Я ждал, пока наши периодические листки не израсходуют свою обычную
порцию критики. Против справедливости этой критики в целом я ничего не могу
воз- разить; мне не пристало оспаривать ее легкие порицания, и возможно,
что, будь она менее доброй, она была бы более искренней. Но, выражая всем
критикам и каждому в отдельности свою благодарность за их терпимость, я
должен все-таки высказать свои замечания по одному только поводу. Среди
многих справедливых упреков, которые вызвал характер моего "странствующего
рыцаря" (я все-таки, несмотря на многочисленные признаки обратного,
утверждаю, что это характер вымышленный), высказывалось мнение, что он, не
говоря уже об анахронизмах, ведет себя очень нерыцарственно, между тем как
времена рыцарства - это времена любви, чести и т. п. Но теперь уже известно,
что доброе старое время, когда процветала "любовь добрых старых времен,
старинная любовь", было как раз наиболее развратным из всех возможных эпох
истории. Те, кто сомневается в этом, могут справиться у Сент-Пале во многих
|
|
местах, и особенно во второй части (стр. 69). Обеты рыцарства исполнялись не
лучше, чем все другие обеты, а песни трубадуров были не менее непристойны и,
уж во всяком случае, менее изысканны, чем песни Овидия. В "Судах любви",
"Беседах о любви, учтивости и любезности" гораздо больше занимались любовью,
чем учтивостью и любезностью. Смотри об этом Роллана и Сент-Пале.
Какие бы возражения ни вызывал в высшей степени непривлекательный
характер Чайльд-Гарольда, он был, во всяком случае, настоящим рыцарем - "не
трактирным слугой, а тамплиером". Между прочим, я подозреваю, что сэр
Тристрам и сэр Ланселот были тоже не лучше, чем они могли быть, при том, что
это персонажи высокопоэтические и настоящие рыцари "без страха", хотя и не
"без упрека". Если история установления "Ордена Подвязки" не вымысел, то,
значит, рыцари этого ордена уже несколько столетий носят знак графини
Сэлисбери, отнюдь не блиставшей доброй славой. Вот правда о рыцарстве. Берку
не следовало сожалеть о том, что времена рыцарства прошли, хотя
Мария-Антуанетта была так же целомудренна, как и большинство тех, во славу
которых ломались копья и рыцарей сбрасывали с коней.
За время от Баярда до сэра Джозефа Бенкса, самого целомудренного и
знаменитого рыцаря старых и новых времен, мы найдем очень мало исключений из
этого правила, и я боюсь, что при некотором углублении в предмет мы
перестанем сожалеть об этом чудовищном маскараде средних веков.
Теперь я предоставляю Чайльд-Гарольду продолжать свою жизнь таким,
|
|
каков он есть. Было бы приятнее и, конечно, легче изобразить более
привлекательный характер. Было бы легко притушить его недостатки, заставить
его больше делать и меньше говорить, но он предназначался отнюдь не для
того, чтобы служить примером. Скорее следовало бы учиться на нем тому, что
ранняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности
прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость
путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия -
самого могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или,
вернее, ложно направленной. Если бы я продолжил поэму, образ Чайльда к концу
углубился бы, потому что контур, который я хотел заполнить, стал бы, за
некоторыми отклонениями, портретом современного Тимона или принявшего
поэтическую форму Зелуко.
Лондон, 1813
ИАНТЕ
Ни в землях, где бродил я пилигримом,
Где несравненны чары красоты,
Ни в том, что сердцу горестно любимым
Осталось от несбывшейся мечты,
Нет образа прекраснее, чем ты,
Ни наяву, ни в снах воображенья.
Для видевших прекрасные черты
Бессильны будут все изображенья,
А для невидевших - найду ли выраженья?
Будь до конца такой! Не измени
Весне своей, для счастья расцветая.
И красоту и прелесть сохрани -
Все, что Надежда видит в розах мая.
Любовь без крыльев! Чистота святая!
Хранительнице юности твоей,
Все лучезарней с каждым днем блистая,
Будь исцеленьем от земных скорбей,
Прекрасной радугой ее грядущих дней.
Я счастлив, пери Запада, что вдвое
Тебя я старше, что могу мечтать,
Бесстрастно глядя на лицо такое,
Что суждена мне жизнью благодать
Не видеть, как ты будешь увядать,
Что я счастливей юношей докучных,
Которым скоро по тебе страдать,
И мне не изливаться в рифмах звучных,
Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных.
О, влажный взор газели молодой,
То ласковый, то пламенный и страстный,
Всегда влекущий дикой красотой,
Моим стихам ответь улыбкой ясной,
Которой ждал бы я в тоске напрасной,
Когда бы дружбы преступил порог.
И у певца не спрашивай, безгласный,
Зачем, отдав ребенку столько строк,
Я чистой лилией украсил свой венок.
Вошла ты в песню именем своим,
И друг, страницы "Чайльда" пробегая,
Ианту первой встретив перед ним,
Тебя забыть не сможет, дорогая.
Когда ж мой век исчислит парка злая,
Коснись тех струн, что пели твой расцвет,
Хвалу тебе, красавица, слагая.
Надежде большим твой не льстит поэт.
А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.