Предисловие автора к русскому изданию 9 страница

сопричастности. Здесь все очень зыбко и текуче, в этом и заключается

одна из величайших трудностей нашей задачи. Логическое и пра-ло-

гическое не наслаиваются в мышлении низших обществ друг на друга,

отделяясь одно от другого, подобно маслу и воде в сосуде. То и другое

мышление взаимно проникают друг в друга, и в результате получается

как бы смесь, составные части которой нам трудно оставлять со

единенными. Так как в нашем мышлении логическая-дисциплина ис

ключает во что бы то ни стало все то, что ей очевидно противоречит,

то мы не в состоянии приноровиться к такому мышлению, где логиче

ское и пра-логическое сосуществуют и одновременно дают себя чувст

вовать в умственных операциях. Пра-логический элемент, который

еще сохраняется в наших коллективных представлениях, слишком

слаб, для того чтобы позволить воспроизвести такое состояние мыш

ления, где первый господствует, но не исключает второго.

Что поражает в первую очередь, так это то обстоятельство, что

пра-логическое мышление мало склонно к анализу. В известном

смысле, несомненно, всякий акт мышления является синтетическим.

Однако когда речь идет о логическом мышлении, то синтез почти

во всех случаях предполагает предварительный анализ. Отношения,

выражаемые суждениями, ясно формулируются лишь потому, что

материал мышления подвергся предварительной обработке, расчле

нению, классификации: суждение оперирует строго определенными

понятиями, которые сами свидетельствуют о предшествующей ло

гической работе и о ее продукте. Продукт этой работы, в которой

подытоживается и суммируется большое число последовательных

процессов анализа и синтеза, в нашем обществе достается каждому

индивиду одновременно с тем, когда он научается говорить, усваи

вается им через воспитание, которое почти сливается с естествен

ным развитием личности настолько, что философы когда-то считали

возможным верить в сверхъестественное происхождение языка. Тре

бования логического мышления устанавливаются и утверждаются в

каждом индивидуальном разуме непрерывным давлением социальной

среды, при помощи самого языка и того, что передается в формах

языка. Это - наследство, которого никто не лишен в нашем обще

стве и которое никто не помышляет отвергнуть. Таким образом, ло

гическая дисциплина непреодолимо навязывается у нас операциям

каждого индивидуального разума. Новые синтезы, вырабатываемые

разумом, должны подходить к определениям тех понятий, которыми

он пользуется, к определениям, которые сами были узаконены пред

шествующими логическими операциями. Короче говоря, умственная

деятельность личности в нашем обществе, в какой бы форме она ни

совершалась, должна быть подчинена закону противоречия.

Совсем иные условия, в которых протекает пра-логическое мыш

ление. Несомненно, и оно передается социальным путем, т. е. через

посредство языка и понятий, без которых оно было бы просто невоз

можным. И пра-логическое мышление предполагает предварительно

выполненную работу, наследие, которое переходит от поколения к

поколению. Однако эти понятия отличны от наших, а следовательно,

отличны от наших и умственные операции. Пра-логическое мышле

ние - синтетическое по своей сущности: я хочу сказать, что синтезы,

из которых оно состоит, не предполагают, как те синтезы, которыми

оперирует логическое мышление, предварительного анализа, резуль

тат которого фиксируется в понятиях. Другими словами, связи пред

ставлений обычно даны вместе с самими представлениями. Синтезы

в первобытном мышлении являются в первую очередь и оказываются

почти всегда, как мы видели при рассмотрении первобытного воспри

ятия, неразложенными и неразложимыми. По той же причине мыш

ление первобытных людей в очень многих случаях обнаруживает

одновременно и непроницаемость в отношении опыта, и нечувстви

тельность к противоречию. Коллективные представления не фигури

руют в первобытном мышлении изолированно. Они не анализируются

в нем для того, чтобы быть расположенными затем в логическом по-

рядке. Они даны всегда в-известной связи в предвосприятиях, пред-

понятиях, предассоциациях и, почти можно сказать, в предрассужде

ниях: это мышление именно оттого, что оно - мистическое, является

и пра-логическим.

Но нам могут возразить следующее: если мышление в низших об

ществах столь отлично в своих операциях от логического мышления,

если основной закон этого мышления - закон сопричастности, кото

рый априори делает возможным предассоциации и разнообразные до

бесконечности партиципации партиципаций, если, наконец, оно осво

бождает себя от контроля опыта, то не должны ли мы его считать не

подчиненным каким-либо правилам, совершенно произвольным, абсо

лютно непроницаемым для нас? Между тем почти во всех-низших об

ществах мы встречаем то неподвижное, остановившееся мышление,

почти неизменное не только в своих чертах, но и в самом содержа

нии, вплоть до деталей представлений. Причина заключается в том,

что это мышление, хотя оно и не подчинено логическому механизму,

или вернее, именно потому, что оно ему не подчинено, вовсе не сво

бодно. Однообразие этого мышления - отражение однородности в

строении общества, которому оно соответствует и которое оно выра

жает. Институты первобытного общества, так сказать, наперед за

крепляют - не varietur (в неизменном виде) - реально возможные

комбинации коллективных представлений. Число и характер связей

этих представлений на деле предопределены одновременно с данными представлениями. В установленных таким путем предассоциациях

особенно проявляется перевес закона партиципации и слабость требо

ваний собственно интеллектуального мышления.

Кроме того, коллективные представления обычно образуют часть

мистического комплекса, в.котором эмоциональные и аффективные

элементы совершенно не позволяют мысли быть и владеть собой. Для

первобытного мышления едва ли существует голый объективный

факт. Ничто не преподносится этому мышлению без наслоения мис

тических элементов: всякий объект его восприятия, как обычный, так

и необычный, вызывает более или менее сильную эмоцию, причем

сам характер эмоции в свою очередь предопределен традициями. Де

ло в том, что, исключая узкоиндивидуальные эмоции, которые зави

сят от непосредственной реакции организма, у первобытных людей

нет ничего более <социализированного)>, чем эмоции. Доказательст

вом этого служат те проявления бесчувственности, которые каждый

социальный тип обнаруживает у других. Так же и природа, воспри

нимаемая, ощущаемая, переживаемая членами низшего общества, по

необходимости оказывается столь же неизменной и неподвижной,

сколь неизменны институты общеизвестной группы. Мистическое и

пра-логическое мышление начнет развиваться только тогда, когда

первоначальные синтезы, предассоциации коллективных представле

ний мало-помалу распадутся и разложатся, другими словами, когда

опыт и требования логики одержат верх над законом партиципации.

Только тогда, подчиняясь этим требованиям, мысль в собственном

смысле слова начнет дифференцироваться, освобождаться, быть самой

собой. Только тогда станут возможными мало-мальски сложные ин

теллектуальные операции. Логический механизм, которому постепен

но подчиняется прогрессирующее мышление, является одновременно

необходимым условием свободы этого мышления и столь же необхо

димым орудием его прогресса.

Память играет в пра-логическом мышлении роль более значитель

ную, чем в нашей умственной жизни, где некоторые выполняющиеся

ею функции из нее изъяты или приняли другой характер. Наша со

кровищница социального мышления передается в уплотненном виде,

в форме иерархии подчиненных и соподчиненных между собой поня

тий. В низших обществах она состоит из часто неизмеримого количе

ства коллективных представлений, весьма сложных и объемистых, и

передается почти исключительно при помощи памяти. В течение всей

жизни, идет ли речь о священных или мирских вещах, всякое воз

действие, которое вызывает помимо нашей воли деятельность логиче

ской функции, пробуждает у первобытного человека сложное и часто

мистическое воспоминание, регулирующее действие. Сама память

первобытного человека имеет особую тональность, которая отличает

ее от нашей. В пра-логическом мышлении память имеет совершенно

иную форму и другие тенденции, ибо и материал ее совершенно

иной. Она одновременно очень точна и весьма аффективна. Она вос

производит сложные коллективные представления с величайшим бо

гатством деталей и всегда в том порядке, в котором они традиционно

связаны между собой в соответствии с мистическими отношениями.

Восполняя таким образом в известной мере логические функции, она

в той же мере пользуется и привилегиями логических функций. На

пример, представление, неизбежно вызываемое в памяти другим

представлением, часто приобретает в сознании первобытного челове

ка силу и характер логического мышления. Вот почему, как мы ви

дим, знак принимается почти всегда за причину.

Предассоциации, предвосприятия, предрассуждения, которые за

нимают столько места в мышлении низших обществ, отнюдь не пред

полагают логической деятельности, они просто доверяются памяти.

Поэтому мы должны ожидать, что у первобытных людей память

чрезвычайно развита. И действительно, наблюдатели подтверждают

этот факт. Однако они предполагают, что память выполняет у перво

бытных людей те же функции, что и у нас. Они видят чудеса памят

ливости там, где память просто проявляется в ее нормальной степени.

<Во многих отношениях, - говорят Спенсер и Гиллен, рассказывая

о своих австралийцах, - память их является феноменальной>. Тузе

мец не только различает след каждого животного и каждой птицы,

но, осмотрев какую-нибудь нору, моментально узнает и сможет по

направлению последних следов сказать вам, здесь животное или нет...

Каким бы необычайным это ни казалось, но туземец различит отпе

чаток ног знакомого ему человека. Эта поразительная память перво

бытных людей была отмечена уже первыми исследователями

Австралии. Так, например. Грей рассказывает, что три вора были об

наружены по их следам. <Мне удалось встретить одного умного ту

земца по имени Майе-э-нан и в его сопровождении посетить огород,

откуда был украден картофель. Он увидел там следы трех туземцев

и, пользуясь способностью определять по отпечаткам ног тех людей,

которые оставили эти следы, способностью, которая присуща тузем

цам, он сообщил мне, что эти три вора были две жены одного тузем

ца и мальчик по имени Даль-бэ-ан>. Эйр поражен <исчерпывающим

знанием туземцами каждого уголка той территории, которую они за

нимают: после ливня они отлично знают, на какой скале вернее всего

могло остаться немного воды, в какой расщелине она продержится

дольше всего... Если за ночь выпала сильная роса, то они знают ме

ста, где растет самая высокая трава, где можно набрать больше всего

водяных капель...>

В. Э. Рот также подчеркивает <поразительную силу памяти> ту

земцев северо-западного Квинсленда. Он слышал, как <они распевали

песни, для исполнения которых целиком требовалось полных пять но

чей (ряд Молонга, исполняемых во время корробори'). Факт кажется

еще более чудесным, если вспомнить, что песни лаются на языке, со

вершенно неизвестном для тех, кто их исполняет. Племя может вы

учить и петь хором целые корробори на языке, абсолютно отличном

от родного, причем никто среди действующих лиц или аудитории не

понимает ни единого слова. Слова воспроизводятся весьма точно: я в

этом убедился, собирая одни и те же корробори, когда они исполня

лись племенами, говорящими на разных языках и живущих на рас

стоянии более ста миль одно от другого>.

Фон ден-Штейнен констатировал такие же факты во время своего

исследования бассейна Ксингу. <Каждое племя знало песни соседних

племен, не понимая точно их смысла, как я мог убедиться в этом не-

* Празднества тотемистического характера у туземцев Центральной Австралии, длящиеся несколько месяцев и сопровождающиеся плясками и разгулом. - Ред-

однократно>. У огромного числа североамериканских племен также

были обнаружены заклинания священного характера, передававшиеся

из поколения в поколение, которых, однако, не понимали ни священ

нослужители, ни аудитория. Наконец, в Африке Ливингстон также

был поражен памятью некоторых туземцев. <Эти послы вождей име

ют чрезвычайно верную память. Они переносят послания иногда на

очень далекие расстояния и воспроизводят их почти слово в слово.

Обыкновенно они отправляются по двое или по трое и каждый вечер

во время своего путешествия повторяют послание, чтобы не исказить

первоначального текста. Одним из возражений туземцев против обу

чения письму была как раз ссылка на то, что эти люди могут пере

давать новости далеко не хуже письма>.

Особенно замечательной формой памяти, столь развитой у перво

бытных людей, является та, которая до мельчайших деталей сохраня

ет облик местностей, по которым прошел туземец, и позволяет ему

находить дорогу с уверенностью, поражающей европейца. Топографи

ческая память у североамериканских индейцев <граничит с чудом: им

достаточно побывать один раз в каком-нибудь месте для того, чтобы

навсегда точно запомнить его. Каким бы большим и непроходимым ни

был лес, они пробираются сквозь него не плутая. Туземцы Акадии и

залива Св. Лаврентия часто отправлялись в челноках из коры на по

луостров Лабрадор... Они делали по 30 или 40 морских лье без компаса

и неизменно попадали как раз на то место, где собирались выса

диться... В самую туманную погоду они несколько дней могут безоши

бочно идти по солнцу>. Шарльвуа близок к тому, чтобы видеть в этом

врожденную способность. <Они рождаются с этим талантом: это

отнюдь не плод их наблюдений или долгой привычки. Даже дети,

которые не выходили еще из своего селения, идут с такой же уверен

ностью, как и те, которые побывали во всей стране>. Подобно австра

лийцам, <они обладают удивительным талантом узнавать, проходил

ли кто-нибудь по данному месту. На самой низкой траве, на самой

твердой почве, даже на камнях они обнаруживают следы, и по их фор

ме, направлению, расстоянию друг от друга они различают следы

представителей разных племен и отличают мужчин от женщин>.

Доктор Пехуэль-Леще, который изучал факты того же рода на за

падном побережье Африки, вполне основательно различает то, что он

называет чувством места (Ortssinn) и чувством направления

(Richtsinn). То, что мы называем чувством места, является просто

памятью места - это приобретенная способность, которая основана

на очень живой памяти, на запоминании бесконечного количества де

талей, она позволяет точно ориентироваться в пространстве. Над чув

ством места помещается или следует поставить чувство, или чутье,

направления. Это не какое-то социальное чувство, а чувство места,

достигшее высокой степени совершенства (т. е. ставшее такой формой

памяти). Тот, кто приобрел это чутье, никогда не заблудится. Несом

ненно, <он не всегда способен безошибочно прийти в определенный

пункт, но зато он всегда по крайней мере будет двигаться в направ

лении, ведущем к цели... где бы он ни находился и в какую бы он

погоду ни шел: в туман, в дождь, в снег, в темную ночь. Это чутье,

однако, как я наблюдал, совершенно пропадает во время сильных

гроз... индивиды, наделенные хорошим чувством места, не страдают

головокружением и морской болезнью>.

Приведенный анализ позволяет нам истолковать аналогичные на

блюдения, сообщаемые другими исследователями и также относящи

еся к индивидам, принадлежащим к обществам низшего типа. Так,

например, один австралиец, по имени Миаго, <мог сейчас же и без

ошибочно указать точное направление порта, куда мы направлялись,

при отсутствии солнца и звезд, которые могли бы ему помочь. Его

часто подвергали испытанию и притом в самой неблагоприятной об

становке. Сколь ни странным это может показаться, он всегда отве

чал правильно. Его способность, хоть она очень похожа на то, что,

как я слышал, приписывают туземцам Северной Америки, сильно по

ражала меня еще на земле, но на море, далеко от невидимого берега,

она казалась мне невероятной, необъяснимой...>. Миаго <точно по

мнил все места, которые мы посетили во время плавания; можно бы

ло бы сказать, что он хранил в своей памяти след корабля с

абсолютной точностью>.

Эта же способность наблюдалась и у туземцев Огненной Земли.

<Никеакас так хорошо знал побережье между 47 градусом и Магел-

лановым проливом, что, когда его после долгого плавания вдали от

всякой земли привели на невысокий холм, он смог указать лучшие

места для стоянки судна и ловли тюленей, видимые с этого пункта.

Маленький Боб, которому было только 10 лет, находился на борту

<Адонеи> в море. Когда корабль подошел к берегу, Лоу спросил у не

го, где можно найти бухту. Как только Боб понял вопрос, а это было

ему не легко, ибо он очень мало понимал тогда по-английски, он под

нялся вверх по снастям и стал беспокойно осматриваться. После не

которого колебания он указал место, куда следовало направиться,

затем устроился около лота и подал знак Лоу, когда настало время

пользоваться им при приближении к берегу... Необычайное свиде

тельство той степени, которой достигает способность восприятия и па

мяти у этих дикарей>.

Речь идет, по-видимому, об удивительно развитом чувстве места,

достигшем высшей степени, на которой оно, по выражению д-ра Пеху-

эля-Леше, становится чувством направления: здесь, однако, нет ника

кого другого чуда, кроме чуда необычайной топографической памяти.

Фон лен-Штейнен дал хорошее описание аналогичного, хотя и ме

нее поразительного, случая. <Антонио (так звали одного бакаири) все

видел, все слышал, накапливал в памяти самые незначительные под

робности, и при помощи этих топографических признаков он прояв

лял способность, которую цивилизованные люди называют чутьем

направления. Если бы я сам не убедился в этом путем многочислен

ных расспросов, то едва ли поверил, чтобы кто-нибудь был в состоя

нии без письменных заметок после единственного путешествия по

однообразной реке приобрести такое исчерпывающее знание особен

ностей ее течения. Антонио не только точно знал всякую извилину,

но он был в состоянии каждый раз верно указать, сколько оставалось

извилин до того или иного места. Карту он имел в голове, или, вер

нее, он удержал в своей памяти известное количество незначитель

ных на вид фактов в их последовательности (здесь дерево, там

ружейный выстрел, еще дальше пчелы и т. д.)>.

Необычайное развитие памяти, притом конкретной памяти, верно,

до мельчайших деталей, воспроизводящей чувственные впечатления

в порядке их восприятия, засвидетельствовано также необычайным

богатством словаря первобытных языков и их крайней грамматиче

ской сложностью. А между тем люди, которые говорят на этих язы

ках и обладают такой памятью, например туземцы Австралии или

Северной Бразилии, не способны считать дальше двух или трех. Ма

лейшее рассуждение внушает им такое отвращение, что они сейчас

же объявляют себя усталыми и отказываются его продолжать. Следу

ет допустить, как уже было отмечено выше, что память восполняет

у них, с большим трудом несомненно, те операции, которые в других

обществах зависят от логического механизма. У нас в том, что каса

ется интеллектуальных функций, памяти отведена лишь подчиненная

роль - хранительницы результатов, полученных путем логической

выработки понятий. Для пра-логического мышления воспоминания

почти сплошь весьма сложные представления, которые следуют одно

за другим в неизменном порядке; в отношении их самые элементар

ные логические операции становятся весьма затруднительными (сам

язык к ним не приспособлен), так что трудно предположить, чтобы

традиция допускала такие операции и отдельным индивидам прихо

дили в голову или они решались воспроизводить их. Наше мышление,

поскольку оно является отвлеченным, может сразу решать большое

число вопросов, предполагаемых одной-единственной формулировкой,

лишь бы употребляемые нами понятия были достаточно общими и

точными. Но пра-логическое мышление не может это даже предста

вить себе, и данное обстоятельство делает таким трудным для нас

воспроизведение процесса первобытного мышления. Переписчик

XI в., который терпеливо воспроизводил страницу за страницей ка-

кую-нибудь заветную для него рукопись, не дальше отстоит от рота

ционной машины больших газет, печатающей в несколько часов сот

ни тысяч экземпляров, чем пра-логическое мышление, для которого

связи представлений даны наперед и которое пользуется почти един

ственно памятью, отстоит от логического мышления с его удивитель

ным аппаратом отвлеченных понятий.

Вправе ли мы, однако, сказать, что это мышление, даже в обще

ствах самого низкого типа, совершенно не имеет в своем распоряже

нии абстрактных понятий? Нет, конечно; сам язык, часто весьма

сложный, который в употреблении в этих обществах, социальные ус

тановления, которые передаются в них из поколения в поколение, до

статочно свидетельствуют о противном. Однако понятия, которые в

ходу у этих обществ, большей частью отличаются от наших. Мышле

ние, которое их образует и употребляет, не является только пра-логи-

ческим. Оно по существу также мистическое, и если мистический

характер обусловливает, как мы видели, способ восприятия у перво

бытных людей, то не меньше влияния оказывает он на способ абстра

гирования и обобщения, т. е. выработки понятий. Что касается

собственно коллективных представлений, в частности, то пра-логиче-

ское мышление абстрагирует чаще всего, подчиняясь закону соприча

стности. Ясно, что очень трудно привести доказательства этого, так

как свидетельства, которые мы можем собрать у наблюдателей, неиз

бежно переводятся на язык привычных им понятий, вмещающихся в

наши логические рамки. Тем не менее Спенсер и Гиллен сообщили не

которое количество фактов, которые позволяют достаточно ясно ви

деть, каким образом совершается абстрагирование в пра-логическом

мышлении. <Когда у туземцев спрашивают, что означают некоторые

рисунки, они неизменно отвечают, что рисунки эти сделаны только

для забавы, что они не имеют никакого смысла... Однако те же самые

рисунки, совершенно похожие по своей форме на первые, если только

они исполнены на каком-нибудь ритуальном предмете или в особом

месте, имеют весьма определенный смысл. Тот же самый туземец ска

жет вам, что определенный рисунок в известном месте не представля

ет ничего, и совершенно точно объяснит вам, что должен обозначать

такой же рисунок, если он исполнен в другом месте. Следует отме

тить, что второй рисунок всегда находится на священном участке зем

ли, к которому женщины не должны приближаться>. <Нуртунья

(священный шест) - символ какого-нибудь предмета и притом только

данного предмета, хотя по внешнему виду и строению она может быть

совершенно похожей на такую нуртунью, которая представляет совер-

щенно другой предмет. Предположим, например, что, как это имело

место в одном недавнем случае, большая чуринга или нуртунья пред

ставляет <нисса> (каучуковое дерево): тогда муртунья так тесно ассо

циируется в сознании туземца с указанным деревом, что он

совершенно не в состоянии представлять себе под ним что-нибудь дру

гое, и если через некоторое время у туземца возникает потребность

(нужда) в чуринге или нуртунье, совершенно одинаковых с первым

экземпляром, хотя бы для того чтобы представить эму, то ему необ

ходимо придется изготовить другой экземпляр>. Наоборот, один и тот

же предмет может при разных обстоятельствах иметь совершенно раз

ные значения. <Различные части ванинги (священного символа тоте-

мического животного или растения) имеют разные значения; следует,

однако, помнить, что одно и то же расположение частей будет иметь

один смысл, когда оно относится к одному тотему, и совершенно иной

смысл в связи с другим тотемом>. Наконец, по поводу рисунков гео

метрического типа, собранных у тех же австралийцев. Спенсер и Гил-

лен говорят: <Происхождение их совершенно неизвестно, а значение,

если они его имеют, - чисто условное. Так, например, спираль или

ряд концентрических кругов, вырезанные на поверхности какой-

нибудь чуринги, могут обозначать <нисса> (каучуковое дерево), но

совершенно одинаковый рисунок, вырезанный на другой чуринге, бу

дет уже представлять лягушку>.

Перед нами совершенно отчетливые примеры того, что мы назы

ваем мистической абстракцией, которая, при всем своем отличии от

логической абстракции, тем не менее процесс, часто употребляющий

ся в первобытном мышлении.- Если, действительно, среди условий аб

страгирования (отвлечения) исключающее (т. е. производящее отбор

и выделение признаков) внимание является одним из главных, если

это внимание необходимо направляется на те черты и элементы объ

екта, которые имеют наибольшие интерес и значение в глазах субъ

екта, то мы знаем, какие элементы и черты, максимально интересны

и значимы для мистического и пра-логического мышления. Это,

прежде всего, те черты и элементы, которые устанавливают связи

между данными видимыми, осязаемыми предметами и тайными неви

димыми силами, которые циркулируют всюду, духами, призраками,

душами и т.д., обеспечивающими предметам и существам мистиче

ские свойства и способности. Внимание, как и восприятие, ориенти

ровано у первобытных людей иначе, чем у нас. Абстрагирование

совершается совершенно по-иному, чем у нас, и под направляющим

влиянием закона партиципации.

Нам крайне трудно воспроизвести этот процесс. Как понять пер

вое наблюдение Спенсера и Гиллена, приведенное выше, согласно

которому из двух рисунков, совершенно тождественных, но располо-

женных в разных местах, один представляет определенный предмет,

другой не выражает ничего? Для нас существеннейшей чертой ри

сунка в отношении к тому, что он выражает, служит отношение

сходства. Конечно, рисунок может в то же самое время иметь сим

волический, религиозный смысл и вызывать мистические представ

ления, сопровождающиеся весьма живыми чувствованиями; таковы,

например, фреска фра Анджелико в монастыре св. Марка во Фло

ренции. Однако это элементы, появляющиеся по ассоциации, а

основным моментом остается сходство. Напротив, моментом, интере

сующим в первую голову первобытное мышление, является связь

между изображением (и самим объектом) и пребывающей в нем

мистической силой. При отсутствии этой сопричастности форма

объекта или рисунка лишена всякого интереса'.

Вот почему, когда рисунок нарисован или выгравирован на свя

щенном предмете, то это нечто большее, чем изображение: он сопри

частен священному характеру предмета и его мистической силе.

Когда же этот рисунок находится на другом месте, т. е. на предмете,

не имеющем священного характера, то он уже нечто меньшее, чем

изображение. Лишенный мистического смысла, рисунок лишен всяко

го смысла.