2015-07-14
306
Здесь я бы хотела ещё раз сфокусироваться на отрицательных чертах Спасова.
Выше уже достоверно показано, что Спасов является отрицательным персонажем. И всё же:
«… и такая возвышенная грусть, такая невыразимая тоска исходила от неё, что он не мог оттолкнуть от себя эту женщину, а лишь смотрел с нежностью и состраданием…»
показано, что Спасов способен и сочувствовать О-Ику.
«Здесь, в этой темнице, ему казалось, что лучше О-Ику-сан не было женщины в целом свете»
а тут нам ясно дают понять, что именно в заключении Спасов переключил свой интерес с Биа на О-Ику. И с такой же лёгкостью он охладевает к О-Ику сразу же, как только освобождается из-под ареста. Спрашивая самого себя, отчего он так привязался было к О-Ику, Спасов понимает, что дело лишь в её доброте, да в том, что никого кроме неё не было рядом во время его заключения. Таким образом, Купчинский показывает, что единственная причина, по которой Спасов полюбил О-Ику – ограничение свободы и вызванное этим одиночество. Если смотреть шире, то получается, что причина, по которой Спасов привязался вначале к Биа, а потом к О-Ику – такое же ограничение свободы, ведь Япония для него тюрьма и он в ней заключённый. Потому-то, когда русских военнопленных стали отправлять на родину, для Спасова «весь былой интерес пропал и чувства, значившие столь многое, утратили всякий смысл» по отношению к О-Ику. То есть Купчинский, хотя внешне и осуждает пленного, по своей прихоти столь бесчестно обходящегося с несчастной японской девушкой, но оправдывает это тем, что он не мог поступить иначе. Сама жизнь в плену – унылая, вдали от семьи, в одиночестве – служит оправданием этому поиску утешения в заботливых объятиях японских женщин, и острая нужда ощутить рядом тепло чьего-то тела (в оригинале: 性的な対象にしたり – делать сексуальным объектом) становится индульгенцией.
В многочисленных произведениях русских авторов, побывавших в японском плену, включая «Очерки» Купчинского, среди всех тягот плена особенно акцентируются уныние и чувство несвободы. В лагере в Мацуяма, по словам Купчинского, онсэн «Митиато» «…был единственной возможностью развеяться». О том же самом говорит и Рейнгардт в «Любви О-Ханы-сан». В онсэне, устроившись в ванной (речь, разумеется, о японской ванной «о-фуро»), можно было выпить пива и, что куда важнее, пообщаться с японками – для военнопленных это было возможностью хоть ненадолго почувствовать себя свободными, сбежать от тоски (в оригинале везде используется 退屈 – «скука», однако рискну предположить, что в мемуарах русских военнопленных начала ХХ века всё же было чувство «тоски», «уныния», «потерянности», но никак не скука). И, кроме того:
«К тому времени я уже более года не видел женщин и оттого чувствовал особенное наслаждение»
из этой записи Рейнгардта ясно, что японки, работавшие в онсэне «Митиато» стали объектом сексуальных фантазий пленных.
Нечто подобное описывается и в повести «О-Ику-сан». Когда Спасов, находясь на гауптвахте, остаётся наедине с О-Ику:
«Он нежно сжал её ладонь и притянул девушку к себе. Сидя на низкой жёсткой койке, он держал её на коленях, радуясь возможности быть, наконец, с ней, беспрестанно что-то болтал и шутил, глядя в её глаза, прижимаясь к ней щекою, целуя её в губы…»
видно, что его интерес носит отчётливо сексуальный характер. Более того:
«… и ясно было, что когда он игриво дул ей в лицо, исполненное страстью, её это делало счастливой»
О-Ику, если верить написанному, тоже испытывает сильное сексуальное влечение к Спасову. Другими словами, делая японку объектом сексуального интереса, которая сама, в свою очередь, хочет Спасова, Купчинский в своей «О-Ику-сан» рисует для пленного, ограниченного в свободе – лазаретом, тюрьмой и, в широком смысле, Японией – эротическую фантазию об отношениях этого пленника и японской женщины.
