Лекция вторая

Дорнах, 28 июня, 1922 года

Уже многими сложными путями мы приходили к тому, что человек может быть постигнут, собственно, только через всю Вселенную, через всю совокупность Космоса. Для того, чтобы в последующие дни завершить вопрос в определённом направлении, сегодня мы проведём перед душевным взором это отношение человека к Космосу несколько более простым способом. В качестве ближайшей области мира мы должны указать на то, что является нам как физический мир. Но с этим физическим миром мы встречаемся по существу там, где он является минеральным, во всяком случае, там он предстаёт нам в своей исконной форме. В минеральном, в широком смысле слова, мире, к которому мы причисляем, конечно, водные, воздушные и тепловые явления, т.е. явления, связанные с тепловым эфиром; в минеральном царстве мы можем изучать силы и закономерности физического мира. Этот физический мир проявляет свои действия, например, в тяжести, в химических, магнитных и т.д. явлениях. Но физический мир мы можем всё-таки изучать, в сущности, лишь ограничиваясь минеральным миром; но как только мы вступаем в царство растений, нам уже не обойтись теми идеями и понятиями, которые созданы в отношении физического мира. В новое время никто не воспринимал этого с такой остротой, как Гёте — Гёте, который сравнительно молодым человеком с научной стороны познакомился с миром растений, сразу же почувствовал, что растительный мир для своего понимания требует иного восприятия, чем мир физический. Он выступил против науки о растениях в том виде, как она была создана Линнеем. Этот великий шведский естествоиспытатель развил учение о растениях таким образом, что он обращал внимание на внешние формы, притом во всех подробностях, отдельных видов и семейств растений. В соответствии с этими формами он представил систему растений, где родственные растения объединены в семейства и виды так, что семейства и виды как бы находятся друг подле друга, подобно тому, как обычно предметы минеральной природы располагаются друг подле друга. И Гёте отверг этот линнеевский способ рассмотрения растений именно потому, что здесь растительные формы располагались друг подле друга. Таким способом, — сказал себе Гёте, — рассматриваются минералы, рассматривается минеральная природа; в отношении растений следует обратиться к иному способу рассмотрения. Имея дело с растениями, — говорит Гёте, — надо рассуждать, скажем, так: Вот, например, перед нами растение. Оно выпускает корень, затем стебель, затем стеблевые листья и т.д. (см. рис. 1). Но у растения не должно быть обязательно именно так (рис. 1), а говорит Гёте может быть, например, вот так (рис. 2). Вот корень; но сила, которая у растения этой формы (рис. 1), сразу же начинает развиваться в корне, здесь (рис. 2.) остаётся замкнутой в себе и не образует тонкого стебля, тотчас разделяющегося на листья, а строит толстый стебель. При этом сила, образующая листья, поднимается по толстому стеблю и остается ещё небольшая часть этой силы для построения прилистников и, быть может, цветка.

рис. 1 рис. 2

рис. 3

Но может быть и так, что растение развивает свой корень очень слабо. От силы корней ещё кое-что остаётся. Это последнее развивается так (рис. 3), что и на нём (на корневище?) образуются слабые узлы листьев и побегов. Но внутренне всё это является одним и тем же.

Здесь (рис. 1) плохо развит стебель, а листья хорошо. Здесь же (рис. 2) стебель образован клубнеобразно, а листья слабы. Идея для всех растений одинакова, но она должна оставаться внутренне подвижной, чтобы можно было переходить от одной формы к другой. Здесь я должен образовать (рис. 1) такую форму: тонкий стебель и отдельные листья — сила листьев сосредоточена; для той же идеи (рис. 2) даёт другую форму — сосредоточена сила корня. Эта же самая идея даёт мне и ещё одну форму — третью.

Таким образом я должен построить себе подвижное понятие и это подвижное понятие открывает передо мной всю систему растений как единое целое.

В то время как Линней различные формы поставил друг подле друга и рассматривал их как минеральные формы, Гёте хотел охватить подвижными идеями всю систему растений как единое целое, так чтобы почерпнув некоторым образом эту идею из одной растительной формы, он мог с помощью той же идеи проникнуть в другие растительные формы и т.д.

Этот способ рассмотрения, этот способ рассматривать явления с помощью подвижных идей у Гёте безусловно был началом имагинативного способа рассмотрения.

Так что можно сказать: когда Гёте познакомился с Линнеевской системой растений, он почувствовал, что того предметного познания, которое вполне применимо в физическом мире с его минеральным царством, не достаточно для постижения жизни растений. Он чувствовал необходимость противопоставить системе Линнея имагинативный способ рассмотрения. Другими словами, Гёте сказал себе: когда я рассматриваю растение, то, что я вижу, что я должен видеть, совсем не является физическим, это физическое сделалось невидимым, а то, что я вижу, должно быть постигнуто с помощью иных идей, чем идеи, относящиеся к минеральному.

Чрезвычайно важно обратить на это внимание. Потому что мы можем сказать себе, рассматривая это в правильном свете: «В минеральном царстве вокруг нас находится внешне видимая физическая природа. В мире растений физическая природа сделалась невидимой. Конечно, действует сила тяжести и всё, что имеется в физической природе, действует также и в мире растений, но это становится невидимым, а видимой оказывается высшая природа, то, что внутренне находится в постоянном движении, что внутренне живёт. То, что можно видеть в растении — это, собственно его эфирная природа. И мы делаем плохо, если говорим: видимым является физическое тело растения. Физическое тело растения стало по существу невидимым, то же, что мы видим, есть эфирная форма.

Как же собственно возникает видимое в растении? Когда вы имеете перед собой физическое тело, например, кристалл горного хрусталя, вы непосредственно видите физическое (рис. 4). Имея перед собой растение, вы не видите физическое; у растения вы видите эфирную форму (рис. 5). Но эта эфирная форма наполнена физическим, в ней живут физические вещества.

рис. 4 рис. 5

Когда растение теряет жизнь и в земле превращается в уголь, можно видеть, что остаётся физический углерод; он находится в растении.

Таким образом мы можем сказать: растение наполнено физическим, но оно уничтожает физическое посредством эфирного. Именно в растении можно видеть эфирное. Физическое оказывается невидимым.

Итак, физическое для нас видимо в минеральной природе. В растительной природе физическое уже становится для нас невидимым, ибо всё то, что мы видим, есть эфирное, ставшее видимым именно через физическое. Мы, конечно, не увидели бы растения обыкновенным глазом, если бы невидимое эфирное тело не несло в себе, например, грубо говоря, зернышек физического. Благодаря физическому для нас становится видимой эфирная форма, но эта эфирная форма и есть как раз то, что мы видим. Физическое, так сказать, есть только средство видеть эфирное. Так что эфирная форма растения даёт нам пример имагинации, но такой имагинации, которая становится видимой не непосредственно в духовном мире, а посредством включения физического вещества.

Таким образом, дорогие мои друзья, если вы спросите: что представляют собой имагинации? То вам можно будет ответить: все растения являются имагинациями. Но в качестве имагинаций, они видимы только для имагинативного сознания. Возможность же видеть их физическим глазом проистекает из того, что растения заполнены физическими частицами и потому эфирное становится физически видимым для физического глаза. Но если мы хотим правильно говорить, мы не имеем никакого права сказать: мы видим в растении нечто физическое. В растении мы видим подлинную имагинацию.

Таким образом вы имеете имагинацию всюду вокруг себя в форме растительного мира.

Если мы теперь поднимемся от растительного мира к животному, то обращение к эфирному не сможет нас удовлетворить. И придётся сделать ещё один шаг вперёд. Видите ли о растении мы можем сказать: оно до некоторой степени уничтожает физическое и осуществляет (выявляет) эфирное.

Растение: Уничтожает физическое

Осуществляет (выявляет) эфирное

Когда же мы поднимаемся к царству животных, то уже не смеем придерживаться одного лишь эфирного. Животный облик следует представить себе таким образом, что в нём уничтожается также и эфирное; так что мы можем сказать: животное уничтожает физическое, что делает также и растение, но оно уничтожает и эфирное; животное осуществляется (выявляется) в том, что обретает значение, когда уничтожается эфирное.

Когда физическое уничтожается растением, значение может обрести эфирное. Когда же и эфирное в какой-то степени оказывается лишь, грубо говоря, заполняющим, зернистым, тогда может выявить свою сущность то, что уже не находясь в обычном пространстве, действует в этом обычном пространстве, тогда может осуществиться (выявится) астральное.

Итак, мы должны сказать: в животном осуществляется астральное. Когда мы смотрим на животное, в нём осуществляется астральное.

Уничтожает физическое

Животное: Уничтожает эфирное

Осуществляет (выявляет) астральное

И вот Гёте всеми силами борется за овладение подвижными идеями, подвижными понятиями, для того чтобы иметь возможность прозревать в мире растений эту струящуюся жизнь. В мире растений мы ещё имеем перед собой эфирное, поскольку растение в некотором смысле выводит эфирное на поверхность. Оно живёт в форме растения. О животном мы должны сказать: в животном есть нечто такое, что не появляется на поверхности. Животное движется свободно. В нём есть что-то, что не выступает на поверхность и не представало бы нашему взору на поверхности. Животное движется свободно. В нём есть что-то, что не выступает на поверхность и не становится видимым. В животном имеется астральное, т.е. нечто такое, для постижения чего мало сделать наши идеи настолько подвижными, чтобы как я вам показал, в самой идее мы переходили от формы к форме (см. три первых рисунка). Этого недостаточно для астрального. Желая понять астральное, мы должны идти дальше, мы должны сказать: в эфирное входит ещё нечто такое, что, действуя изнутри наружу, могло бы, скажем, образовать увеличенную форму клубня (рис. 2). Для растения вы всегда должны искать причину изменения его формы во внешнем. Ваша идея должна быть подвижной. Но одной этой подвижности недостаточно для понимания животного. Там к понятию необходимо прибавить ещё что-то другое.

Если же вы хотите уяснить себе насколько различной должна быть деятельность, направленная на образование понятия для животного и для растения, вы должны не только обладать подвижным понятием, способным принимать различные формы, но это понятие должно внутренне принять в себя то, чего оно само не имеет. Это то, что может быть названо инспирацией в образовании понятий. Так же как при нашей инспирации, при вдыхании мы принимаем в себя внешний воздух, в то время как в остальной своей органической деятельности лежащей ниже дыхания, мы остаёмся пребывающими в самих себе, точно так же если мы хотим постигнуть животное, мы должны не только обладать подвижными понятиями, но и воспринимать в эти подвижные понятия ещё что-то извне.

Мы можем, выражая это другими словами, если хотим правильно понять растение, остаться стоять на месте, можем и мысленно рассматривать себя, как существо, стоящее на месте. И если бы мы простояли всю жизнь, то могли бы тем не менее сделать наши понятия настолько подвижными, что они охватили бы различные растительные формы; но мы никогда не смогли бы образовать понятия животного, если бы сами не были в состоянии бегать (двигаться). Мы должны сами иметь возможность двигаться, если хотим образовать понятие животного. Почему?

Да, если вы, скажем, имеете это понятие растения (см. рис. 2), а затем преобразуете его в другое, то вы преобразуете тo же самое понятие. Если же вы бежите, то ваше понятие изменяется в силу своего бега. Вы сами должны внести жизнь в понятие. Именно это превращает имагинативное понятие в инспиративное. В отношении растения вы можете себе представить, что внутренне вы находитесь в полном покое и только изменяете понятие. Если же вы хотите составить себе понятие животного, что большинство людей делает, конечно, очень неохотно, т.к. понятие должно быть внутренне живым, — оно барахтается в человеке, — то вы воспринимаете инспирацию — внутреннюю жизнь, не только внешнее, чувственное изменение от формы к форме, но самую внутреннюю жизнь. Вы не сможете себе представить животное в целом, без того чтобы внесли в понятие эту внутреннюю жизнь.

Именно этого Гёте уже не смог достигнуть. Он достиг того, что смог сказать себе: растительный мир — это сумма понятий, сумма имагинаций, а в отношении животных в понятие нужно нечто вносить, там нужно сделать само понятие живым. То, что имагинация, относящаяся к отдельному растению, не живёт, вы можете видеть из того, что растение, когда оно возвышается и растёт на своей почве, изменяет свою форму под внешним воздействием, а внутренне его форма не изменяется. Животное — это понятие, претерпевающее превращения, живое понятие, потому должна быть воспринята инспирация, и только через инспирацию можно подойти к астральному.

Когда же мы поднимаемся к человеку, то должны будем сказать: он уничтожает физическое, уничтожает эфирное, уничтожает астральное и осуществляет (выявляет) «Я»

Уничтожает физическое

Человек: Уничтожает эфирное

Уничтожает астральное

Осуществляет (выявляет) «Я»

О животном мы можем сказать: мы видим, собственно, не физическое, мы видим физически являемую инспирацию. Поэтому также и человеческая инспирация — дыхание — подвергаясь какому-либо нарушению, очень легко принимает животную форму. Попробуете припомнить некоторые образы из кошмаров; какие животные формы вам являлись! Животные формы целиком инспирированные формы.

Человеческое «Я» мы можем постигнуть только через интуицию.

Действительно, человеческое «Я» может быть познано только через интуицию. В животном мы видим, таким образом, инспирацию, в человеке же мы видим, собственно «Я», интуицию. Мы будем неправы, если скажем о животном: мы видим физическое тело. Мы видим совсем не физическое тело. Последнее исключено, уничтожено, оно только делает для нас видимой инспирацию, так же как и эфирное тело. У животного мы видим, собственно, внешним образом через физическое и эфирное его астральное тело. У человека мы видим уже «Я». То, что мы видим, является физическим телом — последнее как раз невидимо, так как и эфирное тело, и астральное тело. То, что мы видим у человека — это внешним, физическим образом сформированное «Я». Поэтому, например, глазу, зрению и внешним образом человек является в своём инкарнате, в цвете, которого нет больше нигде, так же как и «Я» нет ни в одном другом существе. Поэтому, желая правильно выразиться, мы должны сказать: человека мы можем полностью постичь только при условии, что будем мыслить его состоящим из физического тела, эфирного тела, астрального тела и «Я». То, что мы видим перед собой — это есть «Я», а невидимыми в ней находятся астральное тело, эфирное тело и физическое тело.

Но человека мы познаём только если посмотрим на вещи несколько точнее. Прежде всего, ведь то, что мы видим, есть только внешняя сторона «Я». Внутренне же «Я» в его истинном образе могло быть воспринято лишь через интуицию. Однако, нечто от этого «Я» человек замечает и в обычной жизни, в обычном сознании. Это его абстрактные мысли, которых не имеет животное, поскольку оно ещё не имеет «Я». Способности к абстракции животное не имеет, так как оно ещё не имеет «Я».

Итак, мы можем сказать: внешне мы видим человеческую форму, земное воплощение «Я». Когда же мы внутренне переживаем наши абстрактные мысли, мы имеем «Я», но это всего лишь только мысли, это не реальность, это только образы.

Если же теперь, рассматривая человека, мы спустимся к находящемуся в нём, но уничтоженному в нём астральному телу, то мы подходим к той части человека, которую уже нельзя видеть извне, но которую мы видим, когда смотрим на человека, находящегося в движении и постигаем его форму из движения. Рассматривать это надо следующим образом. Представьте себе маленького человечка, карлика, довольно толстенького, расхаживающего на коротких ножках, которые он при движении выбрасывает вперёд, совсем как маленькие брёвна. Высокий великан на длинных ногах будет двигаться совершенно иначе. Созерцая это, вы заметите единство между движением и формой. И вы сами будете находить подобное единство, если станете учиться таким вещам. Когда вы видите у кого-то убегающий назад лоб и выдающийся вперёд подбородок, то и движение его головы будет иным, чем у того, кто имеет убегающий назад подбородок и лоб выдающийся далеко вперёд. У человека вы всюду увидите соответствие между его формой и его движением, если станете рассматривать его просто так, как он стоит перед вами, и получите впечатление от его инкарната, от того, как он держит себя даже в покое. Вы созерцаете его «Я», когда наблюдаете то, что из его формы переходит в движение и то, что как бы снова происходит от движения.

Попробуйте как-нибудь пронаблюдать за рукой человека, насколько иначе движет пальцами тот, у кого они длинные, чем тот, у кого короткие пальцы. Движение переходит в форму, форма в движение. При этом для вас проясняется, я бы сказал, тень астрального тела, правда, выраженная через внешние, физические средства. Но вы видите, что то, что я вам таким образом описал, является примитивной инспирацией. Большинство людей не обращают внимания на тех, кто, например, идёт по улице так, как шёл Фихте по улицам Иены; не видят, что за этим кроется. Тот, кто видел Фихте, идущим по улице Иены, тот воспринимал также движение и форму, присущие его органам речи, которые особенно сильно выражались в строении органов речи тогда, когда он хотел действовать убедительно и которые уже были заложены в строении органов речи. Нужна уже примитивная способность к инспирации, для того чтобы это увидеть.

Если же мы теперь внутренне посмотрим на то, что выглядит извне таким образом и что я вам описал, как восприятие через такую примитивную инспирацию, то это оказывается по существу, пронизанной чувством человеческой фантазией, в которой уже внутренне переживаются абстрактные мысли. Представления, возникающие в памяти как образы, когда они появляются, также живут в этом элементе. Мы можем сказать: если смотреть извне, то «Я» выражается, например, в инкарнате, но, кроме того и в других формах, которые тут являются. Иначе мы не могли бы говорить ни о какой физиономии. Посмотрим, например, на кого-нибудь, у кого при спокойном состоянии лица, уголок рта оказывается сжатым. Это кармически заложено в его «Я» — форму в данном воплощении.

Если мы возьмём астральное тело, то внешне о нём говорит характерное в движении, а внутренне — фантазии или образы порождённые фантазией; собственно астральное тело уже более или менее ускользает от наблюдения. Ещё больше у человека ускользает от наблюдения эфирное тело. Эфирное тело, так сказать, внешне уже не видимо столь правильным образом, или, самое большее, в совершенно особых случаях, видимо в его физических проявлениях. Так, может случиться когда, например, кто-нибудь, — говоря с уважением, — потеет, это случай, когда эфирное тело становится видимым извне. Но видите ли, здесь уже нужна имагинация, чтобы факт потения привести в соответствие с человеком в целом. Парацельс проделал это до конца. Для него в явлении потения не только сам процесс, но и вещество у одного человека представлялось иным, чем у другого. Для него в этом был выражен весь человек, эфирный элемент всего человека.

Итак, эфирное отступает уже очень сильно; внутренне же тем сильнее это выступает в переживании, именно в чувстве. Чувство переживаемое внутренне, вся жизнь чувств, в сущности есть то, что живёт в эфирном теле, когда оно действует изнутри так, что оно переживается внутренне. Ведь жизнь чувств всегда сопровождается секрецией внутри. И при созерцании эфирного тела у человека это представляется таким образом, что, — извините, но снова говоря с уважением, — потеет, например, печень, потеет живот, всё это потеет, всё это секретирует. Именно в этой внутренней секреции протекает эфирная жизнь человека. Вокруг печени постоянно стоит облако пота, точно также и сердце имеет вокруг себя постоянное облако пота, всё это туман, окутанный облаками. Это надо воспринимать имагинативно.

Когда Парацельс говорил о потоотделении у человека, он не сказал, что это происходит лишь на поверхности. Нет, это пронизывает всего человека, это эфирное тело, которое можно видеть, отвлекаясь от физического. Это внутреннее переживание эфирного тела есть, таким образом, жизнь чувств.

Что касается внешнего переживания физического тела, то так без дальнейших пояснений оно фактически невоспринимаемо. И всё же мы ощущаем его, когда, скажем, берём ребёнка на руки. Он тяжёл так же, как тяжёл камень. Это — физическое переживание, то, что мы здесь воспринимаем, принадлежит физическому миру. Если нам кто-то даёт пощёчину, то помимо морального переживания, имеется ещё и физическое — удар; но физически это всего лишь упругий удар, как при ударе бильярдных шаров друг о друга. Мы обязаны правильно отделять физическое от всего другого. Однако, когда мы это физическое воспринимаем внутренне так, как, — я вам это недавно говорил, — внешнее проявление жизни чувств мы воспринимаем внутренне, тогда в физических явлениях, в чисто физических явлениях внутренне переживается человеческая воля. Человеческая воля — это то, что простым способом связывает человека с Космосом.

И вот, когда мы ищем вокруг себя инспирацию, то находим её в животных формах. Множество разнообразных животных форм воздействует на нас при восприятии через инспирацию. Из этого вы можете узнать, что тогда, когда мы видим частые инспирации, не заполненные физической телесностью, эти инспирации могут выражать нечто существенно более высокое, чем животных. Это тоже может быть. Но также и инспирации, исходящие из чисто духовного мира могут предстать перед нами в животных формах.

Во времена древнего атавистического ясновидения люди пытались духовным образом представить получаемые инспирации в животных формах; например, сфинкс получил свою форму в силу того, что он действительно должен был изображать нечто такое, что видели инспиративно. Говоря о животных формах в чисто духовном мире, мы уже должны, таким образом, иметь дело со сверхчеловеческими существами. Во времена древнего ясновидения, каким оно существовало ещё в первые четыре века после Р.Х. и во всяком случае во времена Мистерии Голгофы не было пустой внешней символики, а имелось настоящее внутреннее познание, изображавшее высших духовных существ, доступных для инспирации, в животных формах.

И с этим вполне согласуется то обстоятельство, что внимавшие инспирации придавали Святому Духу форму голубя. Как в наше время следует понимать то, что нам говорится о Святом Духе в форме голубя? Это следует понимать в том смысле, что можно сказать: те, кто так говорил, были людьми, инспирированными в старом атавистическом смысле. Они видели в той области, в которой Святой Дух являлся им чисто духовно в этой форме инспирации.

А как эти атавистически инспирируемые современники Мистерии характеризовали Христа?

Они видели Его, внешним образом и при этом видели Его в образе человека. Для того, чтобы видеть Его человеком в духовном мире, им не надо было бы обладать интуицией. Но таких людей, которые могли бы Его видеть как «Я» в интуитивном мире, не было во времена Мистерии Голгофы, этого они не могли видеть. Однако они могли ещё Его видеть в атавистической инспирации. И тогда они применяли животную форму для выражения Самого Христа. «Смотрите, вот Агнец Божий» — это привальный для того времени язык, язык, с которым мы должны освоиться, когда мы снова подходим к тому, чем является инспирация, и соответственно к тому, что через инспирацию видят нечто, могущее выступить в духовном мире в форме «Смотрите, вот Агнец Божий». Важно, что мы снова научаемся познавать, что представляет собой имагинация, инспирация и интуиция и что мы при этом научаемся постигать тот способ выражения, который звучит нам из древних времён.

Этот способ выражения представляет факты в соответствии с воззрениями древности; мы же должны сначала привыкнуть выражать эти факты так, как они выражались, например, во времена Мистерии Голгофы, и воспринимать их как нечто само собой разумеющееся. Только так мы вновь овладеем смыслом того, что, скажем, где-то в Азии представлялось в виде крылатого Серафима, или в Египте в виде сфинкса, что в Святом Духе предстоит в виде голубя и что в Самом Христе представлено в виде Агнца, того чем вообще была инспирация или, вернее сказать, инспирированная имагинация, в которой в древности неизменно являлся Христос.