2015-08-12
211
— Как Вы на это реагировали?
— Я продолжал говорить о том, что пережил. Только меня никто не слушал. Мы сидели со знакомыми, и все повторялось по кругу: мы начинали говорить о погоде или еще о чем-то, а заканчивалось все Холокостом. И так до сих пор. Стоит заговорить о какой-то хорошей бутылке, и пошло — знаешь, тогда такую бутылку можно было продать, она спасла мне жизнь... Холокост глубоко в нас.
Детство и отъезд в Треблинку
— А что у Вас была за семья?
— Отец — еврей, мать — русская, принявшая иудаизм прямо перед моим рождением или сразу после него. В семье было три ребенка — я и две моих сестры. Младшая Тамара и старшая Итта. Мы жили в Ченстохове. Жизнь в Польше перед войной была довольно тяжелой, но мы как-то справлялись. Отец был учителем и художником, потом его стали нанимать расписывать синагоги. Постепенно он украсил синагоги в Ченстохове, Петркуве и Опатуве.
— Вы ели кошерную еду и соблюдали еврейские обычаи?
— Папа не ел свинину. Но когда мы шли в школу, мама давала нам хлеб и 20 грошей на ветчину. Только мы должны были ее съесть в школе, не дома.
|
|
|
— Вы тогда ощущали себя евреем, или евреем Вас позже «сделала» война?
— Я всегда был евреем. Хотя у нас с отцом была вполне арийская внешность. Голубые глаза, длинные светлые волосы. Отца на улице часто путали с Падеревским (известный польский пианист и политик с длинными светлыми волосами — прим. ред.), кто-то просил у него автограф... Но мы были евреями, на главные праздники мы с отцом ходили к раввину Аше.
— Говорят, что евреи и поляки до войны жили в какой-то степени отдельно друг от друга.
— Это правда. У каждого народа был свой собственный мир. Но со мной все было иначе. В Ченстохове мы жили в смешанном районе. Я хорошо говорил по-польски. У меня были друзья-поляки, мы вместе отмечали Рождество. Я знал их, и этим я немного отличался от остальных. Возможно, это меня потом и спасло. Когда мы убегали с остальными заключенными из Треблинки, многие остались в лесах. Они не знали поляков, не знали хорошо язык — их сразу поймали.
