Приметы этого космического механического порядка легко опознаваемы. Прежде всего, как мы уже отмечали, произошло изменение масштаба. Привычка «мыслить по-крупному» появилась одновременно с первой человеческой машиной; ибо сверхчеловеческий масштаб, примененный к индивидуальным структурам, увеличивал личное могущество властителя. В то же время, он способствовал уменьшению видимого размера и значения всех необходимых человеческих составляющих, кроме энергичного и поляризующего центрального элемента — личности самого царя.
Парадоксальным образом, монополия власти породила и монополию личности, ибо только царь был наделен всеми атрибутами личности — как теми, что коренились в общинном устройстве, так и теми, которые, по-видимому, именно в эту пору стали постепенно зарождаться и в человеческой душе, теперь уже проклевывавшейся сквозь социальную скорлупу, внутри которой прошел весь эмбриональный период ее существования.
На этой наиболее ранней стадии личность и власть шли рука об руку: обе воплощались в фигуре царя. Ведь один только царь мог принимать решения, изменять старинные местные обычаи, создавать новые установления и претворять в жизнь коллективные деяния, никогда прежде не то что не совершавшиеся, но даже и не замышлявшиеся. Короче говоря, он вел себя как ответственная личность, способная на разумный выбор и свободная от уз племенного обычая: когда этого требовала ситуация, он волен был поступать как нонконформист и своими указами и законами вызывать отклонения от давних традиций предков. Как и некоторые исконные царские монополии — например, на бессмертие, — отдельные из этих прерогатив могли в конце концов, под известным давлением, переходить и ко всей общине. Однако здесь следует обратить внимание на усиление личности: все старые мерки были преодолены — точно так же, как раздвинулись и физические границы деревенского горизонта и узкой сельской общины. Отныне границей служил небосвод, а город представлялся не больше и не меньше, чем целым самостоятельным миром, оказавшимся во всех отношениях ближе к Небесам.
|
|
И на практике, и тем более в воображении, это увеличение масштаба применялось ко времени и пространству. Крамер замечает, что при ранних династиях легендарным владыкам приписывали невероятно долгие сроки царствования: всего восемь царей якобы правили около четверти миллиона лет до всемирного потопа, а две первые династии после потопа — около двадцати пяти тысяч лет. Это соответствует тем промежуткам времени, которые египетские жрецы все еще приписывали древней истории периода пребывания в Египте Геродота и Платона. Даже для чистого вымысла это огромные цифры. Новая черта культуры достигла апогея в отвлеченных вычислениях майя; так, Томсон сообщает: «На одной стеле в городе Киригуа начертаны тщательные подсчеты, уводящие нас вглубь прошлого на девяносто миллионов лет с лишним; а на другой стеле, неподалеку, самое раннее из указанных событий, судя по дате, произошло будто бы четыреста миллионов лет назад».
|
|
Но такое умножение истекших лет выступало лишь светской стороной более общего процесса расширения власти, символически представленного в царских притязаниях на бессмертие. Поначалу в Египте оно считалось исключительно атрибутом божественного царя, пусть даже слуги и приближенные сановники царя тоже могли разделять эту надежду на бессмертие (как было и в Шумере, где в помещении царской усыпальницы в Уре одновременно умерщвляли всех придворных — предположительно, для того, чтобы они сопровождали своего владыку в загробный мир).
В шумерском мифе о потопе царь Зиусудра («двойник» библейского Ноя) получает награду от богов Ана и Энлиля, но не символическую радугу, а дар «вечной жизни, как у богов». Желание жить безгранично долго являлось частным случаем общего стремления к устранению всяких границ, которое возникло при первой огромной концентрации власти посредством мегамашины. Любая человеческая слабость — и прежде всего, смертность, — оспаривалась и опровергалась.
Но если биологическая неизбежность смерти и разложения смеется над инфантильными фантазиями об абсолютной власти, за осуществление которых взялась человеческая машина, — то не меньше смеется над ними и сама жизнь. Картина «вечной жизни» — без зачатия, роста, плодоношения и распада, — то есть картина существования такого неподвижного, такого же лишенного любви и цели, такого же неизменного, как и существование царской мумии, — это не что иное, как картина смерти, только в ином обличье. Ну чем не возврат к тому состоянию покоя и неподвижности, в каком пребывают устойчивые химические элементы, еще не соединившиеся в достаточно сложные молекулы, чтобы творить новые формы? С точки зрения человеческой жизни, да и всякого органического существования, такое утверждение абсолютной власти было признанием психологической незрелости — полным непониманием естественных процессов рождения и роста, созревания и смерти.
Культ древних богов плодородия никогда не чурался смерти: он не творил монументальных посмешищ в камне, а обещал возрождение и обновление в ритмичном порядке жизни. А то, что обещала царская власть, было велеречивой вечностью смерти. Если бы не возобладали властные боги, если бы царская власть не нашла негативный способ увеличить размах действия человеческой машины и тем самым не возвысила царские притязания и не добилась абсолютного повиновения, — весь дальнейший ход цивилизации мог бы оказаться совсем иным.
Помимо желания вечной жизни, достигавшейся как материальными, так и магическими средствами, цари и их боги питали и другие амбиции, которые впоследствии сохранялись на протяжении веков и становились частью вульгарной мифологии нашей собственной эпохи. В шумерском сказании Этана садится верхом на орла, чтобы отправиться на поиски целебной травки для овец, которых поразило бесплодие. Уже тогда у человека родилась (или, по крайней мере, открыто заявила о себе) мечта о полете; правда, эта мечта все еще казалась столь дерзкой, что Этана, подобно Икару, был низринут на землю, когда уже приближался к цели.
Однако вскоре царей стали охранять крылатые львы; а еще в их распоряжении были небесные вестники, покорявшие пространство и время, чтобы доставлять приказания и предупреждения их земным подданным. Так, внутри царственного мифа машины уже появлялись тайные зародыши будущих ракет и телевизоров. Джинны из сказок «Тысячи и одной ночи» — лишь позднейшие народные продолжения этих гораздо более древних форм властной магии.
|
|
Тяготение к власти, отличавшее все ориентированные на небеса религии, со временем сделалось самоцелью. На протяжении всего существования ранней «цивилизации», между 3000 и 600 гг. до н.э., созидательный импульс достичь абсолютного контроля и над природой, и над человеком переходил от царей к богам и обратно. Иисус Навин приказал солнцу остановиться и сокрушил стены Иерихона звуками военной музыки52; до этого раньше сам Иегова предвосхитил ужасы атомного века, когда уничтожил Содом и Гоморру, пролив на эти города огонь и серу53; а несколько позже он даже прибег к бактериологической войне, чтобы посеять ужас среди египтян и помочь исходу евреев.
Короче говоря, ни одна из разрушительных фантазий, овладевших умами вождей нашего века — от Кемаля Ататюрка54 до Сталина, от кремлевских ханов до пентагонских канов55, — не была чужда душам богопоставленных творцов первой машинной цивилизации. С каждым новым усилением аппарата власти из бессознательного вырывались все новые причудливо садистские и убийственные импульсы. Эта травма наложила уродливый отпечаток на дальнейшее развитие всех «цивилизованных» обществ. И именно данный факт испещрил всю историю человечества кровавыми пятнами — вспышками коллективной паранойи и племенной мании величия, к которым примешивались злобная подозрительность, смертоносная ненависть и жестокие нечеловечные деяния.
Парадоксальным образом, несмотря на обещание вечной загробной жизни, другой великой прерогативой царской техники стала быстрота: все замыслы царя должны были воплощаться уже при его жизни. Скорость сама по себе является функцией эффективной власти и, в свою очередь, одним из главных средств ее выставления напоказ. Эта часть мифа машины настолько глубоко въелась в основы нашей собственной технологии, что большинство из нас потеряло из виду исходную точку. Но царские повеления, как и срочные приказы в армии, требуют выполнения «мигом». Именно там имеет свои истоки нынешняя страсть к сверхскоростному передвижению как показателю статуса человека, уже комично заявляющая о себе в межконтинентальных «порханиях» на реактивных самолетах деловой и правительственной элиты.
|
|
Лучшей иллюстрацией увеличения скорости может служить тот факт, что в Египте (как позднее и в Персии) каждый новый монарх эпохи пирамид строил себе новую столицу, которая оставалась таковой при его жизни. Для сравнения достаточно вспомнить хотя бы длившееся столетиями строительство средневековых соборов в свободных городах, не имевших возможности, подобно царям, собирать для своих нужд огромную силу. С практической точки зрения, прокладывание дорог и каналов, которые служили главными средствами ускорения перевозок и сообщения, на протяжении всей истории было излюбленной формой царских общественных работ; и форма эта достигла своей вершины в железном веке, когда римляне при Нероне задумали проложить Коринфский канал, прорубившись сквозь тридцать метров щебня и скальной породы: если бы эта работа была завершена, она явилась бы увенчанием всех древнеримских подвигов в строительстве дорог и водопроводов.
Лишь экономика изобилия, причем в эпоху, когда в долине Нила насчитывалось самое большее около четырех-пяти миллионов жителей, могла бы себе позволить ежегодно привлекать к работе сотни тысяч людей и обеспечивать их необходимой пищей, для поддержания сил при выполнении своей колоссальной задачи; что в отношении к благосостоянию общества было совершенно бесполезнейшей тратой рабочей силы, какую только можно себе представить. Хотя многие египтологи и не желают согласиться с подобным выводом, высказанное Джоном Мейнардом Кэйнсом определение «пирамидо-строения» как ухищрения, необходимого для того, чтобы справиться с избытком рабочей силы в изобильном обществе, правители которого противятся социальной справедливости и экономическому равенству, — отнюдь не неуместная метафора. Это — архетипический пример симулированного производства. Ракетостроение — вот его точный сегодняшний эквивалент.