Гражданский активизм эпохи застоя

Олег Яницкий

Длинные 1970-е: гражданское общество тогда и сейчас

Гражданский активизм эпохи застоя

Сначала об общей атмосфере тех лет, в которой формировался этот активизм. После четырех лет страшной войны и еще десяти, потребовавшихся на залечивание ее ран, страна наконец начала строиться, ее граждане - обустраиваться. Заводы работали, массовое жилищное строительство шло полным ходом, квалифицированных рабочих рук не хватало, о безработице и не слышали, молодежь училась, престиж образования и науки был чрезвычайно высок, на пенсию можно было жить и лечиться. Возможно, что каждый при этом «просвечивался» органами, но люди продолжали работать и учиться, отдыхать, воспитывать детей, строить планы на будущее. Критическая масса образованных и любящих свое дело людей нарастала. Это были годы зрелости тех, кто выжил на войне, - их настрой на созидательный мирный труд был очень высок.

Давление власти ощущалось, но не настолько, чтобы надо было замереть и отказаться от любимого дела. Общественная работа (не путать с «общественными работами»!) была нормой. Даже в такой, тогда весьма идеологически острой сфере, как социология, контроль и запрет не были тотальными - 1970-е годы были временем становления Советской социологической ассоциации. Хотя многие работы западных социологов были «гайкованными» («гайка» - штамп библиотечного спецхрана), мне, например, удалось основательно познакомиться с работами одной из основных школ американской социологии - чикагской, читая в открытом доступе работы по градостроительству и урбанизму. Мы регулярно встречались с социологами левой ориентации Великобритании, Италии, Франции, США. В 1980 году на Международном социологическом конгрессе в Варне (Болгария) советская делегация была второй по численности после американской.

Теперь несколько фактов из области, профессионально мне близкой. Студенческие дружины охраны природы (ДОП), возникнув в конце 1960-х, в следующем десятилетии развернули свою деятельность по всей стране. Их лозунгом был: «У природы должны быть везде свои люди», моральным императивом: «Если не мы, то кто же?», главными мотивами - самоорганизация, самовыражение и самореализация. Движение имело свои научные, просветительские и практические программы, как, например, «Флора», «Фауна», «Выстрел» и «Борьба с браконьерством». Лидеры и участники движения не только сохранились как общность на протяжении последующих 40 лет, но и стали ведущей силой гражданских экологических инициатив и движений 1980-1990-х годов. Даже комсомол тех вузов, на базе которых действовали ДОПы, вынужден был потесниться, настолько сильными они были. Более того, члены ДОПов одновременно были общественными инспекторами добровольных обществ охотников и рыболовов. Сегодня многие воспитанные в дружинной среде активисты возглавляют ведущие экологические НКО России.

Программа «Экополис», созданная в 1979 году биологами из МГУ, а также социологами и культурологами из других вузов и НИИ в тесном сотрудничестве с органами местной власти и группами местных активистов, осуществлявшаяся первоначально на базе биологического центра АН СССР (в городе Пущино под Москвой), была подхвачена многими другими научными и образовательными центрами. И не только подхвачена - неравнодушные люди в малых городах стали создавать собственные группы, развивающие различные темы программы «Экополис». Группа преподавателей, возглавляемая Дмитрием Кавтарадзе, стала центром притяжения работ по городской экологии, которые начали вестись в этот период во многих городах СССР. Смысл и сила программы были в ее комплексности, междисциплинарности, в участии местной власти (тогда она была гораздо более доступной и чувствительной к местным экологическим проблемам) и гражданских сил (дискуссионных клубов, кружков, школ молодого лесника и так далее). Возможно, именно тогда начали возрождаться общественно-научные исследования. Сегодня «Экополис» - это бренд целого направления в экологии и связанных с нею социологии и технических науках.

Наиболее мощным и длительным протестным общественным движением 1970-х было движение в защиту Байкала против строительства поблизости от него целлюлозно-бумажного комбината и ряда других промышленных предприятий. Снова во главе его встали ученые, которые вовлекли в него тысячи активистов по всему Советскому Союзу. Это было противостояние мощной ведомственной машины и советской общественности. Причем голос писателей, как, например, Валентина Распутина, был не менее весом, чем заявления и протесты с мест. Публичные выступления Распутина в защиту Байкала были первым в послевоенной истории страны опытом «одиночного сопротивления» или, как теперь говорят, «индивидуального гражданского противостояния». В этом же ряду стоят Василий Белов, Сергей Залыгин и многие другие. Замечу, и отдельные протесты, и кампания в целом освещались центральной и местной прессой. Скупо, но освещались. Как и в первых двух случаях, на базе созданных тогда инициативных групп создавались общественные организации, которые изменились, но сохранились, защищают Байкал уже сегодня от новых напастей[1].

История заповедного дела - отдельная страница борьбы русской и затем советской интеллигенции за сохранение природы и среды обитания человека. Дело в том, что заповедные территории и земли с самого начала существования советской власти были яблоком раздора между учеными и специалистами природоохранного дела, с одной стороны, и утилитаристски ориентированными хозяйственниками и чиновниками, с другой. Их борьба продолжалась на протяжении всей советской истории, причем на стороне последних была такая тяжелая артиллерия, как Иосиф Сталин и Никита Хрущев. Заповедники в 1960-1970-е годы - это небольшие, но преданные своему делу коллективы ученых и практиков, включая тех, кто в годы репрессий был сослан «в места не столь отдаленные». Эти люди, освободившись, остались там, в глубинке, и выпестовали в своей среде целое поколение экоактивистов, в этой среде позже проходили практику ДОПовцы и другие энтузиасты природоохранного дела. Недаром американский историк Дуглас Винер вслед за Сергеем Залыгиным назвал заповедники «маленьким архипелагом свободы»[2].

Гражданский активизм был характерен для всех групп и уровней советской экологически ориентированной интеллигенции: от Клуба юных биологов зоопарка Москвы и Московского общества испытателей природы до многочисленных национальных и международных комиссий по проблемам биосферы, Советов Академии наук по тем же проблемам, собиравшим самых авторитетных и заинтересованных ученых естественного и гуманитарного профиля. А также бесчисленные экологические и ландшафтные комиссии в Союзе архитекторов СССР, НИИ градостроительства, Главохоте и других организациях и учреждениях. Для тех, кто хотел бы документально ознакомиться с историей экологического движения 1970-х (в его противостоянии советской бюрократической машине) в полном объеме, рекомендую книгу Дугласа Винера, проработавшего в архивах СССР более 10 лет[3].

Этот прорыв на публичную арену ученых, писателей, инженеров, архитекторов в качестве лидеров общественного мнения произошел в результате ряда широких общественных дискуссий в «Известиях», «Литературной газете» и других центральных изданиях. До сих пор трудно сказать, был ли этот прорыв результатом нажима обретавшей силу общественности или уловкой коммунистических идеологов, открывавших, с их точки зрения, наиболее безопасный клапан для канализации недовольства советской интеллигенции. Как бы там ни было, утверждал писатель Валентин Распутин, «…послевоенное общественное мнение после немалых сроков народного безмолвствования, в сущности, с Байкала и возродилось»[4]. Однако факт остается фактом: на публичной арене появились фигуры защитников природы и культуры «места» национального масштаба. Не менее важно было и другое: многие из них вышли из среды советской гуманитарной интеллигенции.

Сегодня даже трудно себе представить, какое значение для охраны природы имели произведения писателей-«деревенщиков» 1960-х годов - «Прощание с Матерой» и «Пожар» Распутина, «Царь-рыба» и «Последний поклон» Виктора Астафьева. То были нравственные манифесты противников варварской модернизации страны, разрушавшей и природу, и человеческую культуру. Эти лидеры общественного сознания защищали самоценность «малой истории» - историческую память рядовых людей, жителей российской глубинки, их естественные и нравственные корни, они защищали маленького человека, для которого «свет переломился» и который не знал теперь, куда ему податься под напором безудержного и безличного индустриализма-урбанизма по-советски: «…просто подхватило их всех и несет, несет куда-то, не давая оглянуться… своим шагом мало кто ходит»[5]. Целые пласты российской крестьянской культуры уходили навсегда - леса, луга, деревни погружались под воду в прямом смысле - рылись котлованы под будущие искусственные моря. Исчезало навсегда множество подробностей - деревень, ландшафтов, редких видов растений и животных, которые в совокупности и составляли эту культуру. Научная и творческая интеллигенция, как могла, противостояла этому.

Но и техническая интеллигенция, всегда находившаяся в привилегированном положении и располагавшая огромной сетью общественных и профессиональных сообществ, также хотела большего: не только решать свои профессиональные проблемы, но участвовать в разработке перспектив развития страны. И это при наличии официальной Программы строительства коммунизма в СССР, бесконечных указаний пленумов ЦК КПСС, выступлений коммунистических лидеров, то есть огромного и постоянно действующего идеологического пресса. И тем не менее в начале 1970-х годов тысячи советских образованных инженеров с огромным профессиональным и жизненным опытом, запертых в ведомственных и часто очень закрытых НИИ и КБ, почувствовали, что им как гражданам там тесно, и попытались создать - ни больше ни меньше - Всесоюзную ассоциацию социального прогнозирования, что-то вроде параллельной Академии наук СССР. Конечно, полетели головы организаторов, но факт остается фактом: это была масштабная гражданская инициатива. И далеко не единственная.