Том Кришна и Мэри Сароджини ушли в соседнюю комнату, чтобы провести
время сиесты с детьми садовника. Сьюзила Макфэйл сидела в сумраке гостиной и
думала о минувшем счастье, вновь переживая боль утраты. Часы в кухне пробили
один раз. Пора идти. Вздохнув, она встала, обула сандалии и, выйдя из дома,
окунулась в ошеломляющий жар тропического полудня. Сьюзила взглянула на
небо. Над вулканами огромные облака ползли по направлению к зениту. Через
час, возможно, будет дождь. Перебираясь от одного озерка к другому, женщина
шла по обсаженной деревьями тропе. Вдруг с вершины одной из смоковниц с
шумом слетела стая голубей. Зеленокрылые, с коралловыми клювами, с грудками,
переливающимися, как перламутр, они летели в сторону леса. Как они красивы,
как невыразимо привлекательны! Сьюзила чуть было не повернула голову, чтобы
прочесть выражение восторга на запрокинутом лице Дугалда, но опомнилась и
опустила глаза. Нет больше Дугалда, и ее единственная спутница -- боль: так
болят отнятые конечности, вернее -- их призраки, и эта призрачная боль долго
|
|
мучает тех, кто перенес ампутацию.
-- Ампутация,-- проговорила она тихо,-- ампутация...-- И тут же
замолчала, почувствовав, как глаза наполняются слезами. Нельзя себя жалеть.
Пусть Дугалд мертв, но птицы так же прекрасны, а дети -- и ее, и чужие --
по-прежнему требуют любви и заботы. Преследуемая болью одиночества, она не
должна забывать, что теперь надо любить за двоих, жить за двоих, думать за
двоих; и надо смотреть на все не только своими, но и его глазами, как до
катастрофы, когда они были единой душой, единым разумом.
А вот и бунгало доктора Макфэйла. Сьюзила поднялась по ступеням,
пересекла веранду и вошла в гостиную. Свекор сидел у окна, отхлебывая
холодный чай из керамической кружки, и читал "Journal de
Mycologie"1. Доктор взглянул на Сьюзилу и приветливо улыбнулся.
1 "Журнал микологии" (франц.). Здесь и далее -- примечания переводчика.
-- Сьюзила, дорогая! Я рад, что ты сумела прийти. Сьюзила наклонилась и
поцеловала щетинистую щеку доктора.
-- Мэри Сароджини сказала мне, что наткнулась на потерпевшего
кораблекрушение. Это правда? -- спросила она.
-- Да, это верно. Он англичанин. По профессии журналист. Недавно был в
Китае, по пути заглянул в Рендан. Вчера его лодка разбилась о камни во время
шторма.
-- Что он из себя представляет?
-- Внешность мессии. Но слишком умен, чтобы верить в Бога или
собственное предназначение. Однако, если бы верил, излишняя
впечатлительность помешала бы ему осуществить свою миссию. Его мышцы жаждут
действия, а душа -- веры, но нервные окончания и рассудок не позволяют.
|
|
-- Наверное, он очень несчастлив?
-- Да, настолько несчастлив, что хохочет, как гиена.
-- Сознает ли он сам, что смех его напоминает лай гиены?
-- Да, и гордится этим. Даже изрекает афоризмы по этому поводу. "Я
человек, который в ответ не говорит "да"."
-- Колено серьезно повреждено? -- спросила Сьюзила.
-- Нет, не очень. Но держится температура. Я назначил ему антибиотики.
Твоя задача -- поднять сопротивляемость и дать шанс vismedicatrix
naturae1.
-- Я сделаю все возможное.
Помолчав, она сказала:
-- Я заходила к Лакшми по дороге из школы.
-- Как она, на твой взгляд?
-- Примерно так же. Пожалуй, немного слабей по сравнению со вчерашним.
-- Вот и мне так показалось сегодня утром.
-- К счастью, боль не усиливается. Мы пока справляемся с ней
психологически. А сегодня мы работали над тошнотой. Лакшми сумела немного
попить. Думаю, внутривенные вливания сейчас не нужны.
-- Слава богу! -- сказал доктор Макфэйл.-- Эти внутривенные --
настоящая пытка. Лакшми всегда смело смотрела в лицо опасности, но к уколам
почему-то относилась с самым необъяснимым ужасом.
Доктор вспомнил, как, в первые дни супружества, он, потеряв терпение,
обозвал ее трусихой. Лакшми заплакала и, примиряясь с мученической долей,
умоляла простить ее. До сих пор ему было стыдно за свою несдержанность.
Лакшми, Лакшми... Через несколько дней ее не станет. Тридцать семь лет они
прожили вместе.
-- О чем вы беседовали? -- спросил он у невестки.
-- Ни о чем в особенности,-- ответила Сьюзила. Но это было не так. Они
говорили о Дугалде, и Сьюзиле не хотелось пересказывать их разговор.
-- Мой первенец,-- прошептала умирающая.-- Я не знала, что дети бывают
так красивы.
Ее глубоко запавшие, обведенные чернотой глаза засветились тихой
радостью, на бескровных губах появилась улыбка.-- Пальчики крохотные,--
рассказывала Лакшми слабым, сиплым голосом,-- и такой жадный ротик!
1 целительным силам природы (лат.).
Иссохшей дрожащей рукой она коснулась места, где еще год назад, до
операции, была грудь.-- Не знала,-- повторила она. Да и откуда ей это было
знать до того, как ребенок родился? Рождение его стало откровением, началом
новой любви и нежности.-- Ты понимаешь, о чем я?
Сьюзила кивнула. Конечно, она понимала, ведь у нее самой было двое
детей, и она также пережила ошеломление этой любви и нежности -- вместе с
мужчиной, в которого превратился маленький Дугалд с крохотными пальчиками и
жадным ротиком.
-- Я постоянно боялась за него,-- шептала умирающая.-- Он был таким
сильным, таким своенравным... Он доставил бы нам немало огорчений, будь у
него другая жена. Я так рада, что его избранницей оказалась ты.
Бесплотная рука коснулась ладони Сьюзилы. Склонившись, Сьюзила
поцеловала ее. Обе женщины заплакали.
Доктор Макфэйл вздохнул, отложил журнал и чуть вздрогнул, будто только
что выйдя из воды.
-- Нашего гостя зовут Фарнеби,-- сказал он.-- Уилл Фарнеби.
-- Уилл Фарнеби,-- повторила Сьюзила.-- Что ж, пойду взгляну, чем можно
ему помочь.
Она вышла из комнаты. Доктор Макфэйл поглядел невестке вслед, а потом
откинулся на кресле и закрыл глаза. Он думал о жене и сыне: Лакшми медленно
угасает, а жизнь Дугалда оборвалась внезапно, словно неожиданно погасло
яркое пламя. Доктор размышлял о непостижимой цепи случайных изменений,
которые составляют жизнь, о тех радостях, ужасах и нелепостях, что,
соединяясь, образуют непонятный и все же полный божественного смысла рисунок
человеческой судьбы.
-- Бедная девочка,-- прошептал доктор Макфэйл, вспомнив, как
переменилась в лице Сьюзила, когда он сообщил ей о смерти Дугалда.-- Бедная
девочка!
В "Journal de Mycologie" была статья о грибах, вызывающих галлюцинации.
Вот еще одна из замысловатых нитей, вплетенных в узор человеческой жизни.
|
|
Доктору вспомнились строки из стихотворения старого раджи, несшие отпечаток
присущей ему парадоксальности.
Всякая вещь
безразлична другой всецело,
но трудятся вместе,
разобщенные, ради Добра
вне Добра, для Бытия
мимолетного -- но более бесконечного,
преходящего -- но более вечного,
чем Бог в небесах.
Дверь скрипнула, и Уилл услышал легкие шаги и шуршание юбок. Чья-то
рука легла ему на плечо, и зазвучал грудной, певучий женский голос.
-- Как вы себя чувствуете?
-- Довольно скверно,-- ответил Уилл, не открывая глаз. В его ответе не
было ни самодовольства, ни стремления разжалобить: только признание
реального положения вещей стоиком, которому надоело ломать комедию,
прикидываясь бесстрастным, и он обиженно выпалил истину.
-- Довольно скверно.
Она вновь тронула его за плечо.
-- Меня зовут Сьюзила Макфэйл. Я мать Мэри Сароджини.
Уилл неохотно повернул голову и открыл глаза. Взрослая и посмуглевшая
Мэри Сароджини сидела возле кровати и улыбалась с дружеским участием. Не
тратя усилий на ответную улыбку, Уилл пробормотал:
-- Здравствуйте.-- Еще выше натянул простыню и вновь закрыл глаза.
Сьюзила молча рассматривала лежащего перед ней человека: угловатые
плечи, выступающие ребра, бледная нордическая кожа производили на нее,
паланезий-ку, впечатление необычайной хрупкости и уязвимости. Черты его лица
были резкими,-- человека с такой внешностью легко узнать та расстоянии,-- и
еще была в нем какая-то трепетность и открытость, будто -- подумалось
Сьюзиле -- живьем содрали кожу и оставили страдать.
-- Насколько мне известно, вы из Англии.
-- Не все ли равно,-- раздраженно пробормотал Уилл,-- откуда я и куда
направляюсь. Из одной преисподней в другую.
-- Я училась в Англии,-- сказала Сьюзила.-- Это было вскоре после
войны.
Уилл старался не слушать, но уши, к сожалению, не имеют век, и
невозможно защищаться от проникающего в них голоса.
-- Моя подруга тоже изучала психологию,-- продолжала рассказывать
Сьюзила,-- ее родители жили в Уэлсе. Она пригласила меня в гости на летние
|
|
каникулы. Вы бывали в Уэлсе?
Конечно, он бывал там. Отчего эта женщина докучает ему своими
глупейшими воспоминаниями?
-- Я любила гулять там у воды,-- продолжала Сьюзила,-- смотреть на
собор через ров...
...И думать о Дугалде, оставшемся дома, под пальмами на взморье. О
Дугалде, который дал ей первый урок лазанья по скалам: "Веревка крепкая. Не
бойся, безопасность обеспечена. Упасть невозможно..."
Упасть невозможно, с горечью подумала она... и тут же вспомнила о том,
что происходит здесь и теперь и что ей предстоит работа,-- вспомнила,
взглянув на человека с незащищенным, словно бы ободранным лицом, который,
несомненно, испытывал боль.
-- Как там красиво, как удивительно спокойно!
Голос, как показалось Уиллу Фарнеби, звучал теперь еще более певуче и
как будто издали. Наверное, потому, что Уилла уже не возмущало его
вторжение.
-- Чувство необыкновенной тишины. Шанти, шанти, шанти. Покой,
превосходящий понимание.
Голос почти пел, пел -- словно бы из другого мира.
-- Я закрываю глаза,-- звучали певучие слова,-- и вижу все это перед
собой. Вижу церковь -- она очень высокая, даже выше, чем громадные деревья
вокруг епископского дворца. Вижу зеленую траву, и воду, и солнечные блики на
камнях, и косые тени между опорами. Но вслушайтесь! Я слышу колокола и крики
галок. Галки на колокольне -- вы слышите их крики?
Да, он слышал галок -- не менее отчетливо, чем попугаев за окном. Он
был здесь и в то же самое время там: здесь, в полутемной душной комнате
вблизи экватора, но также и там, далеко, в прохладной лощине на краю
Мендипса, где галки кричали на колокольне, и звон колоколов таял посреди
зелени и тишины.-- А белые облака! -- звучал голос.-- Как изысканно-бледно,
как нежно голубеет меж ними небо!
"Небо", -- мысленно повторил Уилл; нежно-голубое апрельское небо
накануне их с Молли несчастливой свадьбы. Они вместе провели уик-энд: в
траве цвели маргаритки и одуванчики, а за рвом с водой высилась огромная
церковь, словно бросая вызов растрепанным, нежным весенним облакам строгой
правильностью линий. Бросала вызов -- и одновременно дополняла их, обретая
совершенство в примирении. Вот так же им с Молли предстояло дополнить друг
друга, обрести взаимное равновесие.
-- А лебеди! -- мечтательно пел голос,-- лебеди...
Да, лебеди -- белые лебеди, скользящие по зелено-черному водному
зеркалу, которое будто дышало, вздымаясь и дрожа, и серебряные отражения
разбивались и собирались вновь, дробились и сливались воедино...
-- Они подобны изображениям на гербах. Романтические, удивительно
прекрасные птицы. Вот они плывут -- настоящие, живые лебеди. Так близко,
что, кажется, их можно коснуться, и все же далеко, далеко -- в тысячах миль
отсюда. Далеко, далеко они скользят по зеркальной глади, словно
зачарованные, плавно и величественно...
Величественно и плавно, и темная вода вздымается и расступается под
напором изогнутых белых килей; мелкие волны бегут назад и расходятся
блистающими стрелками. Уилл видел лебедей, плывущих по темному зеркалу,
слышал крики галок на колокольне и вдыхал смешивающийся с запахами лекарств
и гардений прохладный, низинный, травяной аромат готического рва в той
далекой зеленой лощине.
-- Плывут плавно, без усилий... Без усилий...
Слова приносили ему глубочайшее удовлетворение.
-- Я сидела у воды,-- говорила Сьюзила,-- и смотрела, смотрела... и
тоже словно начинала плыть... Плыть с лебедями по зеркальной плоскости меж
темной водой и бледно-голубым небом,..
По гладкой поверхности, являющейся гранью меж "здесь" и "там", меж:
"тогда" и "теперь"... Той самой гранью, подумала Сьюзила, которая пролегает
меж воспоминаниями о счастье и мучительной, неотвратимой пустотой
одиночества.
-- Плыть,-- сказала она вслух,-- по зеркальной плоскости, по грани,
разделяющей воображаемое и действительное, внешнее и внутреннее, приходящее
из самой глубины...
Она положила руку ему на лоб, и вдруг слова обратились в предметы и
явления, которые за ними стояли; образы превратились в факты. Уилл
почувствовал, что действительно плывет.
-- Плыть,-- мягко настаивал голос,-- плыть по воде, как белая птица.
Плыть по большой реке жизни -- величественной, безмолвной реке, текущей
тихо, тихо, будто во сие... сонная река,-- продолжала она,-- но течение ее
неодолимо. Жизнь течет безмолвно и неодолимо -- в более полную жизнь, в
живой покой, неколебимый, обильный, совершенный, которому ведома всякая наша
горечь и боль, он знает о них, поглощает их, растворяя в собственной
сущности. Туда, в тот покой, ты плывешь, плывешь по гладкой безмолвной реке,
которая спит и все же движется неустанно; течет неустанно -- именно потому,
что спит. И я плыву вместе с рекой.
Слова Сьюзилы были обращены к Уиллу, но в какой-то мере они
предназначались для нее самой.
-- Плыву без усилий, ничего для этого не делая. Просто позволяю реке
нести себя; просто прошу сонную неодолимо текущую реку нести меня туда, куда
мне следует попасть, куда я хочу попасть: в иное, более совершенное бытие, в
живой покой. Вместе со спящей рекой плыву к совершенному примирению.
Уилл Фарнеби глубоко вздохнул, невольно и бессознательно. Какая тишина
наступила в мире! Глубокая, прозрачная тишина, хотя попугаи все еще
суетились там, за ставнями, и голос рядом с ним продолжал петь. Молчание и
пустота; и в этой тишине, в этой пустоте течет величественная река, сонно и
неустанно.
Сьюзила взглянула в лицо, обрамленное подушкой. Оно казалось неожиданно
помолодевшим и хранило выражение детской безмятежности. Морщины на лбу
разгладились. Плотно сжатые от боли губы приоткрылись, и дыхание сделалось
ровным, мягким, почти не слышным. Неожиданно Сьюзиле вспомнились слова, что
пришли ей в голову, когда однажды лунной ночью она взглянула в лицо Дугалду:
"Она дала своему возлюбленному уснуть".
-- Уснуть,-- повторила она вслух,-- уснуть.
Тишина сделалась еще более плотной, пустота более объемной.
-- Спи, плывя по сонной реке,-- уговаривал голос.-- А над рекой, в
бледном небе, плывут огромные облака. Ты смотришь на них -- и плывешь туда.
Да, ты плывешь к облакам по воздушной реке, невидимой реке, что несет тебя,
несет все выше и выше.
Вверх, вверх сквозь безмолвную пустоту. Образ обращался в предмет,
слова становились действительностью.
-- С жаркой равнины,-- продолжал голос,-- без усилий, к горной
прохладе.
Да, вот она -- Юнгфрау, ослепительно белая в голубом небе. А вот и
Монте Роза...
-- Какая свежесть в воздухе, который ты вдыхаешь! Свежесть, чистота,
полнота жизни!
Он дышал глубоко, и новая жизнь вливалась в него. С заснеженных склонов
дул ветерок и холодил кожу -- что за упоительная прохлада!
И словно отвечая его мыслям и описывая его переживания, голос сказал:
-- Прохлада. Прохлада и сон. Прохлада, ведущая к совершенной жизни.
Сон, приносящий примирение, вводящий в целостное бытие, ненарушимый покой.
Через полчаса Сьюзила вернулась в гостиную.
-- Ну что? -- спросил доктор Макфэйл.-- Успешно?
Она кивнула.
-- Я поговорила с ним об Англии,-- сказала Сьюзила,-- Он уснул скорей,
чем я ожидала. После этого дала ему несколько советов насчет температуры.
-- И насчет колена, надеюсь?
-- Да, конечно.
-- Несколько прямых советов?
-- Нет, косвенных. Это действует лучше. Я посоветовала ему представить
свое тело. Затем я заставила его вообразить, что тело становится все
огромней -- а колено все меньше. Ничтожное и маленькое -- против огромного,
здорового тела. Сразу ясно, кто из них победит.
Сьюзила взглянула на стенные часы.
-- Мне следует поторопиться, а то я опоздаю на урок.