2015-08-21
205
EPOV
Похоже, мы сидели в нашем собственном пузыре, когда были вместе. Я знаю, что это звучит как штамп, но это подлинная правда. В пузыре моя девочка чувствовала себя защищенной, и это успокаивало меня. Он давал каждому из нас цель и заставлял нас чувствовать любовь, когда мы шли по школьному коридору. Пузырь не был абсолютно непроницаемым, но эти небольшие мгновения, когда мы были в тактильном контакте, делали нас абсолютно счастливыми.
Роуз и Эммет сели за наш столик в следующий понедельник. Брендон и Роуз трепались о всяком бесполезном дерьме, а Эммет делал редкие грубые замечания, от чего Джаспер рядом с ним хихикал.
Но я и моя девочка были в нашем собственном мире, не обращая внимания на дерьмо, творившееся вокруг нас.
В тот день она придвинула стул ближе ко мне. Так близко, что почти оказалась на моих коленях. Мне, блять, это понравилось. Я положил руку к ней на плечи и прижал ее к себе, вдыхая все ее цветы и печенья. Она продолжала потирать мое колено, а я ласкал ее шею, пока мы ели наши печенья в полной тишине. Мы, блять, не смотрели друг на друга и не щебетали на ухо друг другу. Мы говорили все, что нужно, простыми прикосновениями.
Было много моментов, таких, как этот, когда все существующее вокруг словно не существовало. Я уверен, что мы оба понятия не имели, кто сидит за столиками и с любопытством пялится на нас и нашу обычную близость. Все это дерьмо не проникало через наш пузырь.
В коридоре моя девочка всегда нервничала и тревожилась. Но я мог разогнать это, поглаживая большим пальцем ее руку или кисть руки, когда шел с ней, обняв за плечи. В конце концов, она скользнула рукой на мою талию, возвращая объятия и расслабляясь в моих, когда мы переходили из класса в класс.
В холле наш пузырь был более тонким. Люди всегда шли так близко, блять, или говорили что-нибудь оскорбительное об одном из нас. В эти минуты мне хотелось, чтобы я мог отойти от нее на секунду и дать им то, что они заслужили. Но Белла всегда успокаивала мою ярость, прижимаясь ко мне или говоря, что она любит меня. Это было странно, как мы работали с этим. Странно и весьма, блять, потрясающе.
Мы делали ежедневные задания по биологии вместе. Нас никогда не заботило, если оно подразумевало индивидуальную деятельность. Мы просто двигались друг к другу и делали все в паре. Она тихо смеялась, когда я непроизвольно непристойно высказался по поводу правдивых фотографий репродуктивных органов лягушки. Я усмехнулся, когда она наморщила лоб и уткнулась в учебник, пытаясь найти эти органы, а потом покраснела.
Она никогда, блять, не рассказывала мне о спортзале, или что там произошло после того, как я забирал ее от дверей. Но она всегда выходила, улыбаясь, когда видела, что я жду ее. Я каждый раз предлагал отвезти ее, но она всегда предпочитала провести свободное время с Брендон, и я доводил ее до машины и открывал ей двери.
Я проводил вечера с Карлайлом в его кабинете. Обычно мы играли в шахматы или беседовали на определенные медицинские темы, которые внезапно заинтересовали меня. Ему нравилось это дерьмо. Всякий раз, как я касался медицинской темы, его глаза светились, и мы проводили часы, блять, говоря об этом. Я придерживался нейтральных предметов. Ему было интересно поговорить о моей девочке, но он удерживал себя от вопросов, прямо касающихся ее состояния. Так работал папочка К.
Он не мог, блять, удержаться, когда видел кого-то, кому мог бы помочь. Но когда наступала ночь, он обычно хихикал и качал головой. Он обычно побеждал меня в шахматы.
И ночи. Ночи были гребано прекрасны с моей девушкой. И не потому, что мы занимались сексом или недокументированным непристойным методом десенсибилизации. А потому, что нам не нужно было пузыря, когда мы были одни в комнате. Мы просто … были. Нормальными и спокойными.
Она прислонялась к моему плечу и наблюдала с улыбкой, как я ем. Потом мы болтали обо всем дерьме, которое произошло за день.
А после этого… ну…
В первую пару ночей я суперупрощал все это дерьмо. Просто целуя и поглаживая ее, пока мы не уставали, как в первую ночь. Я бродил своими руками только по менее чувствительным участкам. Руки, спина, бока, бедра, живот. Самое простое дерьмо. Ей всегда нравилось, когда я касался ее. Она тоже странствовала по мне руками. Ей нравилось растирать мою грудь и бока. И конечно, дергать меня за волосы.
На третью ночь десенсибилизации мы легли и начали целоваться, как в две предыдущие ночи, и я открыл, что мне тоже нужно безопасное слово. Мы лежали бок о бок, наши языки боролись за первенство, и она прижимала свое тело к моему. Я скользнул рукой с ее щеки на ее плечо и вниз по руке, она тесно обнимала меня за бок, прижимая меня ближе к себе.
Как обычно, я постепенно начал увеличивать настойчивость поцелуев. И как обычно, она закинула ногу на мое бедро и придвинулась ко мне, заставляя меня простонать, задыхаясь. Она всегда, блять, любила эти звуки. Я никогда не сдерживал это дерьмо. Она дышала в мой рот, ее маленькая ручка перемещалась, поглаживая, по моему боку к моей шее. Я знал, что сейчас случится, и тоже притянул ее бедро к себе ближе и просунул язык глубже в ее рот. Она запустила свои пальцы в мои волосы и сжала их в кулаке, прижимая мое лицо ближе к себе.
Я прошипел в ее рот и дернулся в сторону.
- Гребаное печенье, - почти заорал я. Мои глаза вылезли из орбит и встретились с ее шокированным взглядом.
Она начала убирать ногу, но я придержал ее. Ее кулак наконец отпустил мои волосы, и она шутливо посмотрела на меня.
Я с облегчением вздохнул и с извинением посмотрел на нее.
- Волосы, - выдохнул я, медленно потирая ее бедро, она мягко поглаживала мои волосы пальцами.
Белла нахмурилась, продолжая немного задыхаться.
- Прости, я думала, тебе нравится это, - шепнула она, убирая свою руку на щеку и любяще лаская ее.
Я не закатил глаза.
- Да, - честно шепнул я, глядя в ее прикрытые карие глаза.
- Только не когда ты пытаешься снять с меня скальп, - объяснил я, скривившись. Мой скальп пульсировал. Постоянное дергание волос в течение трех последовательных ночей в конце концов дало свои результаты.
- Ох, - понимающе выдохнула она, лаская рукой щеку и перемещаясь на затылок. Я продолжал медленно поглаживать вверх и вниз ее бедро.
- Ну… - прошептала она со странно любопытным выражением.
- А что еще тебе нравится? – спросила она, облизывая губу. Ее дыхание уже почти выровнялось.
Я остановил руку на ее бедре, продолжая ласки только большим пальцем. Я подумал, что это дерьмо очень важно. Честно сказать о том, что мы делаем, не получая от этого удовольствия. Так что я, блять, сказал ей.
- Ты помнишь то дерьмо, что я делаю с твоей шеей? – нежно шепнул я. Она погладила мой затылок своими маленькими пальчиками, улыбнулась и кивнула, но у меня было чувство, что я продолжаю показывать себя ей.
Я оторвал от нее взгляд и двинул мои губы к ее подбородку и начал путешествовать вниз к ее горлу, потом начал подниматься вверх к ее уху, все время нежно целуя. Она вздохнула и наклонила голову так, чтобы дать мне лучший доступ. Я начал лизать и посасывать ее кожу, пока не добрался до мочки уха, заставляя ее немного задрожать. Она подняла лицо к моей коже, нежно целуя ее, как делала иногда. Но в этот раз она высунула язык и лизнула кожу. Я вздохнул, когда ее теплый язык коснулся моей шеи, и возобновил ласки, проводя рукой вверх и вниз по ее бедрам. Она, блять, замурлыкала, продолжая полизывать мою шею, изредка немного прикусывая мое ухо, от чего я рефлекторно на мгновение вжимался своими бедрами в нее. Мое дыхание ускорилось.
Когда ее губы встретились с моим ухом, она нежно прикусила мочку. Я задрожал.
- Ты вкусный, - тихо промурлыкала она в мое ухо.
Я резко выдохнул и крепко сжал ее бедро. Это была, возможно, самая сексуальная вещь, какую шептали в мое ухо. В ней не было ничего непристойного, но, определенно, это было сексуально. Я хотел попросить ее больше использовать зубы, но мой скальп сказал мне закрыть чертов рот. Так что вместо этого я прижал губы к ее шее и вернулся к любимым полизыванию и нежному посасыванию, продолжая ласкать ее бедро. Я хотел спросить ее, что ей больше всего нравится, но прикинул, что она еще не знает всего и поэтому не имеет понятия об этом.
Мы продолжали целовать друг друга в губы. Я решил, что пора начинать десенсибилизацию, пока мы еще не устали. Я, задыхаясь, оторвался от нее и вгляделся в ее прикрытые глаза, медленно скользя рукой вверх по ее бедру.
Ее глаза не выразили протеста, и я уменьшил давление руки и легонько коснулся ее ягодицы.
Она легко напряглась, и я уже знал, что сейчас будет.
- Печенье, - сказала она, продолжая поглаживать мои волосы и облизывать губы. Я вернулся к ласке ее бедра.
Только через две попытки я смог облапить ее ягодицу и прижать ее к себе, вызывая у нее тихий стон, пока мы продолжали целоваться.
Это уже был прогресс. Через три ночи я смог облапать мою девочку без всяких мыслей о печенье. Она улыбнулась в наш поцелуй.
На следующую ночь мы продолжили попытки ощупывания. С ее грудью всегда были проблемы. Мы не прошли через печенья до того, как мы устали и ушли спать. Я боялся, что после этого она расстроится, но видел, что она доверяет моей технике. Мы сладко обняли друг друга и пошли спать.
Мы продолжали, ночь за ночью. Я всегда останавливал поцелуи, чтобы она могла сказать безопасное слово. Я начал гладить ее бока вместо рук, чтобы расслабить. Это казалось более эффективным. Затем я задевал ее верхушки, проходя руками от живота к горлу. Это длилось так долго, что не выливалось в полное ощупывание до времени, когда мы шли спать. Я был почти счастлив и от этого. Я до смерти боялся того, что однажды, начиная ощупывать ее в моей постели, потеряю самоконтроль и позволю ей увеличить шаги. А моя девочка была до чертиков нетерпелива.
Каждое утро я все больше и больше проводил в душе, избавляясь от сексуального напряжения, которое я получил в постели предыдущей ночью. На самом деле меня не заботило, что это длится так долго. Фактически, я даже приветствовал это. Я чувствовал, что нахожусь на правильном пути. Делаю все правильно для моей девочки. Это придавало ценность моей болезненной пульсирующей эрекции. И каждый день я останавливался в душе и смотрел на ее маленькую синюю зубную щетку рядом с моей. Я улыбался, как гребаный идиот.
-***
Школа всегда, каждый день, подталкивала нас к краю. Проходя по коридору со всеми этими людьми и прижимая мою девочку теснее к себе, мы отклонялись от них. Она прижимала ко мне щеку и смотрела в пол. Я хотел, чтобы она держала свой гребаный подбородок прямо и смотрела им в глаза. Но она не могла. Так что я делал это за нее.
И иногда я радовался, что она не видит их, потому что некоторые взгляды я считал чрезвычайно нелепыми. Я видел, как Стенли каждый день перед физкультурой бросает на Беллу убивающие взгляды. От этого мои кулаки сжимались.
Ланчи стали значительно более… интересными. Все началось на первой неделе, когда Джас заговорил о книге, которую Белла тоже читала. Какая-то гребаная историческая биография. Это привлекло ее интерес, и она, лаская мое колено, робко изложила свое мнение. Она говорили об этом все время, пока мы ели наши печенья. Моя рука лежала на ее плече. Впервые мы говорили с кем-то еще за столом для ланча.
Внезапно в разговор вступила Розали, еще больше шокировав нас ее интересом к обсуждаемому предмету. Она закатила глаза и тряхнула светлыми волосами через весь стол, еще больше привлекая мою девочку к разговору. Я молчал, поглаживая ее шею и слушая беседу. Она была тихой и, блять, застенчивой, но, тем не менее, она разговаривала.
Эммет и Джас делали больше, чем я мог предположить. Отпуская друг другу грубые шутки и смеясь все время, пока Брендон и Розали в раздражении закатывали глаза. Белла и я просто нежно ласкали друг друга, изредка хихикая над шутками. Я хотел бы, чтобы она рассказала им неприличный анекдот про монашек, но знал, что она покраснеет и зароется в мою куртку.
Все стало еще интереснее на следующей неделе. Брендон заговорила о новой группе, которая ей понравилась, пока мы все сидели за столом и ели печенья. Сидя рядом с Джасом и восхищаясь так, словно это было второе пришествие Христа. Я, блять, ненавидел это, поэтому фыркнул. Джас с изумлением наблюдал, как я полностью оскорбил группу, которая ей так нравилась.
Брендон повернулась ко мне, искривив брови.
- И это говоришь ты, Специалист По Музыке, - сухо сказала она через стол, немного закатив глаза. Я поглаживал шею моей девочки. Белла вздохнула, покачала головой, вставая на мою сторону, а Брендон продолжала.
- Что тогда для тебя «приемлемая» музыка? – поинтересовалась она, глотнув воздуха.
Джас и моя девочка притворно простонали, а я нахально ухмыльнулся. Ухмылка означала начало длинного разговора с Брендон. Я выложил ей, что я считаю «приемлемой» музыкой, и сильно удивился, когда она рассказала мне свои мысли о «приемлемой» музыке. Ее музыкальные вкусы были не такими уж дерьмовыми, но она захотела показать кое-что из своего ай-пода. Все за столом в шоке смотрели на нас, когда мы действительно согласились, что кое-что нравится нам обоим. В конце ланча Брендон больше не пялилась на меня. Это не сделало нас вечными друзьями, но она стала криво улыбаться мне, когда шла в класс рука об руку с Джасом.
Белла была чертовски счастлива за нас обоих. Она улыбалась всю биологию, хотя наш урок был посвящен бактериям гниения. Я молча обещал себе попытаться общаться с Брендон, если это делает ее такой счастливой.
Было несколько ночей, когда мы не накидывались друг на друга, как два гормонально озабоченных тинейджера. Несколько ночей, которые были омрачены нашими призраками.
В один из вечеров я играл с Карлайлом в его кабинете в шахматы. И он напомнил мне о матери. Реально, блять, и тонко. Побледнев, сидя передо мной за шахматной доской, он пытался прикинуть ее возраст, бросая на меня любопытные взгляды из-под ресниц, и забирая мою ладью.
Как всегда, когда кто-то упоминал такое дерьмо, всплыли воспоминания. Я пытался загнать их внутрь и выкинуть из головы, они заполонили мой разум и заставили сжаться мои кулаки.
Я встал и вышел, разозленный, отказываясь говорить с Карлайлом об этом. Одно маленькое воспоминание разрушило всю ночь. Думаю, Белла поняла это, как только я открыл дверь.
Я молча поел, выжидая пару минут, чтобы достать мой альбом и выложить на бумагу это отдельное воспоминание и выбросить его из моей гребаной головы. Вместо этого она уложила меня лицом к себе и нежно начала поглаживать мои волосы. Я вздохнул. Она начала задавать вопросы о тех воспоминаниях, которые я с таким трудом пытался выкинуть из головы.
Что-то в том, как она держала меня и шептала мне, заставило меня полностью открыться ей. Рассказать ей все то дерьмо, о котором даже не хотел думать в течение дня при других людях. Дерьмо, которое отбросило меня на годы назад, в маленький домик в Чикаго.
Я хотел было разозлиться на нее за то, что она спрашивала меня обо всем этом и силой вытаскивала это из моей головы своим шелковым голосом и гипнотизирующим взглядом карих глаз. Но я не смог. Потому что рассказать ей лучше, чем рисовать это, и, когда я проснулся утром, я мог сосредоточиться опять.
У моей девочки, как и у меня, тоже были дерьмовые дни. Это было так, блять, очевидно, когда она приходила с вымученной улыбкой. Она была слишком тихой и одинокой, когда я ел, украдкой бросая на нее, прислонившуюся к моему плечу, взгляды, краем глаза. После этого я сажал ее на колени и обнимал, упрашивая рассказать, что случилось. Она обычно делала это.
Один раз это была мелочь, которая сбила меня с толку. Она сказала «нет» Брендон, когда та позвала ее по магазинам. В другой раз это было нечто более очевидное. Она увидела Эсме и Брендон, лежащих вместе на диване и обсуждающих детство Брендон. Она с мученическим видом охарактеризовала это как «мать и дочь». Я, блять, полностью сочувствовал ей. Именно по этой огромной причине я редко ходил к Джасу в дом. Он был очень близок со своей матерью.
Моя девочка плакала этой ночью. Мое сердце разбивалось, когда я успокаивающе поглаживал ее по спине, держа ее на коленях. Обычно она плакала от горечи ее состояния или истерики. Я очень редко видел ее плачущей от таких специфических вещей. Она час тихо рыдала на моем плече.
Мы просто разговаривали, когда нам нужно было пережить ночь с действительностью нашей жизни. Просто несколько гребаных часов полежать в темноте и позволить воспоминаниям уйти. Это был странный вид интуиции.
Эти темные ночи делали следующую ночь светлее. Потому что все это дерьмо приходило и уходило, и мы оставались вместе, не думая больше об этом. Мы опять могли улыбаться и смеяться, пока я ел. После всего мы раньше начинали свой десенсибилизирующий процесс.
***
На двенадцатую ночь наступил прогресс. Мы занимались любовью, как всегда, и она перекинула через меня ногу. Я совсем неприлично обхватил ее за задницу, пока она лизала и посасывала мою шею, заставляя меня стонать в нее. У меня было огромное желание перекатить ее на спину, но вместо этого я решил перекатить ее на себя, укладывая себе на грудь и прижимаясь к ее губам. Мы впервые сменили позицию.
Она, задыхаясь, простонала, вдавливая себя в меня и вжимаясь в мою эрекцию, всхлипнув мне в рот. Я простонал и крепче сжал ее задницу, поощряя ее продолжать, и она повторила это. Это было гребано сексуально. Но через некоторое время, пока наши языки сражались друг с другом, я сел вместе с ней, отрываясь от ее губ и начиная мои попытки дотронуться до ее груди. Она запустила пальцы в мои волосы и облизала губы. Поглаживания и ласки так расслабили ее, что она прислонилась лбом к моему, прикрыв глаза, когда я начал ощупывать ее верхушки.
Это была первая ночь, когда я смог это сделать. Было всего два печенья. Мы обычно доходили до четырех, после чего слишком уставали, чтобы продолжать. Я оставил мои руки неподвижно лежать на ее груди после последней успешной попытки. Она все еще прижимала свой лоб к моему, но уголки ее губ искривились в триумфальной улыбке, и наконец открыла глаза, встретившись со мной взглядом.
Она смяла мои губы своими, вжимая свою грудь в мои руки, готовая, чтобы я более тесно ощупал ее. И я сделал это. Я тоже простонал в ее рот, начал ощупывать ее, надавливая на ее язык. Только гребано молясь, чтобы она не начала извиваться на моей эрекции, широко расставив ноги.
Мы больше продолжали этой ночью. Я знал, что она хочет почувствовать это дольше. Поэтому я продолжал массировать и сдавливать ее верхушки, пока она лизала и посасывала мою шею вверх и вниз, и, задыхаясь, возвращалась к моим губам.
В конце концов, я позволил поцелуям перерасти в нежные медленные чмоки и уменьшил давление на ее грудь, и, наконец, переместил руки, чтобы погладить ее щеки и волосы. Она поняла, что я делаю, и, в итоге, залезла на меня с последним поцелуем и улыбкой, от которой я хихикнул.
Она все еще улыбалась в мою грудь, напевая колыбельную, и я вдыхал цветы и печенья в ее волосах.
Это была хорошая ночь для моей девочки. И я мог лапать ее, так что, действительно, нам обоим не на что было жаловаться.
---
Я начал менять позиции в поисках той, где моей девочке будет лучше всего. Я, бля, изучал больше мою девочку. Мелочи были очень важны. Она любила, когда я нежно пощипывал мочку ее уха. И когда она пощипывала за мочку меня, я стонал в ее ухо. Были и вещи, от которых она говорила безопасное слово. Дерьмо, которого я не ожидал.
Одной ночью я изменил позицию и лежал сверху. Она, казалось, получала много удовольствия. Мы сражались языками друг против друга, задыхаясь, она двигала подо мной своими бедрами. Потом она начала дергать мои волосы. Мой скальп и так болел от предыдущей ночи, и я не хотел, чтобы это повторялось. Но вместо того, чтобы сказать безопасное слово, я протянул руки и взял ее за запястья, нежно убирая их с моих волос и вздыхая с облегчением, когда опустил их к ее голове. Я не знал, почему это сделал, но придерживал ее запястья, со вздохом отрываясь от ее губ и начиная целовать шею, а она извивалась подо мной. Потом я завел запястья ей за голову и придержал там.
Она застыла подо мной, останавливая извивания.
- Печенье, - она в шоке вытянула запястья.
Я отпустил их и вскинулся так быстро, что моя голова немного закружилась. Я, задыхаясь, сидел на коленях между ее ногами, потирая ее бедра вверх и вниз, с извинением глядя на нее, пока мы восстанавливали дыхание.
Я закончил на этом ночь, чувствуя себя по-настоящему дерьмово за такую идиотскую и небрежную попытку принять доминирующую позицию над моей девочкой. Я должен был знать, что она почувствует себя неудобно.
Я был заботлив после этого, обычно позволяя ей лежать на мне и пытаясь показать ее подсознанию, что фактически доминирует она. Ощупывания продолжались. Она всегда была так, блять, нетерпелива, желая начать пораньше это каждую ночь, что иногда отрывалась от моих губ и молча умоляла меня начать еще до того, как я был готов.
Печенья и расслабления начали постепенно занимать все меньше и меньше времени, давая нам все больше времени каждую ночь получать удовольствие от ее груди в моих руках. От моего внимания не ускользнуло, что она начала носить легкие свитера.
Мы боролись с ее мозгом каждую ночь, монотонно ломая барьер с каждым прикосновением и ощупыванием. Задыхаясь друг от друга, чертовски сексуально озабоченные, мы беспрестанно целовались, прижимаясь ближе друг к другу со стонами и постанываниями. Процесс был гребано медленным. Но, в конце концов, мы сделали это.
Тридцать дней. Целый месяц. И я наконец смог, блять, ощупать ее грудь руками без единого печенья.
BPOV
Я сидела, широко расставив ноги, на его коленях, прижав лоб к его лбу, расслабленно закрыв глаза, и пыталась удержать в себе громкий вопль, который серьезно угрожал разорвать меня. Он ощупывал мою грудь без всякой техники. И не было ни паники, ни другого дискомфорта.
Я не могла удержаться от широкой улыбки, которая медленно проявлялась на моем лице, пока он теснее ощупывал меня. Он тихо хихикнул, обдувая мое лицо теплым дыханием и массируя мою грудь. Я вздохнула и открыла глаза, встречаясь с его взглядом и нежно поглаживая его волосы.
Я чувствовала себя живой. Такой победившей и торжествующей, что страстно смяла его губы и прижала его лицо к себе. Он улыбнулся и легко завалился назад на подушки, опуская меня вниз. Я втолкнула мой язык ему в рот, пока он продолжал сжимать мою грудь.
Это была лучшая ночь за целый месяц. Нелепые тяжелые препятствия. Если моя задница давала знак, что техника подходит, и нам больше она была не нужна для моей груди. От этой мысли я поскакала в ванну вприпрыжку, когда пришло время ложиться спать.
Это были длинные тридцать дней. Я считала их и мысленно документировала каждую деталь каждой ночи у себя в мозгу.
Эдвард был чокнутым святым. Потому что мой самоконтроль покинул комнату двадцать восемь дней назад. Я занимала его самоконтроль на время, удерживая себя от того, чтобы не коснуться его так же, как и на лугу в тот день. У Эдварда было мое безопасное слово, сдерживающее его каждую ночь. У меня не было такой роскоши. Ничто не останавливало меня от того, чтобы прикоснуться к нему и опять услышать эти звуки. Достоинство и добродетель жестоко переоценили.
Я чувствовала его каждую ночь, когда мы лежали в кровати. Он был перевозбужден. Из-за меня. Каждую ночь. Даже в те ночи, что мы не занимались сексом и говорили о вещах, из-за которых я плакала. Мы все еще поворачивались так, чтобы чувствовать друг друга, ближе прижимаясь телами под одеялом.
Я гадала, как он переносит это. Умышленно сдерживал всю сексуальную неудовлетворенность. Я, безусловно, не жаловалась, потому что он делал это все для меня. Из-за меня. Но в некоторые ночи мне было любопытно, как он еще может действовать. У меня были большие проблемы со сдерживанием похоти.
Конечно, были ночи, когда похоть уходила от нас. Иногда я приходила, мучаясь от того, что произошло за день. И он держал меня и позволял мне плакать, выслушивая мои проблемы и всегда заставляя меня чувствовать себя лучше в конце ночи.
Дни в школе были тяжелыми. Но наличие рядом Эдварда в любой возможный момент делало их сносными. Он провожал меня через коридор, сердито глядя на прохожих и иногда напрягаясь от чего-то, что расстраивало меня. Я теснее обнимала его за талию и шептала в пол, что люблю его. Он расслаблялся.
Ланч стал моим любимым временем в школе. Я могла подвинуться ближе к Эдварду, хотела снять капюшон, он клал руку мне на плечи, и я поглаживала его колено. Джаспер, Роуз и я могли поговорить о биографиях исторических лиц. Я более робко разговаривала с Джаспером, но свободно разговаривала с Роуз. Меня всегда задевало, что у нас нет общих интересов, хотя мы называемся друзьями и связаны через Элис.
Я начала делать пакет с печеньями и для нее, с первого дня, как заговорила с ней. Она была вспыльчивой и не любила моих первого и второго любимых парней. Но она стала ближайшей подругой, с которой у меня не было кровного родства. И я не хотела, чтобы она испытывала отталкивающие чувства, когда у нас у всех было печенье, а у нее нет.
Когда на следующий день я отдала ей ее пакет, она прокомментировала что-то вроде того, что от печенья растолстеет. Но уголки ее губ дернулись, она открыла пакет и ела печенье с остальными.
Я почти обделалась, когда заговорили Эдвард с Элис. Я была так испугана, что хотела раствориться в кожаной куртке Эдварда, предчувствуя Третью Мировую Войну в комнате для ланча старшей школы Форкса. Но вместо этого они начали сравнивать собственные музыкальные пристрастия. Это было потрясающе. Это было божественно. Наблюдать, как они соглашаются с чем-то без злобы или сердитых взглядов. Они улыбались друг другу всякий раз, как выясняли, что что-то нравится им обоим. Даже гнилостные бактерии не смогли разрушить мое приподнятое настроение.
И в конце дня, сев в «порше» с Элис, она действительно поздравила меня, что я нашла парня с хорошим вкусом в музыке. Я с широко открытым ртом посмотрела на нее, а она улыбалась всю дорогу. Я удивлялась, что она все-таки сломалась за недели. И гадала, что это было.
С этого дня Элис не смотрела на Эдварда со злостью. Вместо этого она изредка спрашивала его о каком-нибудь новом альбоме или оскорбляла его манеру одеваться. Для Элис это было хорошо. Я говорила ему, когда мы шли на биологию, чтобы он понял, какой нелепой была ее любовь к одежде. Он захихикал и покачал головой, а я теснее обняла его за талию с широкой улыбкой.
Я никогда не выходила из спортзала в плохом настроении. Меня не задевало, как Джессика со злостью смотрит на меня, или как Джеймс прячется от меня. Я с успехом отталкивала это все от меня, считая минуты до звонка, когда я смогу выйти из дверей навстречу Эдварду, который всегда ждал меня с кривоватой улыбкой.
Дорога домой с Элис стала более спокойной, когда я, наконец, постепенно внедрила в наши разговоры мои отношения с Эдвардом. Я всегда придерживалась легких тем – какое печенье он больше всего любит, как сильно он любит приготовленную мною еду, какой он всегда нежный, когда идет со мной через коридор. Я боялась затронуть тему, которая расстроит ее. Все, что касается физической близости, далекой от той, что она уже видела между нами.
Я думала, что она наверняка знает, но никогда не интересовалась прошлым, что я охотно предложила ей. Может, однажды я смогу поговорить с ней более спокойно обо всех этих вещах. Я надеялась, что смогу.
Когда мы приезжали домой, я обычно сидела у нее в комнате и читала ее глупые женские журналы, пока она делала домашнюю работу или ковырялась у себя в шкафу. Она всегда ухмылялась, когда видела, что я читаю, возможно, думая, что ее женственность перешла на меня. Что было полной ложью.
Я продолжала позволять ей одевать меня каждый уикенд. И я была более чем рада, что она выбирает более консервативные вещи, хотя иногда говорила, что облегчает для меня ее представления о моде. Я использовала мое вето на ее первый выбор каждую субботу. Я думаю, она планировала это заранее. Хитрая пикси.
И каждый вечер я делала ужин для нас троих. Эсме улыбалась мне, когда мы обсуждали наш день. Я чувствовала, что Элис более удобно обсуждать вещи типа Джаспера со мной, с тех пор как у меня появилась собственная информация, касающаяся бойфрендов. Не то, что я обычно делала.
И я еле дожидалась десяти часов, всегда делая печенья и раскладывая их в восемь пакетов, выставленных на стойке. Я делала четыре противня для печенья каждый вечер. Мне нравилось это - знать, что так много людей делят мое творчество. Я только немного смущалась названий, которые я давала им, частным образом обозначая свой день. Особенно когда названия были вроде «Вкусных Ягодных Покусываний». Конечно, только Эдвард и я понимали подтекст этих названий. Он любил, когда я использовала свои зубы. Эдвард, возможно, думал, что я не знаю, но могу сказать, что всякий раз, когда мои зубы касались мочки его уха, он начинал дрожать.
Я сохраняла каждый кусочек информации для отчаянных мер, когда мне нужно было изменить его контроль, а я не могла дергать за волосы. Это, возможно, было коварно, но я хранила все для дальнейшего использования.
Когда я ночью забиралась по решетке к его двери, то всегда тревожилась. Нервничая от того, что могло произойти, пока мы были врозь, и он опять потерялся в своих воспоминаниях. От этого мои ноги беспокойно притопывали, когда он открывал дверь. Я первым делом проверяла его лоб.
Это все оттого, что так уже случилось в одну из ночей. Я видела складку у него на лбу и знала, что у него проблемы. Это было неожиданно, потому что в школе было все в порядке. Но я слишком хорошо знала его поведение. Похожим образом он вел себя, когда Эсме спросила о его детстве.
Он молча ел, бросая взгляды туда, где лежал его альбом. Но когда он доел, я не позволила ему уходить дальше в его расстройство.
Я сделала то же, что и той ночью после обеда. Уложила его на кровать рядом со мной, когда он доел, и стала нежно поглаживать его волосы. Я спрашивала его о его маме. И, как и раньше, в его глазах вспыхнула боль, и он закрыл их. И когда они опять открылись, боль опять трансформировалась в невинность и ранимость, и Эдвард опять стал чужим.
Он начал теребить локон моих волос за спиной, точно, как и прошлый раз. Он тоскующе улыбался, рассказывая мне о событиях одного ее дня рождения, когда он был ребенком. Как он сделал ей поздравительную открытку, полностью самостоятельно, приклеив бумажные сердечки и воздушные шары. Он широко улыбался и качал головой, рассказывая, как разлил по кухонному столу клей и вытирал его своей рубашкой.
Он так гордился своей открыткой, что описал мне ее в мельчайших деталях, теребя мой локон и глядя на меня широкими глазами. Зеленая, розовая и черный фломастер. Первые три сердечка были кривыми, но он сложил бумагу посередине и вырезал по половине сердечка. Закончив и раскрыв их, он получил прекрасные симметричные сердечки со сгибом посередине.
Он начал быстрее теребить локон, когда ухмыльнулся и рассказал, что этот процесс не подходил для зеленых шариков, и у него заняло много времени вырезать их правильно.
Я тихо захихикала, когда он описывал мысленные обсуждения, добавлять или нет на них блеска. Его глаза расширились, и невинность возросла, когда он объяснял, как дарил открытку.
Я мысленно представила себе эту картину. Маленький Эдвард, возбужденный и счастливый, показывает открытку маме, лицо которой сияет энтузиазмом, а вся его рубашка перепачкана клеем.
Его улыбка выросла и еще больше стала тоскующей, когда он описывал реакцию матери. Счастье и сияние. Гордость за него.
Он рассказывал мне, как она вечером села около него на кровать и с широкой улыбкой напевала колыбельную, целуя его в щеку.
Он, вздыхая, улыбнулся, теребя мои волосы.
- Я гадал, что потом случилось с открыткой, - задумчиво тихо шепнул он. Пока он пытался вспоминать, глядя в мои глаза, его тоскующая улыбка медленно пропадала. Его брови сошлись вместе, страдальческие глаза наполнились слезами, и он открыл рот, тут же закрыв его опять.
Он начала яростно теребить мои волосы, сведя брови, открывая и закрывая рот. Видно было, что он знает, что случилось, но слова не могут вырваться из его рта.
Когда на подушку, наконец, потекли слезы, я зарылась в его шею, крепко обнимая его. Обнимая его, пока он тихо плакал в мое плечо, и борясь с желанием заплакать самой.
Что-то в этой истории расстроило меня, хотя это были счастливые воспоминания. Что-то в рассказе о том, как он делал поздравительную открытку, заставило мое сердце сжаться, я загоняла слезы назад и поглаживала его волосы. Что-то большее, чем факт, что эта открытка, возможно, сгорела.
Это было розовое сердечко со сгибом посередине.
Предполагалось, что сердечко будет совершенным, но сгиб портил его. Сердечко технически было целым, но сгиб делил его на две части.
Он вложил в это много времени и усилий. Небольшой поступок, который заставил его гордиться и волноваться, когда он дарил открытку маме на день рождения.
Он сделал это для нее. Женщине, которая напевала ему колыбельную каждый вечер и позволяла пачкать хорошую одежду, когда он летом копал ямки в саду. Он отдал ей всю его любовь, как любой ребенок матери. Безоговорочно, без любых вопросов или оставляя себе немного. Он вложил ее в половинку розового бумажного сердечка, чтобы оно получилось совершенным.
И, когда я слышала его мучительные рыдания в плечо моего свитера, то хотела найти ее и умолять объяснить, что случилось. Я хотела спросить ее, как она могла сделать это. Бросить это прекрасное сердце, которое просто хотело ее любви и понимания. Я хотела посмотреть ей в глаза и попытаться понять, как она могла уйти от него.
Но мысленный образ розового бумажного сердечка Эдварда вызвал у меня еще одно сильнейшее желание, не испытываемого мною за всю жизнь.
Я хотела найти ее и врезать ей по ее гребаному лицу.
