День завтрашний уже вам ни к чему

***

Итак, мы остались с мамой одни. В санатории я пробыла до восьми лет, а потом и он остался позади. Как я уже писала, в чем-то он оказался для меня полезным, в чем-то нет, потому что ребенок не может не впитывать окружающую его обстановку и становится таким же. Худо-бедно, но я как-то научилась общаться с другими детьми, хотя тоже не знаю, пошло ли мне это на пользу или во вред. Ведь с дедушкой я не чувствовала себя какой-то не такой, а в окружении тех детей – почувствовала, и очень сильно почувствовала. Как я уже говорила, к концу своего пребывания там я начинала потихоньку ходить.

Но этот санаторий был только для детей дошкольного возраста. Мне же, а вернее, моей маме пора было подумать об учебе. Вначале мама хотела отдать меня в спецшколу-интернат № 5 для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата, туда, где впоследствии учились Аня и Рома. Но с этим ничего не получилась (даже не знаю теперь, к счастью моему, или к несчастью), потому что туда принимают только детей, умеющих ходить. Поэтому, как мама не уговаривала, не упрашивала, не подключала все свои связи, меня туда не взяли. Тогда мне это казалось счастьем. Но потом, став взрослой и пообщавшись с Аней, я поняла, что, конечно не все так однозначно, что, возможно, я очень много потеряла, не попав туда.

После получения отказа мама начала хлопотать о том, чтобы мое обучение велось на дому. Конечно, пришлось выбегать кучу справок и комиссий. У меня до сих пор сохранились довольно забавные воспоминания о том, как я проходила комиссию, где рассматривалось состояние моего интеллекта, и в зависимости от этого решалось, в какие сроки я буду проходить школьную программу. Если я не ошибаюсь, на той комиссии, пока дело касалось только азбуки и счета, все было нормально. Ведь все-таки, как я уже писала, дедушка успел меня многому научить. Но потом дело коснулось, так сказать, практических вещей. Например, меня спрашивали, где покупаются продукты: молоко, колбаса, мясо и др. Я ответила, что на рынке, ведь бабушка всегда скуплялась только там. Но, оказывается, нужно было ответить, что в магазине. Или, например, мне показали в букваре картинку, на которой были нарисованы бегущие по лужайке девочки и мальчики, а также какие-то мошки вокруг них, на которые я от волнения как-то не обратила внимания. Когда меня спросили: «От чего убегают дети?», я ответила, что девчонки убегают от мальчишек, как это я очень часто видела у себя во дворе. Но оказывается, мне нужно было ответить, что дети убегают от ос, которых я почти никогда не видела, а значит, и не могла различить на картинке, и уж тем более - убежать от них.

Конечно, кому-то все это может показаться смешным и забавным. Но, с другой стороны, здесь есть над чем задуматься. Ведь из этого курьезного случая видно, насколько сильно люди привыкли мыслить по каким-то шаблонам. Но это было бы еще полбеды, если бы мы не считали, что все должны жить по нашим шаблонам. Но ведь наши собственные шаблоны формируются из нашего же жизненного опыта, и никак иначе. У каждого человека жизненный опыт свой, а значит, и шаблоны свои… На таких вещах, на самом деле, очень легко сделать вывод об умственной неполноценности ребенка, не понимая и не принимая во внимания, что у него может быть свой какой-то особый опыт жизни, отличный от общепринятого, формирующийся в соответствии с его личными условиями существования. Поэтому, на мой взгляд, в таких случаях педагогам и врачам нужно быть очень осторожными.

Люди, которые определяли тогда уровень моего интеллекта, такой осторожностью не отличились. Поэтому меня сочли умственно отсталой и присудили мне проходить один класс за два года. Первая моя учительница Валентина Ивановна была относительно доброй и порядочной женщиной. Мне было легко и интересно с ней заниматься и общаться. Однако она прозанималась со мной всего лишь несколько месяцев, а потом то ли заболела, то ли ушла в отпуск. Вместо нее мне прислали совершенно другую особу. Если не ошибаюсь, ее звали Ольга Ивановна. У этой учительницы не хватало для меня ни терпения, ни понимания. Я говорила и, должно быть, соображала медленно, а Ольгу Ивановну это, по-видимому, очень сильно раздражало. Она начинала нервничать, кричать на меня. Я, в свою очередь, очень сильно пугалась и, кажется, вообще переставала что-либо соображать. Ведь и тогда, и сейчас я просто не выношу, когда на меня кричат.

Мои мучения с этой учительницей продолжались довольно долго. Я была так запугана ею, что однажды совершила даже такой отчаянный для себя проступок – спряталась под кровать перед ее приходом в надежде, что меня там никто не найдет и я хотя бы на один день избавлю себя от криков и упреков Ольги Николаевны. Но меня нашли и очередной урок состоялся. Я пыталась рассказать маме о моих сложных отношениях Ольгой Ивановной, но она мне не верила и говорила, что я все это специально придумываю. Так продолжалось до тех пор, пока однажды мама не пришла пораньше с работы и, зайдя к своей сестре Любе, которая тогда жила через стенку от нас, не услышала, как проходил наш урок. Конечно же, это ее очень сильно возмутило. Она сразу пошла к директору и сделала все возможное и невозможное, чтобы мне опять поменяли учительницу. К моей несказанной радости, дирекция школы снова прислала ко мне добрую и спокойную Валентину Ивановну, с которой я прозанималась до окончания начальной школы. С ней я научилась читать и писать.

Воочию, убедившись в том, что мой уровень интеллекта довольно высок и достаточен для прохождения школьной программы в общепринятые сроки, Валентина Ивановна, а затем, если я не ошибаюсь, и другие учителя, которые пришли ей на смену в пятом классе, порекомендовали нам с мамой повторно пройти комиссию по определению уровня моего интеллекта. На этот раз особых проблем не возникло, и с тех пор я стала проходить один класс за год.

К моему большому счастью, со всеми другими учителями, которые начали заниматься со мной с пятого класса, у меня никаких конфликтов не было. С некоторыми из них даже можно было поговорить не только об уроках, но и о жизни, литературе, искусстве, кино и многом другом. С некоторыми у меня даже сложились теплые дружественные отношения, которые продолжились и после моего окончания школы. Я до сих пор очень сильно благодарна всем этим людям за их терпение и понимание. Наверное, если оглядываться назад, то можно сказать, что школьные годы были самым безмятежным и спокойным периодом в моей жизни.

Благодаря учителям у меня даже появилось несколько подруг по школе: Инна, моя одноклассница, Света и ее неизменная подружка, можно даже сказать, ее хвостик Лена. С Инной мы, наверное, близко сошлись потому, что в своем классе она почему-то была одиночкой. Наверно, по каким-то причинам она была не со всеми. Со Светой же нас сблизило то, что она тогда училась в художественной школе, а я начала увлекаться рисованием. Вначале я не то, чтобы рисовала что-то свое, а просто копировала.

Видя в учебниках портреты тех или иных великих людей, я заинтересовалась вопросом: из чего складывается человеческое лицо? Ведь, казалось бы, все наши лица состоят из одних и тех же элементов: глаза, нос, рот, брови, уши. Но стоит немного по-другому расположить штрихи, черточки, линии, и возникает совсем другое выражение, и даже лицо. И все эти черточки, линии, точки запятые вдруг складываются в чей-то портрет. Но при этом возникает не просто портрет, а определенный человек со своей судьбой и со своим временем. Для меня это было большой загадкой, которую я пыталась разгадать. Поэтому вначале мое увлечение рисованием имело такой своеобразный философски-изобразительный характер.

Как уже было сказано, вначале я просто перерисовывала из учебников портреты великих людей, пытаясь понять, из чего же складывается человеческое лицо, человеческий характер и сам человек. Потом я пыталась изобразить что-то свое: портрет мамы, кого-то еще… Вначале у меня ничего не получилось. Рисовалось что-то ужасное, невообразимое, уродливое. Поэтому, испытав большое отчаяние и разочарование, я на долгие годы поставила большой крест на своих попытках научиться рисовать.

Снова взять в руки карандаш мне помогли чисто практические соображения. В какой-то книге или статье по медицине, которая всегда входила в круг моих интересов, я прочла информацию о том, что любой ручной труд, в том числе рисование, улучшает мелкую моторику рук, что, в свою очередь, очень хорошо влияет на работу всего мозга в целом и координацию движений. Рисовать что-то абстрактное мне не захотелось. Поэтому я снова попробовала нарисовать чей-нибудь портрет. И вдруг у меня начало получаться изображать какое-то сходство с людьми, с которых я писала портреты. Это было удивительно даже для меня самой, потому что я практически не умела рисовать, нигде этому не училась, и ко всему прочему, у меня плохо работали руки. Конечно же, с точки зрения профессионального художника я вообще рисовала неправильно и непонятно как. И, тем не менее, сходство все же начало проявляться. Возможно, это происходило потому, что к тому времени я научилась чувствовать людей на каком-то тонком, глубинном уровне. Моей подружке Свете, которая, как я уже говорила, училась в художественной школе и рисовала по сравнению со мной ну просто замечательно, передать такое сходство почему-то не удавалось. И с моей стороны это отнюдь не хвастовство, а скорее констатация факта и попытка его понять.

Школьные годы пролетели очень быстро. Когда я окончила школу, мне было двадцать лет. И тут оказалось, что жизнь почти остановилась. Пока я училась, то была при деле и почти не ощущала одиночества. Приходили учителя и подруги, каждый вечер нужно было делать уроки. Когда же все это закончилось, я осталась абсолютно одна. Целыми днями – одна. Мама уходила на работу часов в восемь. Перед этим она меня будила, заплетала волосы, оставляла на столе завтрак и закрывала за собой дверь. Возвращалась она в лучшем случае – к шести, в худшем – к семи часам. Так что практически целыми днями я была совершенно одна. К счастью, у меня было любимое занятия – я много читала. По старой памяти, когда никогда еще забегали школьные подруги. Но у них начиналась своя жизнь. Они очень быстро взрослели. А я, если и взрослела, то только вглубь. Снаружи же этого было практически не заметно.

Когда мне было двадцать три года, мама вышла на пенсию. Но, как ни странно, меня это не очень сильно обрадовало. Потому что…

Здесь нужно вернуться немного назад и начать рассказывать совсем о других вещах.

***

Я не могу сейчас вспомнить точно, сколько мне было лет, когда я впервые познала, что такое страдание и душевные муки. Я была очень любознательным ребенком. Меня многое интересовало, в том числе, как я уже писала, и медицина. И вот однажды в каком-то медицинском справочнике или энциклопедии я прочитала о злокачественных опухолях. Не знаю почему, но во мне, наверное, тогда возник синдром студента мединститута, который начинает находить в себе симптомы всех изучаемых им болезней. Может быть, со стороны это выглядело смешно и нелепо, но мне тогда было далеко не до смеха. Я действительно в тот период своей жизни очень сильно боялась заболеть раком. Это было невероятно страшно и мучительно. Тогда я, наверное, впервые познала, что такое страх, в том числе и страх смерти. Я пыталась поговорить об этом с мамой и другими своими родственниками, но они не понимали, насколько мучителен был для меня этот страх, высмеивали, ругали, пытались разубедить. А я все равно не могла ни есть, ни спать, ни переключить свои мысли на что-то другое. Они говорили и думали все, что угодно, только не то, насколько мучителен и непереносим для меня этот страх. Страх, который захватывает тебя целиком и полностью и на физическом, и на душевном уровне.

Может быть, это было еще как-то связано со смертью моего любимого дедушки. Ведь как я уже рассказывала, от меня вначале скрыли, что он умер. Со временем я как-то забыла или полузабыла об этом. Но видимо, когда началось мое взросление и становление самосознания, я окончательно смогла понять, что такое смерть, и что дедушки уже давно нет на свете. И это, по всей видимости, стало одним из фактором, спровоцировавших возникновение той моей первой депрессии.

Вот так началось мое познание себя и мира. Мучительное познание. Не знаю точно, как долго это продолжалось. Но, по-моему, очень долго, где-то около года. Меня сейчас просто удивляет, как я тогда действительно не заболела. Ведь я таяла, как свеча, очень быстро теряла все свои жизненные силы и энергию.

***

Но всему приходит конец. После долгих страданий и мучений я наконец-то убедилась, что рака, слава Богу, у меня нет, вздохнула с большим облегчением и стала жить так, как жила раньше. Но жилось, почему-то, все хуже и хуже. Происходили большие перемены во мне, в маме, в окружающих нас людях, в нашей, тогда еще большой, стране.

Моя удивительно добрая и красивая мама, которую я так сильно любила в детстве, менялась прямо на глазах. Она стала серьезно болеть. Болезни посыпались на нее буквально как из рога изобилия, одна за другой. У нее стал портиться характер. Она становилась раздражительной, злой, нервной. Конечно, мне было очень мучительно все это наблюдать. Она все чаще и чаще срывала на мне свою раздражительность и злость. Я не могла все это спокойно переносить. Поэтому мы очень часто ссорились буквально по пустякам.

Моя мама работала инженером в некой снабженческо-посреднической конторе, которая осуществляла связь по поставкам между предприятиями. Она занималась измерительными приборами и приспособлениями, распределяя их от предприятий-поставщиков предприятиям-потребителям. Эта работа отнимала у неё много нервов, потому что в эпоху социалистического строя таких приборов, как, впрочем, и всего остального на всех не хватало, а предприятия требовали. Люди приезжали, ругались, нервничали, требовали... И маме приходилось каждый день вариться в этом котле сложных человеческих взаимоотношений, надрывая свои нервы и душевные силы. К тому же у нее сложились чрезвычайно непростые отношения со своей непосредственной начальницей, и как ни печально, причиной тому была я.

Однажды мама попросилась пойти в отпуск летом, чтобы свозить меня на море. Начальница ей в этом отказала. Тогда мама обратилась к вышестоящему начальству, так как она имела на это право по закону. Но в результате этого отношения с начальницей были испорчены, и очень сильно. Особа же эта была очень злопамятна и мстительна. Поэтому она при любом удобном случае всячески пыталась навредить маме, постоянно загружала ее работой, которую приходилось даже брать на дом. Конечно же, мама очень сильно уставала и переживала из-за всего этого. Для нее работа превратилась в настоящую каторгу. Каждые выходные, особенно в воскресенье вечером, она с большой горечью в сердце начинала жаловаться: «Ну вот, опять идти на каторгу!»

Я постоянно советовала маме поменять место работы. У нее было немало знакомых среди начальства на других предприятиях, которые звали ее работать к себе. Но, увы, мама была из тех людей, которым очень сложно решиться на какие-либо перемены в своей жизни. К тому же должности, которые ей предлагали на других предприятиях, по преимуществу были сопряжены с командировками, что маме, естественно, не подходило, потому что ей не на кого было меня оставлять. Так вот и мучилась она многие годы. А вместе с ней мучилась и я. Я чувствовала эту мамину боль как свою собственную, но ничем не могла ей помочь.