Очнулся в яме около другой пушки нашей батареи. Сюда меня притащили
вчера... Оказывается, мы наехали на противотанковый фугас и взорвались. Из
двадцати одного человека осталось двое -- я и один легко раненый. Семнадцать
человек не нашли. Лишь случайно, метров за сорок от взрыва обнаружилась нога
с куском живота. Она упала на землянку командира пехотного батальона...
Чувствую себя ужасно, голова разрывается. Контузило. В яме подо мною вода: с
вечера был дождь. Приподняться нет сил, лишь ворочаюсь, как тюлень, поднимая
брызги. Знобит. Раненая рука пухнет, и не мудрено, столько грязи кругом...
...Что теперь? Уйти? Удрать? -- Некуда. Если побежишь от страха --
смерть за дезертирство. Глупо. Останешься -- тоже смерть, других путей нет.
Но задумываться ни о чем не приходится... У пушки двое. У меня жар, до
бреда. В таком состоянии стреляю прямой наводкой по дзоту противника --
выстрелов сорок. Летят щепки, двое немцев выскакивают и удирают. Нас
засекли, едва успеваем укрыться. Мины хлещут около пушки...
|
|
...Из передовой траншеи идут двое раненых пехотинцев. Один ковыляет,
опираясь на винтовку как на костыль, у другого рука подвешена на грязной,
кровавой портянке. Оба страшно ругаются и не обращают внимания на обстрел.
"Ну, ребята, впереди вас никого нет. Было нас семеро, сейчас добила
артиллерия. Теперь вы -- передовые войска!"... Приятный сюрприз! Как в том
анекдоте: двое русских -- фронт...
Недалеко в воронке стонет приползший откуда-то раненый в живот:
"Вынесите, истекаю кровью!" Что делать? Сам едва двигаюсь, левая рука
разбита и опухла. Осведомляюсь, перевязан ли. Перевязан. "Ползи как-нибудь
сам!" -- кричу. "Помоги ему", -- говорю соседу. Молчит. Не настаиваю. Это
дело его совести, а если, помогая, доберется до тыла, минуя осколки и пули,
могут счесть за дезертира. Для раненых ведь существуют санитары. Только где
они? Раненый охнул и, кажется, умер...
Нас двое... Пить хочется... Ждем... Ползет какой-то капитан с наганом в
руке. Пьяный, ругается. Спрашивает, есть ли снаряды, предупреждает, что
ожидается немецкая разведка. Откуда он знает? Матерится снова. Приказывает
ни в коем случае не отходить, грозит расстрелом. Бедняга, ему тоже не
сладко... Опять одни... Нужно бы идти в тыл: болит рука, разрывается голова,
но боюсь, не хватит сил выбраться или добьет по дороге...
Идут немцы -- капитан, оказывается, был прав. Их человек сорок. Идиоты!
Идут во весь рост и галдят! А подкрадись -- взяли бы нас живыми. Очевидно,
пьяные. И у них тот же патриотизм!.. Бежать? Куда? Не убежишь. Сидеть на
месте? Убьют! Здесь нет человеческих чувств... Стрелять! Навожу пушку через
|
|
ствол, в пояс приближающихся. Другой заряжает картечью. Стреляю. До немцев
близко. Видно, как сталь режет и рвет человеческие тела... Что я чувствую?
-- Ничего. Думаю? Мыслей нет. Голова пустая.
Даже страха нет. Автомат, а не живое существо. Откатом орудия чуть не
до кости раздавило палец на раньше раненой руке, и никакой боли! На губах
кровавая пена, рубашка мокрая от пота. Сила нечеловеческая, ногти ломаются
на пальцах, хрип вырывается из глотки... По щитку пушки хлещут автоматные
пули. Еще и еще стреляем. Немцы залегли... Сосед ахнул и осел. Разрывная
пуля вошла в один бок и вырвала другой с рубахой. Совершенно спокойно думаю
-- "Ну, теперь все!" Сил больше нет, падаю около пушки. Солнышко заходит...
Сзади какие-то крики. Слышна родная матерная брань. Бегут наши, со страшно
выпученными глазами, паля во все стороны из автоматов... Контратака...
...Таких эпизодов во время войны было немало, но теперь не хочется о
них вспоминать, тем более писать на эту тему. В 1943 году было совсем иначе.
Пережитое казалось важным, актуальным, хотелось рассказать о нем ближнему.
Однако у ближнего у самого был ворох подобных переживаний. Скоро все это
поняли и заткнулись. А если кто-нибудь заводил фронтовые воспоминания, ему
говорили: "Давай лучше о бабах!"
После боя под Апраксиным меня вывезли ночью на подводе, затем
переложили в фанерный кузов грузовика, где были устроены двойные дощатые
нары для перевозки раненых. На них лежала солома и тряпки, только машину
обычно перегружали: раненых было много. Я оказался на нижних нарах, и
приходя в себя от толчков на ухабах, ощущал какой-то странный дождь,
капавший на меня сверху. При разгрузке в госпитале санитары ахнули: я был
весь в крови! Но оказалось, что это кровь не моя, а соседа сверху, с
оторванной рукой, которую плохо перевязали.
В госпитале я быстро поправился и от царапин на руке и от дизентерии,
которую, очевидно, подхватил, напившись из воронки. Побывал и в палате
контуженных, где находились глухие, парализованные и немые. К последним
возвращался дар речи. Первые слова были обычно воспоминанием о маме, но чаще
о такой-то матери! В середине сентября стало ясно, что близится срок моей
выписки. Что делать? Опять угодишь в пехоту! Посоветовавшись с врачом, милым
ленинградцем, я решил уйти "нелегально", то есть удрать и попытаться
разыскать свой артиллерийский полк. Затея оказалась удачной. Потихоньку
выпросив у нянечки обмундирование, я отправился в погостьинский лес, за два
дня пешком добрался до своих и был там приветливо встречен. Однако
начальство решило мою судьбу иначе: мне были выданы документы и предписание
следовать на станцию Котово, что около станции Бологое, где находился
запасной артиллерийский полк, через который распределялись все пополнения.
Это было еще лучше! Проехаться в тыл по железной дороге, пожить в настоящих
домах, посмотреть, как живут гражданские люди.
Но в запасном полку мне не пришлось понежиться. Недолгое пребывание там
началось с мероприятия стратегического значения. Начальство приказало:
"Возьми трех солдат и оборудуй сортир для офицерской сто-
ловой!" Солдаты оказались узбеками и ни бельмеса не понимали по-русски.
Руководить ими было сущее наказание. Главное, они не понимали цели нашего
строительства. Все же часа через три чудо архитектуры было готово. Мы вырыли
яму, положили настил с тремя отверстиями и оплели частокол еловыми ветвями
для изоляции кабинета задумчивости. После чего я смог наглядно объяснить
узбекам, что они сооружали. В благодарность за службу начальник столовой дал
нам большой чан с объедками, оставшимися от офицерского завтрака. Мы сожрали
|
|
их с восторгом, несмотря на окурки, изредка попадавшиеся в перловой каше.
Солдатам в запасном полку скучать не давали. Работа, нужная и ненужная,
полезная и бесполезная, заполняла весь день. Едва сделаешь одно, поручают
другое. Пришлось мне однажды обучать молодежь, объяснять устройство пушки.
Старался я очень, но новобранцы попались дремучие, тупые, откуда только
взяли таких? Однако ребята были хорошие, изо всех сил хотели понять меня, им
было неудобно, что я из-за них волнуюсь. На исходе третьего часа я потерял
терпение, повысил голос и перешел на наш родной, универсальный язык:
вспомнил ихнюю маму. Лица моих подопечных просветлели, глаза засияли, рты
раскрылись в счастливых улыбках. За пять минут я объяснил все, над чем так
долго и безуспешно бился. Оказалось, во мне таился отличный педагог.
Солдат запасного полка изводили бесконечными построениями, парадами,
занятиями маршировкой. Однажды в жаркий день нас продержали часа три на
солнцепеке, построив в четыре шеренги. Стоя в заднем ряду, я развлекался
тем, что ловил невиданной величины слепней (они были со шмеля), привязывал
им к лапкам длинные нитки и отпускал. Солдаты с интересом следили за моим
занятием. Один здоровенный слепень с полуметровой ниткой на хвосте,
натуженно жужжа, как бомбовоз, полетел прямо в лицо полковнику, принимающему
парад. Тот, не поняв, в чем дело, в страхе отшатнулся, ко всеобщему восторгу
истомившихся солдат.
В те времена ввели новую форму воинских приветствий. Раньше было
просто, начальник говорил: "Здрррасьте товарищи!!!" Все гаркали в ответ:
"Здрррра!!!" Теперь надо было дружно отвечать: "Здравия желаем товарищ
гвардии старший лейтенант!" Я упростил эту сложную церемониальную формулу и
вместе со всеми громко проорал: "Гае! Гав! Гав! Гав! Гав! Гав!" Получилось
очень хорошо, но гвардии старший лейтенант услышал и влепил мне два наряда
вне очереди. Это повлекло за собою цепь событий, оборвавших мое недолгое
пребывание в запасном полку.
Наряд проходил в конюшне, где я должен был вычистить лошадь. Занятие
|
|
для меня было новое, непривычное. Долго поливал я из ведра глупую кобылу,
тер ее щеткой. Неблагодарная, она наступила мне на ногу! Лейтенант
забраковал мою работу, велел повторить все сначала, потом еще и еще раз.
Рассвирепев, я послал его к известной матери, за что тотчас же угодил в
карцер -- на строгую гауптвахту. Однако на другой день из
запасного полка отправлялась на фронт маршевая рота. Как строптивый, я
был причислен к ней и вскоре оказался опять на Волховском фронте, почти в
тех же местах -- под деревней Поречье, которая когда-то стояла на реке
Назии, а теперь исчезла в огне войны. Полк, где мне предстояло служить,
полностью соответствовал моим желаниям. Тяжелые гаубицы. Вся организация как
в моем прежнем полку. А работать придется также на переносной радиостанции.
Знакомое дело! Опять мне повезло!
На фронте стояла тишина. Мы жили в штольнях, которые немцы выдолбили в
известковых берегах речки Назии. Тут было безопасно, но дуло изо всех щелей.
Стояли лунные ночи, и луна причудливо освещала фантастический пейзаж: глыбы
известняка, с которого взрывы содрали растительность и землю, воронки,
искореженные машины и орудия. Среди этого хаоса тихо журчала речка да
переругивались шепотом пехотинцы. Они укрепляли оборонительные позиции и
заодно разрывали разбитые немецкие землянки. Там, на трупах, можно было
найти часы, за ними шла охота. В конце октября пришел приказ о переезде.
Полк направили под Новгород.