновение кожи. Я коснулся руками моего тела в нескольких местах, все было целым и живым. Моя голова, плечи, руки, живот, бедра, все было целым и на месте. Я щипнул себя, и почувствовал боль. Я знал о проблеме в своем желудке, но это не было столь серьезным, как раньше. Это скорее была память о боли, чем сама боль. Я осознавал ситуацию и знал необходимость проведения операции как можно скорее. Во всех отношениях, я был более живой, чем я когда-либо в моей жизни. Я посмотрел на моего соседа по палате, Монсье Флорин, его глаза были наполовину закрыты. Я повернулся и посмотрел на Беверли, которая сидела на стуле, рядом с моей кроватью. Она сидела неподвижно, глядя вниз. Она выглядела физически и эмоционально истощенной. Я позвал ее, она не откликнулась и продолжала сидеть совершенно неподвижно. Я продолжал звать ее, но вдруг мое внимание было привлечено к предмету, лежащему на моей кровати под простыней, имевшее форму человеческого тела. Когда я наклонился посмотреть на лицо лежащего человека на кровати, меня охватил ужас, оно было похоже на мое собственное лицо. Нет, это не могло быть моим телом, потому что я стоял возле него, и смотрел на него. Я посмотрел на руки, торс, ноги и ступни, накрытые простыней. Лицо было моим, но тело его выглядело для меня так отчужденно и бессмысленно, словно шелуха, оно было пустым и безжизненным. Я стоял рядом с кроватью, и продолжал его рассматривать. Всё, чем я был, мое сознание, мое тело, стояло рядом с кроватью. Нет, в постели лежал не я, это была какая-то вещь, которая не имела для меня значения, все равно, что кусок мяса на полке в магазине.

Невозможность всей этой ситуации полностью меня запутала. Это было какое-то безумие, я сошел с ума. Каким-то образом, я раздвоился на две части. У меня должно быть шизофрения, это какой-то бред. Мои чувства никогда не были настолько остры. Я отчаянно хотел поговорить с Беверли, я начал кричать, чтобы она что-то сказала, но она оставалась застывшей сидя на стуле по другую сторону постели от меня. Я кричал ей, но она меня просто игнорировали. Независимо от того, насколько я громко кричал и ругался, не было никакой реакции. Она даже глазом не моргнула. Она апатично смотрела на стул, на котором сидела. Может она не могла слышать крики? Я обернулся к Месье Флорин, который лежал в постели позади меня. Я наклонился над ним и стал кричать практически ему в лицо, "Почему вы игнорируете меня?" Он посмотрел прямо через меня, как будто меня вообще не было! Не может быть!

Я же видел капли слюны, которые вылетали у меня изо рта и ударялись о его лицо, когда я кричал на него. Тем не менее, он смотрел прямо через меня, как если бы я был невидимым. Все не так как должно быть. Я стал еще больше расстроен, гнев, страх и растерянность переполняли меня.

Палата была ярко освещена. Все было живым и ясным. Все детали были очень резкими и отчетливыми. Каждый нюанс в линолеуме пола, каждая выпуклость в краске на стальной кровати, казалось, были увеличены. Я никогда не рассматривал мир в такой ясности и точности. Все было в таком исключительном фокусе, что было просто подавляющим. Мое чувство вкуса и осязания и температуры взрывались. Вкус во рту был отвратительный потому, что он был настолько сильным. "Что со мной происходит? Все это абсолютно реально! Но как это может быть?" Может быть, подумал я, они сделали восковую фигуру меня в то время, когда я был без сознания? Вероятно, пока я был без сознания, они сняли быстросохнущий гипсовый слепок с моего лица, наложили на манекен и поместили в мою постель. Но зачем? Может это какой-то тест, что бы посмотреть на то как я отреагирую? Нет, это не имеет никакого смысла. Как еще это могло произойти?

Вдалеке, вне палаты, я слышал зовущий меня голос "Ховард, Ховард" меня звали. Это были приятные голоса, мужчин и женщин, молодых и старых, они говорили на очень хорошем Английском. Никто из персонала больницы не общался по-английски так свободно, для них даже было сложно произнести имя "Ховард". Я безнадежно запутался, Беверли и Месье Флорин по всей видимости, не слышали их как и меня. Я спросил, кто они и что они хотят. "Выходи сюда", говорили они: "Давай, поторопись. Мы ждем тебя уже очень долго". "Я не могу", сказал я: "Я болен. Со мной что-то случилось. Мне нужна операция. Я очень болен!" "Мы можем тебе помочь" сказали они: "Если ты быстро выйдешь сюда и пойдешь с нами. Ты не хочешь выздоровления? Тебе что не нужна помощь? Я был в неизвестной больнице, в чужой стране, сильно больной, в очень и очень странной ситуации, и я боялся этих людей зовущих меня. К тому же их раздражали мои вопросы, которые я задавал, чтобы попытаться выяснить, кто они. Почему они хотят, чтобы я сам шел на операцию? Почему не могут отвести меня на кушетке? Что за странные вещи здесь происходят.

Когда я подошел ближе к двери, коридор выглядел странно, у меня было ощущение, что если я покину комнату, то возможно, вернуться обратно будет нельзя. Но здесь я не мог общаться, ни со своей женой, ни с соседом по палате. Голоса продолжали говорить, что "Мы не можем тебе помочь, если ты не выйдешь сюда". После еще нескольких моих вопросов, на которые я так и не получил ответа, я предположил, что они здесь, чтобы забрать меня на операцию. А кем бы еще они могли быть? Я решил последовать за ними вместо того, что бы оставаться в комнате, где меня не замечают. В конце концов, мне нужна операция.

Полный тревоги, я сделал шаг из палаты и оказался в коридоре, довольно светлом, но весьма туманным, как телевизор с очень плохим приемом сигнала. Все было размыто, я не различал деталей. Как будто, самолет, пролетающий через густые облака. Люди были на расстоянии от меня, и я не мог четко их видеть. Но я могу сказать, что они были мужского и женского пола, высокие и низкие, старые и молодые. Их одежда была серая, и тускло- бледная. Я пытался подойти поближе и разглядеть их, но они быстро отходили от меня и скрывались в тумане. Таким образом, мне приходилось идти дальше и дальше в густой туман. Самое близкое, насколько я мог к ним подойти, было около трех метров. У меня было много вопросов. Кто они? Что они хотят? Куда они меня ведут? Что было с моей женой, почему она меня не слышала или не хотела со мной говорить? Как все это вообще может происходить? Они ни на что не отвечали. Единственным ответом было требование, что бы я спешил, и следовал им. Они постоянно говорили мне, что мои проблемы были мелкими и незначительными. Я был эмоционально потрясен, я следовал за ними, перебирая босыми ногами. В памяти все еще была свежа боль в моем животе.

Я чувствовал себя более чем живым, у меня сильно выделялся пот, я был полностью запутан и находился в замешательстве, но я абсолютно не был уставшим. Я знал, что у меня была рана в моей брюшной области, которая должна была быть срочно прооперирована должным образом и эти люди представлялись мне моей единственной надеждой.

Каждый раз, когда я колебался и останавливался, они требовали, чтобы я шел дальше и не отставал от них. Они продолжали мне обещать, что если я буду идти за ними, то моим неприятности скоро закончатся. Мы шли и шли и шли.

На все мои многочисленные вопросы я не получал никаких четких ответов. Они все время говорили о том, что мне надо спешить, чтобы добраться туда, куда мы шли. Во время пути я попыталась подсчитать, сколько их было или выяснить хоть что-нибудь об их личностях, но я не мог. По мере того как мы продвигались, туман становился все гуще и также становилось все темнее и темнее. Они двигались вокруг меня, их количество как мне казалось, постепенно увеличивается. Я был полностью запутан, я не имел ни малейшего понятия, где мы и куда идем.

Я знал, что мы прошли уже много километров, но иногда посмотрев назад, у меня была странная возможность видеть больничную палату через дверной проем, он становился все меньше и меньше, но я все еще видел тело, неподвижно лежащее на моей койке. Беверли сидела рядом, точно также как она сидела в тот момент, когда все эти необъяснимые события только начали происходить. Это было в нескольких километрах от меня, но даже на таком расстоянии я все еще мог это видеть.

Все время пока мы шли, я пытался получить какие либо подсказки которые бы помогли понять, куда мы шли. Там не было каких-либо стен. На полу или земле не было никаких особенностей. Не было ни наклона, ни какого либо изменения в текстуре поверхности. Я чувствовал гладкий, немного сырой, прохладный пол.

Как коридор больницы может быть таким длинным? Каким образом можно бесконечно идти по одной и той же поверхности? Когда же мы начнем подъем или спуск? Хотя временами у меня было странное ощущение, что мы возможно, немного спускаемся. Я также не мог разобраться, сколько времени прошло. Там было глубокое чувство отсутствия времени. Это было очень странным, потому что, как учитель, я выработал отличное чувство времени, я всегда мог знать, сколько времени я проговорил. Все что я знал, что мы шли уже очень долгое время. Я продолжал спрашивать, когда же мы, наконец, придем на место.

"Я болен, говорил я, Я не могу идти так долго".

Они становились все более злыми и саркастичными.

"Если бы ты не стонал, мы бы уже давно там были". И продолжали говорить: "давай, шевелись, быстрее!"

Чем больше я задавал вопросов и чем более я пытался узнать, тем более враждебными и авторитарными они становились. Они, шепчась, говорили о моей задней части, которая не была полностью прикрыта моей больничной одеждой, и о том, каким жалким я был. Я знал, что они говорят обо мне, но когда я пытался выяснить, что именно они говорят, тогда они говорили друг другу: "Тсс, тихо! Он тебя слышит". Они, по всей видимости, не обладали способностью читать мои мысли, и не знали, о чем я думал, я тоже не знал, о чем они думали. Но, что становилось для меня все более очевидным, это то, что они попросту меня обманывают и чем дольше я оставался с ними, тем труднее казалась мне попытка побега.

В больничной палате, вечность обратно, я надеялся умереть и прекратить свои жизненные мучения. Теперь я был вынужден следовать толпе бесчувственных, злых людей, исчезающих в темноте в неизвестном направлении. Они начали кричать и оскорблять меня, требуя, чтобы я спешил. Чем более жалким я был, тем больше удовлетворения они получали от моей бедственной ситуации.

Чувство страха росло внутри меня. Это все было реальным, в некотором роде, я чувствовал все даже острее чем когда либо. Все что происходило, казалось, мне невозможным, однако оно происходило. Я хотел бы, чтобы это все было сном или галлюцинацией, но оно было реальным. Даже наоборот, все то, что я когда либо испытывал в жизни до этого, казалось сном, по сравнению с тем, как я ощущал реальность в данный момент, посредством моих чувств. Я был испуган, вымотан, мне было холодно, и я не знал, где нахожусь. Становилось все яснее, что обещание помочь мне было лишь уловкой, чтобы выманить меня и заставить следовать за ними.

Я не хотел идти дальше, но за какие-либо задержки и промедления с моей стороны, на меня сразу сыпались ругательства и оскорбления. Они говорили мне, "мы уже почти пришли, заткнись и сделай еще несколько шагов". Несколько голосов сделали попытку говорить со мной по-доброму и сострадающе, это немного позабавило остальных.

У них было воинственное, взвинченное настроение. В какое-то время я опустил глаза и шел, смотря себе под ноги, спустя долгое время, когда я поднял глаза и посмотрел вокруг, то вдруг с ужасом обнаружил, что мы находились в полной темноте. Безвыходность моего положения переполняла меня. Я сказал, что дальше не пойду, чтобы они оставили меня в покое и что они нагло врали мне все это время. Я мог чувствовать на себе их дыхание, когда они кричали и сыпали на меня оскорбления. Потом они стали толкать меня, я начал сопротивляться. Начался дикий шквал из насмешек, криков, и ударов. Я дрался, как дикий зверь. Они били и разрывали меня на куски. Было видно, что они делают это с большим удовольствием. Я не мог ничего видеть в темноте, но я чувствовал, что их было уже гораздо больше, возможно, несколько сотен или даже больше. Мои попытки бороться лишь провоцировали у них еще больше задора. Я продолжал защищать себя, было видно, что они не торопились покончить со мной. Они играли со мной как кошка с мышкой. Каждое новое нападение на меня вызывало гул смеха. Они начали отрывать куски моей плоти. К моему ужасу, я понял, что меня разорвут и съедят заживо, медленно, постепенно, с тем, чтобы их развлечения продолжались как можно дольше. Хотя в этой полной темноте я не мог ничего видеть, и каждый звук, каждое физическое ощущение, чувствовалось с ужасной интенсивностью. Эти существа были однажды людьми. Я могу описать их как, возможно людей, с самой худшей моралью которых только можно придумать, лишенных какого либо сострадания. Некоторые из них, как казалось, могли говорить другим, что делать, но у меня не возникало чувства какой-либо организации в их действиях.

Они не были под контролем или руководством кого-либо. Они были толпой существ характеризуемые необузданной жестокостью. В темноте, когда они кишели вокруг меня, я чувствовал физическое прикосновение с ними. Их тела были абсолютно такими же, как у людей, за исключением двух вещей, у них были длинные, острые ногти, и их зубы были длиннее, чем обычно. До этого меня в жизни никто никогда не кусал. В ходе нашей борьбы, они не чувствовали боли. Выглядело так, что помимо отсутствия чувств, они не обладали какими либо необычными способностями.

В начале нашего похода я видел их одетыми. Но тут темноте я не чувствовал на них никакой одежды. Уровень шума, был мучительным. Бесчисленное множество людей смеялись, кричали, и глумились. В середине этого бедлама, объект их желания был я. Мои мучения заводили их все больше и больше. Чем больше я боролся, тем больше это приводило их в экстаз.

В конце концов, я стал слишком сильно разодран и психологически сломанным, чтобы сопротивляться им. Большинство из них перестали мучить меня, потому что это их больше не развлекало, но некоторые все еще грызли меня, высмеивали и ругали за то, что я более не был для них весельем. Я был полностью разодран, и я лежал там, в темноте, в этом жалком состоянии.

Я заведомо не стану описывать всего, что там произошло. Есть вещи, которые я не хочу вспоминать. Многое из того, что произошло, было просто слишком, мерзким и душераздирающим, чтобы это помнить. Уже многие годы я пытаюсь забыть и подавить в себе воспоминания о том, что случилось. Но каждый раз, когда эти события всплывают у меня в памяти, и я вспоминаю эти подробности, мне становятся нестерпимо больно.

Я лежал на земле, мои мучители кишели вокруг меня, в то время как из моей груди вырвался голос. Он звучал, как мой голос, но он не был мыслью моего разума. Не знаю, что это было, но я сам этого не произносил. И вот этот голос, который звучал, как мой и исходил из груди, сказал: "Молись Богу". Помню, я подумал: "Зачем? Что за глупая идея. Это не поможет. Что за оправдание? Я не верю в Бога. Я лежу здесь, в этой тьме окруженный отвратительными существами. Это совершенно безнадежно, и мне это не сможет помочь, верю я в Бога или нет. Я не стану молиться и точка".

Во второй раз, во мне проговорил голос: "Молись Богу". Я узнавал свой голос, но я не произносил этого. Как молиться? Что говорить? Ни разу в моей взрослой жизни я не молился. Я не знал, как молиться. Я не знал, какие слова говорить даже если бы я хотел молиться. Я не могу молиться!

Голос снова сказал: 'Молись Богу!" В этот раз он уже звучал более четко, Я не был уверен, что нужно делать. Молитва, для меня как ребенка, было что то, что делали взрослые. Это было причудой и чем то, что необходимо было делать именно так. Я пытался вспомнить какую-то молитву из моего детского опыта в воскресной школе. Молитва для меня было чем-то, что заучивали наизусть. Но это было так давно, что я мог помнить? Пробуя, я пробубнил несколько слов, которые были смесью двадцать третьего псалма, песни «усыпанный звездами флаг», молитвы Отче наш, «Клятвы верности», песни «Бог благослови Америку», и другие церковные фразы, которые пришли на ум. Звучало это приблизительно так:

"Если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною. Величие пурпурных гор. Глаза мои видели славу возвращения Господа. Избавь нас от лукавого. Мы одна нация перед Богом. Бог благослови Америку".

К моему изумлению, эти жестокие, безжалостные существа, которые разрывали меня на клочья, были возбуждены и бушевали от моей смешанной молитвы. Как будто если бы я обливал их кипятком. Они кричали: «Бога не существует! Кому ты это говоришь? Никто тебя не слышит! Сейчас мы точно тебя прикончим". Они говорили на самом непристойном языке, хуже, чем любое богохульство, сказанное на земле. Но, тем не менее, они отступали. Я слышал их голоса в кромешной тьме, они становились все более отдаленными. Я понял, что говоря вещи о Боге, я фактически отгонял их прочь. Я стал говорить более решительно:

«Если я пойду и долиной смертной тени, Бог вам воздаст. Оставьте меня в покое, Господь мой пастырь, мы одна нация перед Богом…"

Отступая, они становились ещё неистовее, они ругались и кричали, поносили Бога. Они орали, что мои молитвы бесполезны, и что я был трусом, ничем более. Со временем, они отступили назад, в далекий мрак и я уже не мог их слышать.

Я знал, что они были далеко, но могли вернуться. Я был один, полностью разбит, но живым в этом ужасно страшном месте. Я до сих пор не знал, где я был. Когда я шел с этими людьми, я сначала думал, что мы были в какой-то туманной части больницы.

Со временем я понял, что мы шли в какое-то другое место. Теперь я не имел ни малейшего представления, где я нахожусь. Я даже не знал, нахожусь ли я на Земле. Как это могло быть на Земле? Где хоть малейший признак того где я и куда мне двигаться? Я был полностью дезориентирован, даже если бы я мог ползти, я бы не знал куда. Та агония, которую я пережил за день в больнице, была ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Всеохватывающая физическая боль была вторичной к той эмоциональной боли, которую я испытывал. Их психологическое жестокое обращение со мной было невыносимым.

Я был одинок в той темноте, где время было вечно, ему не было измерения. Я начал думать о том, что я делал. Всю жизнь я думал, что тяжелая работа это единственное, что имело вес и значение. Вся моя жизнь была построением памятника моему эгоизму. Моя семья, мои скульптуры, мои картины, мой дом, мой сад, та небольшая слава, которую я имел, моя иллюзия власти, все это было добавлением к моему эгоизму. Все это казалось мне грандиозным, я сам построил все это. Всех этих вещей больше не было и что же теперь? Все эти вещи, ради которых я жил были для меня потеряны, и абсолютно ничего для меня не значили.

На протяжении моей жизни у меня внутри накапливалось много гнева. Гнев на моего отца. Гнев по поводу несправедливости в мире. Гнев по поводу тех вещей, которые я не мог контролировать. Когда я был в гневе я выходил из себя. Я опасался моего гнева, когда это случалось, я так бушевал, что в порыве гнева ломал вещи. Я знал, что когда-нибудь возможно, это причинит кому-нибудь вред, потому что в моих приступах свирепства у меня мгновенно появлялось желание сделать это. Я боялся, что могу потерять контроль над моей яростью.

Всю мою взрослую жизнь я был силен и уверен в том, что я могу позаботиться о себе. Сейчас я был червем, выкинутым во тьму внешнюю, не было ни силы, ни власти, ни моей внутренней ярости, которая бы могла защитить меня. Я был полностью беззащитен.

В потоке моей жизни были примеси тревоги, страха, ужаса, с которыми я постоянно боролся, пытаясь подавить. Если бы я стал знаменитым, я бы мог победить бессилие и смерть. Но я не стал знаменитым, и когда бы умер, то вся моя жизнь была бы бессмысленной. Поэтому я не жил в настоящем. Я всегда стремится к недостижимой вечной славе, как к защите от забвения.

Но эта пропасть отчаяния, в которой я сейчас находился, не давала мне ни славы, ни забвения. Я был всегда замкнут на себе, и это было страшно. У меня не было времени на многих из друзей. Я был слишком занят. Собственно, я обнаружил, что большинство людей были просто утомительной неприятностью. Я делал все, что я мог, чтобы избежать общения. Я не принадлежал ни к какому-либо клубу или организации. Несмотря на самовлюбленный внешний вид, я себе не нравился и другие люди мне тоже не нравились. Поэтому было довольно иронично, в конце концов, оказаться в какой-то сточной яме вселенной с людьми, которые питаются болью других! У меня было мало подлинного сострадания к другим. Меня осенило, что я не отличался от этих жалких существ, которые терзали меня. Поскольку они не могли по-настоящему любить, они были выброшены во тьму внешнюю, где их единственным желанием было выплескивание их внутренних мучений на других. Лишенные любви, надежды и веры, они страстно нуждались в близких отношениях, но это только добавляет мучений. Любое упоминание о Боге, которого они отвергли, разъяряло их. Эти деградированные люди, возможно, были успешными в мире, но они упустили самое главное из всех вещей, а теперь пожинали то, что они сеяли.

Вся моя жизнь казалось бессмысленной. Если вы родились в мир, где один ест другого, то вам, возможно, лучше являться победителем, а не быть проигравшим. Все люди, которых я знал, жили для себя. Вместо того чтобы получать объедки, я хотел заполучить лучшее. Ну и что из того, что я был амбициозным человеком? Те, кто не были прагматичным и реалистичными к жизни как казались мне лунатиками. Я, будучи художником, был способен получить то, что я хотел. Художники приобретали вечную славу. Их работы показывались в мраморных храмах, и поклонялись им на протяжении тысяч лет. Я хотел быть известным на сотни и тысячи лет, что бы люди читали обо мне книги и говорили: " Ховард Сторм, великий Художник". Люди, которые были религиозными, обманывали сами себя. Я смотрел на них с презрением. Я думал, они верят в сказки, поскольку не могут справиться с суровой реальностью жизни. Они купились на фантазии и пустые обещания, чтобы оправдать свою бездарность. Если это позволяет им чувствовать себя немного лучше, пусть они в этом прибывают. Я же был типичным отпрыском своей культуры. Я не имел ни веры, ни надежды, и не на кого не полагался, суровый принцип естественного отбора.

Мои коллеги в университете (те с которыми я был связан) думали о жизни так же, как и я. Я был в кругу себеподобных. Человек является мерой измерения всего. Мы знали, что было реальным и что не было. Во всяком случае, если у студентов и коллег и были другие идеи, то я о них не слышал. Они были саркастичны, когда встречали того, кто думал иначе. Я полностью руководил своей жизнью, я считал, что необходимо быть законопослушным и во чтобы то ни стало избегать криминала и последующего тюремного заключения. Я не грабил банки и ни кого не убивал. Я соблюдал закон и общепринятые нормы поведения. Неужели этого было не достаточно для хорошей жизни? Моей религией был жесткий индивидуализм, который передался мне от отца, от моего школьного образования и от Американской культуры. Зачем мне нужно было считаться с какой либо высшей силой? Неужели был кто-то, кто ставил на первое место не свои нужды, а чужие?

Мы должны всегда быть начеку и прикрывать спину. Каждый за себя, выигрывает во всей этой гонке тот, кто умирает с большим количеством богатства. Сострадание - это удел слабых людей. Если вы не позаботитесь о себе сами, то никто другой за вас этого не сделает. Мне лишь хотелось быть самым крупным и сильным хищником лесу. Неужели этого было не достаточно для хорошей жизни?

Я абсолютно не верил в жизнь после смерти. Смерть это как выключение рубильника, это является концом существования человека, за ним ничего, небытие, темнота. Вот теперь я был в темноте, после земной жизни, и это было адом. Я знал, что это полный конец моего существования в мире, но он был более ужасным, чем я мог себе представить. Лучше бы я просто умер в больнице, чем жить в этой мусорной яме. Я чувствовал, как спичка, пламя, которой потухло, и осталась только зола. Во мне оставалось мало сил, чтобы сопротивляться превращению в существо, скрежещущееся зубами во тьме. Я был недалек от превращения в одного из моих собственных мучителей навсегда.

Лежа там, разодранный, внутри и снаружи, я знал, что был потерян. Я никогда больше не увижу мир. Я остался один, чтобы стать существом тьмы. Тогда впервые в своей взрослой жизни я вдруг услышал очень старую песенку из детства. Я слышал свой собственный голос, но он звучал, так как будто я был маленьким мальчиком и пел одну и ту же строчку снова и снова. Ребенок, которым я когда-то был, пел, полный невинности, доверия и надежды. "Любит Иисус меня" Из всей песни звучали только эти три слова, я помнил их. Мы пели их в воскресной школе, когда я был ребенком. Где-то там в этой все покрывающей темноте вдруг появилось, что-то хорошее. Есть кто то, кто, возможно, любит меня. У меня не было никого теологического интереса в том, что это означало. Было просто спонтанное воспоминание из моих воскресных школьных дней. Иисус любит меня. Иисус любит меня. Иисус любит меня. Я отчаянно нуждался в ком-то, кто бы любил меня, кто-то, кто знал, что я жив. Луч надежды начал рассветать во мне, уверенность в том, что действительно было нечто большее. Впервые в моей взрослой жизни кто-то, кто, возможно, любит меня. Я захотел, чтобы это было правдой, чтобы Иисус любил меня. Я не знал, как выразить то, что я хотел, и в чем нуждался, но каждой последней каплей сил, которые еще оставались во мне, я вдруг закричал: «Иисус, спаси меня!»

ВСТРЕЧА С ИИСУСОМ

Я кричал это из самой глубины моего сердца, со всей силы, что у меня еще оставалась, никогда в жизни я не хотел ничего сильнее. Далеко в темноте, я увидел точку света, как крошечную звезду на небе. Я был удивлен, почему я не увидел ее раньше. Звезда быстро становилась все ярче и ярче. Сначала я подумал что это, возможно, какая-то вещь, а не личность. Это двигалось ко мне с угрожающей скоростью. Когда оно приближалось все ближе, я понял, что нахожусь на его пути и могу быть поглощен этим сиянием. Я не мог отвести глаз, свет был более интенсивным и более красивым, чем все, что я когда-либо видел. Оно было ярче солнца, ярче, чем вспышка молнии. Скоро свет осветил и меня. Я знал, что, хотя оно было неописуемо ярким, это был не только свет. Это было живое существо, светящееся существо, около двух с половиной метров в высоту и окруженное овальным сияньем. Блистательная сила света проникла в мое тело. Агонию мучения сменил экстаз. Осязаемые руки обхватили и подняли меня. Я медленно встал в присутствии света и разорванные части моего тела чудесным образом исцелялись на моих глазах. Все мои раны исчезли, будучи в свете я почувствовал себя целым и здоровым. Что более важно, это то, что отчаянье и боль были заменены любовью. Я был потерян и сейчас я найден, я был мертв и теперь я жив.

Этот любящий свет, который обнял меня, знал меня абсолютно досконально. Он знал меня лучше, чем я знал себя сам. Он был знание и мудрость. Я знал, что он знает обо мне все. Я был Им безоговорочно принят и любим. Он был Царем царей, Господь господствующих, Спаситель Христос Иисус. Иисус действительно любит меня, подумал я. Я чувствовал любовь с такой силой, что с ним не могло сравниться ничего, из того что я когда либо чувствовал.

Его любовь была сильнее, чем вся человеческая любовь вместе. Его любовь полностью меня объяла, и я понял, что Он имел физическое тело. Он был неописуемо прекрасен: доброта, сила, знание и любовь. Он более любящий, чем можно было представить или описать.

Иисус и в правду любит меня. Эта личность ослепляющей славы любила меня с интенсивной, всеохватывающей силой. После всего того что я пережил, ощущать то что кто то обо мне знал, принимал и сильно любил было на столько потрясающим, что превосходило все что я когда либо знал или мог себе представить.

Прекрасный Богочеловек Света ответил на мой зов и пришел, чтобы спасти меня. Я плакал, слезы радости бежали по моим щекам. Радость за радостью, волнами проходили через меня. Он держал и гладил меня, как мать своего ребенка, как отец своего долго потерянного блудного сына. Я плакал из-за стыда моего неверия, я плакал из-за радости и спасения. Я плакал, как ребенок и не мог остановиться. Он держал меня и гладил по спине. Мы стали подниматься вверх, сначала медленно, затем с огромной скоростью, мы взмылись из этого темного и мерзкого ада. Мы довольно быстро перелетели огромное расстояние, возможно в несколько световых лет. Я пытался взять себя в руки и немного успокоиться, поскольку мне было неловко от того как сильно я ревел. Все мое лицо было мокрым от слез, из носа тоже текло, я пытался остановиться, но не мог. Я повернулся и посмотрел вперед в направлении нашего движения. На большом расстоянии, далеко, далеко я увидел огромную светлую область, которая была похожа на галактику. В центре было невероятно яркое по силе свечение. Вокруг центра двигались бесчисленные миллионы световых сфер, они парили вокруг света, входя и выходя из великой концентрации света в центре.

Это сравнимо со сценой звездного неба наблюдаемой ночью с вершины гор с таким большим количеством звезд, что они почти касаются друг с другом. Все эти "звезды" двигались относительно этого восхитительного светлого центра, по направлению к нему или от него. Когда мы приблизились к нему, но все еще были на огромном расстоянии, я был пронизан осязаемым сильными чувствами и мыслями любви. У меня захватывало дух, когда я двигался вперед, в направление присутствия великого света, к Единому, к центру всего творения. Невозможно передать то, что произошло. Я знал, что Бог любит меня, что Бог любит сотворенное им, что Бог есть любовь. Это осознание любви полностью изменил мою жизнь изнутри, чтобы не случилось со мной, я всегда буду знать, что Бог любит меня. Тут я начал понимать мою раздвоенность, то есть причину появления тела в кровати там, в палате больницы. Мне стало очень стыдно и страшно. Сколько раз в моей жизни я отрицал и высмеивал то, что оказалось реальностью. Сколько тысяч раз я использовал имя Бога необдуманно, всуе или даже как ругательство? Какое невероятное невежество использовать имя Бога как оскорбление. Какое издевательство над всем что свято. Мне было ужасно стыдно идти дальше. Прекрасное и невероятное по силе излучение благости и любви было больше, чем я мог вынести. В присутствии Святого, я чувствовал себя мусором, грязными лохмотьями. Мой друг, мой лучший друг Иисус знал о моих колебаниях, страхе и стыде. Я подумал про себя: "Я -нечесть, я грязь, мое место там в канализации. Они сделали ужасную ошибку. Мне здесь не место. Мне нельзя здесь находиться". Тут Он впервые заговорил, Он говорил прямо в мой разум, его голос звучал довольно молодо. 'Мы не делаем ошибок, ты должен быть здесь".

Мы остановились. До Великого Верховного Существа на Небе было еще бесчисленное количество световых лет. Я плакал от стыда, он утешал меня. Затем Иисус посредством музыкальный тонов позвал несколько излучающих свет объектов из великого центра. Несколько из них приблизились и окружили нас. Сияние, вытекающее из них содержало изысканные цвета в диапазоне и интенсивности значительно превышающее все, что я когда либо видел раньше.

Они состояли из многих цветов, которых я никогда не видел прежде. Это было подобно радужному, глубокому блеску алмаза. Наши земные слова, просто не могут выразить эту красоту. То, как свет излучался из этих существ, не было похожим на свет, который мы можем себе представить. На земле нам неприятно смотреть на очень яркий свет. Но светящиеся существа были намного ярче, чем свет мощного прожектора, но я мог смотреть на них без чувства дискомфорта. Более того, их сияние проникало в меня, я чувствовал это внутри, и чувствовал свет проходящим через меня, от этого я чувствовал себя великолепно. Это было экстазом. Это были святые и ангелы.

Они знали все, о чем я думал, они могли читать мои мысли. Я не знал, могу ли я как то контролировать свои мысли. Когда они обращались ко мне, я слышал их индивидуальные голоса, в моем разуме. Я подумал: "А что, если я подумаю что-то, что я не хочу, чтобы вы знали?" и я подумал о слове "грудь". Они засмеялись и сказали мне, что они знают все, о чем я когда либо думал, и что я не смогу их ничем удивить. Чувство облегчения смешалось с чувством легкого стыда и неловкости.

Их голоса звучали так четко, что я мог различать их по отдельности. Каждый имел индивидуальные черты характера, они говорили прямо в мой разум и использовали нормальный, бытовой язык.

Они мгновенно знали все, о чем я думал и таким образом мы общались. 'Ты расстроен. Что мы можем сделать для тебя?"

- "Я не должен здесь быть, это не мое место".

- "Это твое место"

- "Вы перепутали, я не гожусь для этого".

- "Все правильно, так должно было случиться".

- "Если ты хочешь, мы можем принять человеческую форму, или любую другую форму, если тебе так будет удобнее".

После всего, что со мной случилось, я меньше всего хотел видеть людей. Если бы они приняли образ людей, им бы пришлось прекратить свое сияние. Это было бы оскорблением для их восхитительного вида.

- "Нет, пожалуйста, ничего не меняйте. Вы красивее, чем что-либо, что я когда-либо видел".

Казалось, они все знают и понимают меня, знают мои мысли и мое прошлое. Никто не мог знать меня более близко, чем они. Это было как встреча большой семьи на Рождество, возможно, вы не помните имена всех своих родственников, на ком они женаты или кем вам приходятся, но вы чувствуете связь, родство, знаете, что вы одна семья. Я не знаю, были ли они моими родственниками или нет, но чувствовалось, что они были мне очень близки, ближе,чем кто либо.

Мне вдруг стало стыдно, когда я понял, что я был голым, и я закрылся руками. Это их немного развеселило, они сказали, что видели меня таким много раз, и мне нечего от них скрывать. Я попытался немного успокоиться и расслабиться.

Они спросили меня, хотел бы я увидеть свою жизнь. Не зная, чего ожидать, я согласился. Это была запись моей жизни, но именно их записью моей жизни, а не моими личными воспоминаниями о прошлом. Мы наблюдали и переживали эпизоды из моей жизни со стороны. Сцены, которые они мне показывали, были зачастую давно мной забыты. Они показали мне воздействие моих поступков на жизни людей окружавших меня, до этого я не знал этих воздействий и не догадывался о них. Они давали мне знать о мыслях и чувствах людей, с которыми я тогда общался и о которых не знал в то время. Мне показывали сцены из моей жизни, это были сцены, которые бы я сам не выбрал, и пропустили сцены, которые я бы хотел, чтобы они видели. Это было полной неожиданностью, какою моя жизнь предстала перед нами.

Семь ангелов, и я поддерживаемый Иисусом стояли в кругу, в то время как сцены из моей жизни проецировались в центр этого круга. В этих отрезках были показаны, прежде всего, люди и малое количество неодушевленных предметов, которые указывали на время и место события. Это было похоже на спектакль без декораций, за исключением самых необходимых вещей.

Порядок сцен был хронологическим и избирательным, чтобы продемонстрировать мне важные события моего духовного роста в мире. Мы начали со сцены моего рождения и младенчества. Сильное чувство любви, которое родители испытывали ко мне было преобладающим. Родители имели неограниченно добрые намерения к их третьему ребенку, который был их первым и единственным сыном. Мой отец вернулся со службы во флоте после Второй мировой войны и купил новый домик в новом, пригородном районе. Ему было тридцать шесть лет, а моей маме двадцать шесть. Они выглядели сильно моложе, чем я их помнил. Они счастливо проживали американскую мечту с двумя дочерьми и сыном, в маленьком доме в пригороде Бостона. Сцены моего младенчества и раннего детства были идиллическими и наполненными любовью.

Затем мы стали видеть сцены с развивающейся в них напряженностью. Поскольку наша семья выросла, карьера моего отца, как торгового представителя международной мукомольной компании, требовала все больше времени. Моя мать начала работать по ночам медсестрой, чтобы увеличить доход семьи, с тем, чтобы мы могли двигаться вверх по социальной лестнице.

Район, в котором мы жили, состоял из таких же молодых семей, которые желали расти, и преуспевать в обществе. Неделя была расписана по дням и у каждого были обязанности. Мой отец был лейтенантом военно-морского флота, и хотел строгой дисциплины в домашней жизни. Моя мать выросла в очень строгой семье финских иммигрантов- лютеран и полностью признавала авторитет мужа и его полномочия в управлении домом. Наш дом был всегда чист, а ужин был тщательно приготовленным и довольно официальным. Меня и моих сестер учили быть воспитанными, с хорошими манерами и послушными.

Мой отец отдавал приказы, и семья безоговорочно повиновалась. Я видел со стороны, как я был обучен подавлять эмоции и быть послушным, чтобы заслужить одобрение со стороны моих родителей. Я также видел, как мой отец полностью доминировал над всеми нами угрозой его гнева. Хотя нам самим было не позволительно демонстрировать гнев, но уже в раннем возрасте я узнал, каким гнев может быть мощным средством контроля над окружающими.

В каждой сцене моего детства я чувствовал мое сильное желание для одобрения и любви. Как следует из сцен моего детства, я хотел быть любимым, в то время как я открывал и изучал мир вокруг меня. Я усердно учится в школе, чтобы получить одобрение со стороны учителей. Однако преподаватели, которые давали мне чувствовать себя любимым заставляли действовать меня в своих интересах. А преподаватели, которые не любили меня только разочаровывали меня в невозможности им угодить.

Ангелы показал мне, как непреодолимое желание моего отца быть и выглядеть успешным приводило к увеличению нетерпения и ярости по отношении к семье. Я видел как каждый из нас моя мать, сестры, и я использовали различные средства борьбы с его непредсказуемыми колебаниями настроения. Моя мать была в этом более пассивной, она просто удалялась от него эмоционально и переключалась на что-то другое, в то время как мои сестры развивали характер лицемерия и двуличия.

Я же рос отчужденно, часто мир представал предо мною полным гнева и насилия. Ангелы показывали мне, насколько была важна любовь в формировании характера каждого члена семьи и выражали печаль, когда мы видели, как любовь выражалась несоответствующим образом и, как мы все становились недоверчивыми и недовольными друг ко другу, в то время как по-прежнему стремились к любви и одобрению со стороны другого.

Ангелы, Иисус, и я чувствовали такое разочарование, наблюдая типичную сцену, когда мой отец возвращался поздно вечером домой с работы злой. Мои сестры и я старались избегать его как можно больше, тогда как он кричал на нас, когда мы позволяли себе такие "преступления" как сидеть сутулыми или клали локти на стол.

Получить пощечину без предупреждения или даже без особой причины становилось все более нормальным. Как жалко было видеть ребенка, который хотел быть любимым, а вместо этого получал физическое и душевное страдание. Поскольку эти сцены неблагополучной семьи все учащались, то на протяжении лет я видел, как любовь постепенно заменялась ненавистью к людям, которые в действительности хотели быть любимыми. Просматривая эти сцены нашей семьи, я то и дело хотел вмешаться, но это была лишь запись происходящего и ни каким образом не могла быть изменена. Ангелы и Иисус делились своими чувствами радости, когда в нашей семье проявлялась любовь, и они разделили свое разочарование и печаль, когда мы ранили друг друга. Бог поместил мою мать, отца, сестер и меня вместе, чтобы мы любили и поддерживали друг друга в нашем путешествии по жизни, возрастая в любви и духе. Мы же лишь адаптировали наше желание любви в той нездоровой ситуации, которая складывалась.

Мы постепенно подошли к сценам в моей жизни, когда я стал подростком. Я становилась все более мятежный, и было больно видеть, какие страдания я причинял отцу, отвергая его эмоционально. Чем больше мы боролись с ним, тем более наши отношения ухудшались. Для меня было сюрпризом видеть, какой вклад я внес в эту вражду. Я совсем не был невинной жертвой, как я себе это представлял. Я искал дружбы с другими парнями, которые принимали меня и были ко мне добры. Я достиг значительных успехов в толкание ядра и метание диска во многом благодаря тренеру, который помогал мне и поддерживал. Однако Ангелов и Иисуса абсолютно не интересовали соревнования по толканию ядра, которые я выигрывал. Они были заинтересованы в отношениях и в том, как мы ободряли и помогали или наоборот, причиняли боль друг другу.

Появление рок-н-ролла имело в себе послание, которое находило отклик в моем подростковом разуме. Его посланием было то, что любовь, это лишь романтическое чувство и интимные отношения с представителями противоположного пола. Я охотно следовал призыву и стал активно искать девушек.

Тем более что девушек думающих также и ищущих такой же любви, хватало. Музыка, телевидение, кино, журналы и книги бомбардировали нас посланием такой любви. Проблема была в том, что она определяла любовь исключительно сексуальными отношениями. Ни я, ни мои сверстники не понимали, что любовь и сексуальные отношения это не то же самое. Медиа и культура вынуждали нас рассматривать членов противоположного пола, как только объект для сексуального удовлетворения. Отношения между мужчинами друзьями были часто агрессивными, потому что мы были конкурентами для женщин. Это было духовным бедствием для меня, да и вообще для всего моего поколения. Нам было весело, но мы были неудовлетворенны, потому как мы искали любовь не там.

Церковь, школа и дом стали не актуальны к преследованию в жизни любви, потому что отказывались обсуждать секс и другие темы, имеющим отношение к нашей подростковой жизни. Этот период из моей жизни было стыдно смотреть в божественной компании, потому что я был ведом желанием любить и быть любимыми. Бог не особенно заинтересован в сексуальном выражении человека. Бог заинтересован в том, как мы любим друг друга и не хочет, чтобы мы эксплуатировали друг друга.

Сексуальная революция, в которой я вырос, была противоположностью настоящей любви, при этом преподнося секс как истинную любовь. Эта культурная волна гедонизма была залита алкоголем и наркотиками, которые еще дальше отдаляли от любви и Божьей воли. Было удивительно видеть, что Бог избрал женщину, чтобы любить меня и что бы я любил ее. Со временем мы женились и имели самую интимную, трудную, прекрасную возможность познакомиться с истинным смыслом любви друг ко другу. Бог свел нас вместе и соединил, чтобы научиться любить. Я видел это, когда мы просматривали мою жизнь.

Далее Иисус и ангелы рассказали мне о Боге. Я просил их рассказать, о том, какой Бог, и они сказали мне следующее: Бог знает все, что произойдет, и главное, Бог знает все, что могло бы произойти. В каждый момент времени Бог знает о всех возможных переменных каждого события и каждый возможный результат. Бог не диктует итог каждого события, это являлось бы нарушением Божьего творения. Это потому, что каждая крошечная часть энергии и материи имеет свою собственную целостность и выполняет свою задачу. Каждое живое существо имеет свою собственную волю, которая должна быть выражена.

Каждое сознательное существо имеет свой собственный опыт, который должен быть пережит и должен из него научиться. Бог сотворил все, быть тем, чем оно есть, и он знает конечный результат, который является частью дизайна Творца. Каждое действие служит Божьей цели, выполняя свое естество, включая полный спектр активности с негативной до позитивной. Результат будет всегда служить конечной цели Бога, независимо от того, сколько времени это займет и насколько невозможным это для нас представляется. Не имеет значения, понимаем ли мы, люди, почему происходят те или иные вещи, и то как мы это оцениваем, потому что мы не контролирует творение. Творение не является Творцом, это не наш мир, и он нам не подвластен. Наша задача заключается в том, чтобы выяснить, как мы можем быть частью Божественного Плана. Бог же дал нам людям божественный образ и подобие, чтобы понять свою роль в Божественном Плане.

Бог наделил людей божественной способностью понимать прошлое и будущее, с тем, чтобы мы могли изменить наше поведение для принятия и продвижения или противостояния Божественной Воле к конечной цели: Великому благу. Бог видит наши ошибки и позволяет им происходить, зная, что мы будем страдать от последствий наших ошибок. Верховное Существо видит наши верные решения и радуется, зная, что мы сделали еще один шаг ближе к Богу.

Они объяснили мне, что люди испытывают эмоции Бога, когда участвуют в процессе создания, как и Бог участвует в создании и чувствует наши эмоции. Они сказали мне, когда у нас появляются дети, мы делаем мир вокруг них настолько безопасным, насколько это возможно. Мы сводим к минимуму любые опасности, которые могут причинить им вред. Бог сделал то же самое, создав мир вокруг нас, с естественным порядком, весьма предсказуемым и ограниченным (нашу физическую вселенную). Мир, в котором мы живем, и наша способность влиять на этот мир соответствуют замыслу Бога. Принцип "причина - следствие" регулируют всю нашу жизнь. Бог хочет, чтобы мы поняли это всем своим существом. Каждая мысль и каждое дело оказывает эффект на сферу нашего влияния. Негативные мысли приводят к негативным действиям, также как и положительные мысли приводят к положительным результатам.

Я их спросил о том, почему на земле были войны, они были быстры и решительны: "Бог ненавидит войну. У Бога нет желания, чтобы вы прибегали к насилию и