2015-10-16
383
Они жили долго и счастливо и умерли в один день…
Заезжено, не так ли? Настолько заезжено, что сразу же встают перед глазами прекрасный Принц и не менее прекрасная Принцесса, положительные герои детских сказок. Умерли в один день многие, возьмите хоть Тристана с Изольдой, хоть Ромео с Джульеттой, но требовалось еще и прожить вместе долго и счастливо. В этих трех словах «вместе», «долго» и «счастливо» и кроется главная закавыка. Прожить вместе недолго и счастливо — удается многим, а вот чем дальше в лес, тем больше пеньков, о которые так и тянет споткнуться.
Впрочем, те, кто жил долго и счастливо и умер в один день («Как это пошло!» воскликнул бы Оскар Уайльд), в этой истории не участвуют. Участвуют в ней те, кто решили умереть в один и тот же день, после чего и получили возможность прожить вместе долго и счастливо.
Абсурд, скажут некоторые? Никакого абсурда!
Сказка? Чистой воды правда, правдивее и быть не может, только имена и фамилии изменены, чтобы любопытные и любопытствующие не мешали счастью влюбленных, а романтические натуры не расстраивались, если вдруг обнаружится, что у влюбленных чего-то там не заладилось. Жизнь непредсказуема, но почему-то хочется верить в то, что все у них (под «ними» имеются в виду герои этой истории) хорошо. И будет хорошо.
Итак, они решили умереть в один и тот же день… А если бы не решили, то могли бы и не познакомиться, ведь ничего общего, кроме Склифа, у них не было. Впрочем, лучше по порядку. Даму галантно пропустим вперед, то есть начнем с нее.
Жила-была (как все-таки трудно съехать со сказочной колеи!) девочка Катя. Она была из тех Кать, которые имя «Екатерина» воспринимают как оскорбление и требуют, чтобы их называли Катеринами. Можно — Катя, можно — Кэт, можно — Кэтти или Кити, особо приближенным может сойти с рук даже простецкое «Катюха», но за Екатерину сразу в глаз. Реально или фигурально, но сразу и резко. Что ж — их право. Каждый человек волен зваться так, как ему хочется. Некоторые вон зовутся «Генеральными Магистрами Астральных Галактик» и ничего. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы, как говорится, с боеприпасами не играло.
Девочка Катя росла умной и серьезной девочкой. Умной и серьезной девочкой расти очень трудно, безалаберной дурой куда легче. Кто сомневается — может убедиться на своем опыте или спросить у подруг. Девочка Катя не ходила в садик, потому что бабушка-педагог решила дать внучке индивидуальное, простите — не индивидуальное, а эксклюзивное домашнее воспитание. Домашнее воспитание — это очень трудно (для ребенка, разумеется), гораздо труднее, чем расти умной и серьезной, а если уж домашним воспитанием занимается родственник-педагог, тот тут уже вешаться впору, потому что пережить подобное удается не многим.
Девочке Кате удалось. Она пережила и домашнее воспитание, и бабушку. В хрупкое, почти прозрачное от худобы тело мать-природа вложила железный характер и стальную, если не титановую, волю. Девочка Катя могла при желании завязаться в морской узел, настолько гибкой она была, но, с другой стороны, она была несгибаемой. Для упрямых людей существует два мнения — свое и неправильное. У девочки Кати было только свое. Все остальные мнения она игнорировала.
— Что за ребенок! — восклицала бабушка, картинно заламывая руки (в юности она мечтала стать актрисой). — Сдохнет, а на своем настоит.
Бабушка и не подозревала, насколько верной была ее характеристика. Катя не просто любила или старалась настоять на своем. Поступала так, как хочется — или никак.
До конца второго курса (училась Катя не в каком-нибудь гламурно-рафинированном заведении, а в Московском строительном университете) всегда поступать по-своему получалось, потом начались сбои. Конфликт с преподами обернулся срочным оформлением академического отпуска (медицинское прикрытие обеспечила мама-логопед, то есть почти врач), излишняя категоричность в общении привела к разладу в отношениях с бойфрендом, а лучшая подруга поторопилась выйти замуж (имелась на то веская причина) и за считаные недели отдалилась от Кати.
Жизнь дала трещину, и залатать эту трещину не было никакой возможности. Да и желания, если уж говорить начистоту, тоже не было. Родители намекали насчет того, что надо менять характер, непрестижные работы курьером и промоутером (а кем еще работать недоучке, не финансовым же директором) не приносили никакого удовлетворения, напротив — уничтожали последние остатки самоуважения, все мужики виделись Кате обидчивыми козлами, а все женщины тупыми курицами. А тут еще и волосы на ногах, до сих пор почти незаметные, ударились в буйный рост. В общем, причин для расстройства было много. И ладно бы только расстройство, расстройство как-нибудь еще можно пережить, но жизненная перспектива рисовалась Кате унылой, безрадостной, заполненной ежедневным, ежечасным, ежеминутным насилием над собой. Да тут еще Кастанеда под руку подвернулся…
Судьбоносное решение, пожалуй — самое важное в жизни, Катя приняла не скоропалительно, а обдуманно. Оценила актив и пассив, подвела безрадостный итог, осознала, что жить такую жизнь — это только мучиться, и решила. Решив, стала искать способ.
Прыжки с высоты отпали сразу же, потому что уйти хотелось красиво. Разбиться в лепешку — брр! А если не повезет, то можно остаться на всю жизнь беспомощной инвалидкой. То-то радости.
По той же причине отпало и повешение. Не хотелось болтаться на веревке с вывалившимся языком и синюшно-багровой физиономией, да еще и с грязными трусами.
Застрелиться из отцовского ружья было бы подло. Бедного папу потом по следователям затаскают. Почему не хранил ключи от железного шкафчика с оружием в недоступном месте и так далее. Да и эстетики в размазанных по стенке мозгах тоже мало. Опять же, срочный ремонт будет родителям совсем некстати…
С камнем на шее в омут? Ну этот вариант мелькнул в голове и тут же был отвергнут. Кормить собой рыб и прочих мутантов в грязной Москве-реке? Нет, лучше уж повеситься. По крайней мере, похоронят целой.
Так вот, методом исключения и дошла Катя до медикаментозного способа, как наиболее эстетичного и наименее болезненного. Уснуть и не проснуться — разве это не счастье? И выйдет красиво, почти как у Гумилева, любимого Катиного поэта:
«Улыбнулась и вздохнула,
Догадавшись о покое,
И последний раз взглянула
На ковры и на обои.
Красный шарик уронила
На вино в узорный кубок
И капризно помочила
В нем кораллы нежных губок.
И живая тень румянца
Заменилась тенью белой,
И, как в странной позе танца,
Искривясь, поникло тело.
И чужие миру звуки
Издалека набегают,
И незримый бисер руки,
Задрожав, перебирают.
На ковре она трепещет,
Словно белая голубка,
А отравленная блещет
Золотая влага кубка».[4]
Трепетать на ковре — это уж слишком. Достаточно заснуть в своей кровати, лежа на спине и вытянув руки вдоль тела. Такая простая, естественная и в то же время торжественная поза.
Определившись с методом, начала подбирать средство, что в наше время (спасибо неусыпно бдящей Федеральной службе Российской Федерации по контролю за оборотом наркотиков!) оказалось довольно-таки сложно. Лучше всего подошло бы сильнодействующее снотворное, да где его столько взять? Всеведущий Интернет и купленный в магазине медицинской книги фармакологический справочник помогли Кате остановить выбор на таблетках, снижающих артериальное давление. Оп — и хлоп! И купить их можно было без рецепта, и стоили они недорого, пятисот рублей хватило с лихвой.
Летальную дозу Катя рассчитывала не на свой пятидесятивосьмикилограммовый вес, а на восемьдесят килограмм. Чтобы уж наверняка. Травиться решила натощак, чтобы всасывалось быстрее и лучше (зачем тянуть с хорошим делом?), поэтому любимыми заварными пирожными объелась накануне. Утром ушла из дома вроде как на работу, развозить по заказчикам элитные чаи, погуляла минут сорок по родному Бескудникову, а в половине девятого вернулась в пустую квартиру. Походила по ней, посмотрелась в зеркало — не обновить ли макияж, но потом решила не обновлять. Все равно после будут гримировать. Катя знала, что покойников перед похоронами гримируют.
Черкнула родителям короткую записку: «Мама, папа, я вас очень люблю, но жить мне незачем» — и начала выдавливать в чашку таблетки из блистеров. Давила-давила, как булгаковский Шариков котов, и наконец закончила. Потрясла в воздухе онемевшими пальцами («мы писали, мы писали, наши пальчики устали»), сходила на кухню за водой и приступила к процессу.
Процесс растянулся на полчаса, потому что с непривычки таблетки глотались плохо, да и ком в горле стоял. Но ничего, терпение и труд все перетрут. Проглотив последнюю, Катя встала из-за стола, чтобы лечь на кровать и заснуть вечным сном, но желудок внезапно запульсировал, комок в горле превратился в спазм и Катю крайне неэстетично вырвало на ковролин. А еще в этот момент хлопнула дверь и из прихожей донеслось удивленное:
— Катя, ты дома? Ты что — заболела?
Что мама забыла дома (видимо, что-то важное, раз вернулась), Катя так и не узнала. Но это и неважно, важно, что вернулась, сразу все поняла и вызвала «Скорую помощь». Доктор приехал опытный, бывалый, поэтому обольщаться стабильным Катиным состоянием не стал и в лепет насчет того, что она «случайно перепутала» гипотезивный препарат с витаминами (кто, интересно, жрет витамины горстями?) не поверил. Во-первых, неизвестно, сколько таблеток осталось внутри. Сейчас все вроде бы ничего, а как всосутся… Во-вторых, налицо суицидальная попытка, подтвержденная в письменной форме (Катина мама дала ему прочесть записку), а самоубийцы-неудачники подлежат непременной госпитализации. Чтобы повторно не попробовали бы покончить с собой.
Кате промыли желудок. Варварская, пыточная процедура. Однократная (и не доведенная до конца) попытка анального секса, предпринятая по настоянию бывшего бойфренда, не шла ни в какое сравнение с промыванием. Засовывают в тебя длиннющую кишку, льют туда литрами холодную воду до тех пор, пока тебе не начинает казаться, что ты вот-вот лопнешь, заставляют выдать все залитое обратно… И так несчетное количество раз. Доктор попался добросовестный, «мыл» как положено и даже лучше того. Промывание желудка в подавляющем большинстве случаев благотворно действует и на мозги. Почему так происходит, наука еще не установила, но когда-нибудь непременно установит. К тому моменту, когда доктор сказал: «Достаточно», Кате очень хотелось жить. Разумеется, при условии, что ей больше никогда не станут промывать желудок. Катя злилась на себя, а еще ей было стыдно перед мамой и перед доктором. Перед мамой, потому что устроила ей ни за что такой вот «сюрприз», а перед доктором потому, что отвлекла его от важных дел. Ему бы сейчас делом заниматься, спасать и лечить тех, кому по-настоящему плохо, а он тут с ней дурью мается. Поэтому согласилась госпитализироваться сразу, не доводя до уговоров и увещеваний. В больницу, так в больницу, тем более что добрый доктор разъяснил разницу между психиатрическим и психосоматическим отделением, и выходило, по его словам, что «психосоматика» есть не что иное, как санаторий, устроенный добрыми людьми для таких «приколисток», как Катя. И для приколистов тоже, потому что психосоматические отделения по гендерному признаку не разделяются. В отличие от психиатрических. Правда, палаты в «психосоматике» все же подразделяются на женские и мужские, как и везде.
Доктор потыкал пальцем в наладонник и объявил:
— Едем в Склиф!
В Склиф, так в Склиф. Кате было все равно куда, лишь бы не смотреть в мамины глаза, полные горя, и не встречаться вечером с папой.
Двадцатичетырехкоечная «психосоматика», официально называемая соматопсихиатрическим отделением, оказалась маленькой, уютной и совсем не страшной. Лечащий врач Лариса Эрнестовна не столько интересовалась причинами, толкнувшими Катю на попытку самоубийства, сколько болтала о том да о сем. Лариса Эрнестовна вообще оказалась ужасной болтуньей. Начнет говорить — не остановишь. Заведующая отделением Нина Сергеевна была построже и посерьезнее, но тоже располагала к себе. Уколов, которых Катя, несмотря на свою взрослость, боялась, ей не назначили, ограничились таблетками и психотерапией. Психотерапия была индивидуальной (непринужденная беседа с разговорчивой Ларисой Эрнестовной) и групповой (каждый рассказывает о своих проблемах, остальные слушают и комментируют). Групповые занятия нравились Кате меньше. Не хотелось выворачиваться наизнанку на людях, не хотелось вникать в чужие проблемы. Она попыталась было отказаться от групповой психотерапии, но Лариса Эрнестовна уговорила этого не делать, сказав, что тогда все лечение пойдет насмарку. Насмарку Катя не хотела, она хотела вылечиться. Пришлось впервые в жизни подчиниться и сделать не так, как хочется, а так, как надо, то есть так, как советуют другие. Ничего, получилось. А судьба в награду послала Кате Александра…
Александром его звали редко и только в колледже, а так обычно звали Сашей или Сашкой. Обычный парень из обычного спального района. Отец — прапорщик, мать — бухгалтер в мебельном магазине, сестра — десятиклассница. Обычное детство, обычная школа, обычный колледж, в котором Александр учился на менеджера. Обычные, ничем не примечательные товарищи. Два близких друга, одна подруга с перспективой на спутницу жизни.
С подруги все и началось, точнее — началось с банальной гонореи, которую диагностировал у Александра венеролог из районного КВД.
— А от грязных рук не могло? — робко предположил Александр.
Смириться с мыслью о том, что любимая ему изменяет, было невозможно. Даже предположить такое было невозможно, не то что смиряться!
Пожилой венеролог был ехидным циником. Тому способствовали возраст, специальность и геморрой. Яд так и капал с кончика его языка, прожигая невидимые дыры в напольной плитке.
— Могло! — обнадежил он и тут же обломал: — Если пошерудить рукой в инфицированной вагине, а потом долго наглаживать себя по головке, да еще в канал мизинцем…
Больше вопросов Александр не задавал. Взял рецепты и побежал в аптеку. Бежалось хорошо, легко. Зуд в мочеиспускательном канале способствует быстрому передвижению, балетным па и прочей физической активности. А у Александра свербило там очень сильно, сильнее, чем в душе.
— Как же так, Вика? — спросил он у любимой.
— А вот так! — огрызнулась та, и вылила на бедного Александра целый ушат помоев.
Вылила образно, но лучше бы уж на самом деле. Принять душ и одеться в чистое недолго, несложно и не страшно, а вот узнать о себе «всю правду»… За пять минут Александр узнал, что как мужчина он представляет разве что «прогулочную» ценность, то есть — взяв его под руку, можно прогуляться по улице, и на том, как говорится, спасибо.
— С таким членом, как у тебя, только синичек трахать! — орала любимая женщина. — Размер у тебя детсадовский и кончаешь ты в три секунды! Я с тобой ничего никогда не чувствовала, только притворялась, чтобы тебя, дурака, не расстраивать! Что ж мне теперь, на всю жизнь без женского счастья остаться?!
— А зачем притворялась? — только и спросил Александр.
Вообще-то любимая не очень-то и притворялась, а если когда и играла немножко, так только ради того, чтобы порадовать Александра, которого выделяла и ценила за серьезность его намерений. Намерения всех прочих кавалеров не шли дальше «поддать и перепихнуться», а любая приличная девушка должна думать о будущем. Гадостей Александру Вика наговорила от испуга. Хороший метод — валить с больной головы на здоровую, иногда срабатывает. Но отступать при этом нельзя. Назвался, то есть назвалась груздем — полезай в кузов.
— Из жалости! — брякнула Вика. — По доброте!
Александр почернел лицом и ушел, не сказав ни слова. Дома «отдыхал» отец, на которого в пьяном виде обычно накатывал воспитательный раж.
— Менагер кислых щей пришел! — глумливо заорал он, увидев сына. — Заходи, не стесняйся!
Отца, всю жизнь мечтавшего о высшем образовании, не столько в смысле знаний, сколько в смысле диплома, глубоко ранила и сильно раздражала учеба сына и наследника старенькой заслуженной «четверки» в колледже. «Сейчас век высшего образования!», — говорил он, пеняя сыну на отсутствие амбиций. Ну и «менагером кислых щей» прозвал, выражая свое отцовское презрение.
Обойдя отца, Александр ушел в ванную и заперся там. Кроме как в ванной или в туалете, запереться было негде. А надо было запереться и подумать. Крепко подумать. О жизни и вообще.
— Только пришел — и сразу в ванную! — начал орать за дверью обидевшийся родитель. — Онанист хренов! Ясное дело — такому чмордяю ни одна баба не даст, вот и приходится руками работать! Молчишь, суслик! А что ты можешь ответить? Тебя, дефективного, даже в армию не взяли!
Александра не взяли в армию. Признали ограниченно годным к военной службе и «дали» категорию «В». Зрение подкачало, семь диоптрий на левом глазу.
— Только армия может сделать из дристуна мужика! А ты так дристуном и помрешь!
В трезвом виде отец был тихим, спокойным, дружелюбным и деликатным человеком. Но после первого же стакана перевоплощался в мистера Хайда — грубил, оскорблял, мог огреть ремнем. Боялся только матери, та за двадцать три года счастливой и беспросветной семейной жизни научилась орудовать скалками, сковородками, табуретками и прочими предметами так хорошо, что могла бы выстоять и против любого из братьев Кличко, если бы тем пришло в голову драться с женщиной. Однажды пылесосом отца «выключила», когда он во время уборки стал руками махать. Современные пылесосы легкие — и мать не надорвалась, и отец не пострадал.
Сестра сидела у себя в комнате, отгородившись от реальности музыкой. К отцовским «показательным выступлениям» она давно привыкла, потому что видела и слышала их с пеленок. Отец поорал еще немного и ушел на кухню — добавлять. Александр начал думать и очень скоро додумался до того, что отец, в сущности, прав, хоть и груб. Не быть Александру настоящим мужиком, ну хоть он тресни. И с женщинами у него никогда ничего путного не выйдет, только смех сквозь слезы или слезы сквозь смех, что, в сущности, одно и то же. А тут еще гонорея.
«Быть или не быть?» — это вечный вопрос. Чаша личных весов Александра клонилась к тому, чтобы «не быть». А ну его нахрен такое бытие!
Нахрен, так нахрен. Мужик сказал — мужик сделал. «Хоть в этом буду мужиком», — решил Александр, и стрелка на шкале его самоуважения перескочила на соседнее деление. Он вышел из ванной, прошел на кухню, где, положив голову на стол, похрапывал отец (традиционный получасовой сон после третьего стакана), достал из настенного шкафчика «аптечку» — коробку из-под материнских туфель, в которой хранились лекарства, и вернулся с ней в ванную.
Лекарств было много, лекарства были разные, и Александр не сомневался в том, что если съесть их все (к такому количеству только глагол «съесть» и подходил), то смерть не заставит себя ждать. И тогда они все поймут — и подруга Вика, и родной папаша, и директор колледжа Лидия Петровна. Все всё поймут, но будет уже поздно.
В комнате сестры надрывались и надрывали душу «чайфы»:
Вчера я первый раз застрял в лифте —
Прекрасная возможность поговорить с собой —
Свет погас, и я остался в полной темноте,
Поковыряюсь в своей душе часок-другой,
Но ночь на исходе, а лифт так и не пошел,
И вот я, сидя на полу, пою свой рок-н-ролл…[5]
Крышку от коробки Александр приспособил вместо стола. Положил на колени и начал вытряхивать и выдавливать на нее таблетки. Управился быстро, и пяти минут не потратил. Последним опрокинул на пеструю горку пластиковый стаканчик с ношпой. Зачем-то перемешал таблетки указательным пальцем, чтобы цвета распределились равномерно, и начал свою «трапезу», последнюю в жизни. Забросил в рот таблеток — запил водой из-под крана, забросил в рот таблеток — запил водой из-под крана, забросил в рот таблеток — запил водой из-под крана… Вода под рукой, удобно.
Страха и сожаления не было, было облегчение от того, что скоро эта никчемная, постыдная и безрадостная жизнь закончится. Нет, был и страх, страх, что не успеет, что помешают. «Успех — это успеть», сказала Марина Цветаева, тоже, кстати говоря, добровольно ушедшая из жизни.
Дело испортила сестра. То сидела-сидела в своей комнате, а тут вдруг собралась на свидание и решила помыть голову. Вот приспичило ей мыть голову, можно подумать, что давно не мыла. Начала колотить кулаками в дверь и кричать: «Ты что там, заснул, что ли?!» Александр не отвечал, последние минуты жизни, пусть даже никчемной, постыдной и безрадостной, тратить на пререкания не хотелось. Хотелось думать о чем-то важном, главном, но о чем можно думать под такой шум? Только о том, чтобы быстрее все кончилось, а все почему-то не кончалось да не кончалось.
А потом р-раз — и кончилось! То есть — началось. Проснувшийся отец решил помочь дочери и ударом ноги выбил дверь. Что там эти нынешние двери, косяки и запоры? Дунь — и развалятся.
Как раз в момент вышибания двери Александра и накрыло. Он не увидел, как забилась в истерике сестра, как мгновенно протрезвел отец, как примчалась «Скорая помощь» и что она с ним делала. Очнулся он только на следующие сутки и увидел над собой толстомордого типа в белом халате. Шапочка у типа почему-то была зеленой. Тип посветил Александру в глаза фонариком и сказал:
— Доброе утро.
Александр хотел что-то ответить, но язык и губы были чужими, непослушными. Впрочем, тип сразу же куда-то исчез, а Александр, совершенно дезориентированный во времени и пространстве, снова провалился во тьму.
Разбудил его громкий мужской голос:
— Вы пишете, что больной поступил в коме, а чуть дальше пишете: «при поступлении сожалеет о совершенной попытке самоубийства, объясняет ее аффективным напряжением, возникшим на фоне сильнейших переживаний и гнева…» Это как?! Он что, вышел из комы, чтобы сказать вам о том, что сожалеет, а потом снова впал в кому?! Как это понимать? И когда он успел сказать вам, что постоянно испытывает внутреннее напряжение, подавленность и тревогу? Что за туфта, Станислав Валентинович?
— Утром писал, торопился, перепутал истории, — пробасил другой голос. — Извините, Мансур Алимджанович!
— Прокурор этот ваш детский лепет слушать не станет! И судья его в расчет не примет! Меня не боитесь, так хоть их побойтесь! Утром он писал, торопился… А промедол на отек легких тоже утром списал? А если бы Госнаркоконтроль под утро приехал, тогда что?..
«Какой дурацкий сон», — подумал Александр и закрыл глаза…
Через двое суток его подняли из токсикологической реанимации в «психосоматику».
Центр острых отравлений института имени Склифософского расположен в отдельном корпусе за номером семь. На внутреннем жаргоне центр острых отравлений зовется «отравой». Состоит центр из приемного отделения, двенадцатикоечного отделения токсикологической реанимации и интенсивной терапии (куда и привезла Александра «Скорая помощь»), двух тридцатикоечных отделений, предназначенных для лечения острых отравлений, и соматопсихиатрического отделения, куда госпитализировали Катю. В центре есть и кафедра — куда ж без кафедры? — кафедра клинической токсикологии Российской медицинской академии последипломного образования. «Последипломного» означает, что на кафедре учатся не студенты, а дипломированные врачи. Повышают раз в пять лет, как положено, свою квалификацию или переучиваются на токсикологов из других врачебных специальностей.
Кстати, для сведения — в Склифе существует еще одно соматопсихиатрическое отделение, куда госпитализируются несостоявшиеся самоубийцы хирургического и травматологического профиля, иначе говоря те, кто пытался покончить с жизнью при помощи окна, веревки, холодного или огнестрельного оружия. Это отделение занимает отдельный корпус номер два, давней постройки, невысокий и вытянутый в длину, словно пенал. Называется оно отделением кризисных состояний и психосоматических расстройств. «Психосоматика» в Склифе существует давно. Еще в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в приемном отделении института появилась отдельная палата для пациентов, поступивших в состоянии психомоторного возбуждения или же резко выраженного алкогольного опьянения, а спустя девять лет открылся специализированный изолятор на двенадцать коек. Ну а дальше пошло-поехало. Росла потребность — увеличивалось число коек, создавались отделения. Вечное правило, гласящее, что «спрос рождает предложение», справедливо и для медицины.
Знакомство превратилось в нечто большее на второй день. Александр и Катя вечером простояли три часа у окна в коридоре. То молча смотрели в окно, то тихо разговаривали, то молча смотрели друг на друга.
На первый взгляд за окном не было ничего интересного. Небо, двор, соседние корпуса, небольшая стайка голубей, ужинающая или обедающая (кто этих птиц знает с их графиком) возле контейнеров для мусора, и две кошки, притаившиеся в засаде. Впрочем, не исключено, что кошки хотели просто поиграть с голубями, а не съесть парочку. Больничным кошкам нет нужды добывать себе пропитание охотой, уж чего-чего, а еды в любой больнице остается предостаточно. Не все съедается, не все уносится буфетчицами, много и остается. Кошкам, во всяком случае, хватает. Хотя это могли быть не местные, а пришлые кошки… Да какая разница — местные, пришлые. Александру и Кате не было до кошек ровным счетом никакого дела. Они говорили о своем, личном. Что такое любовь? Любовь — это когда есть с кем поговорить о своем.
— Зашифрения! — сказала одна Катина соседка по палате другой, указывая глазами на Катю и Александра.
Тридцатилетняя соседка попала в отделение в третий раз, можно сказать, считалась местной старожилкой. У нее был муж, который время от времени вел себя не лучшим образом, изменяя законной супруге. Муж работал тренером в фитнес-клубе, и возможностей для измен у него было хоть отбавляй. Узнав об очередной измене, жена закатывала скандал. Если накал страстей перехлестывал через роковую отметину — травилась. Травилась с умом, чисто в воспитательных целях — пузырек корвалола, несколько таблеток чего-нибудь такого, чем не отравишься, вроде аллохола, предсмертная записка. Записки она писала трогательные, всепрощающие.
Приезжавшая «Скорая», разумеется, понимала, что видит хорошо срежиссированную постановку, но деваться было некуда. Пациентка признает факт суицида? Не только признает, но и обещает повторить. Все ясно — едем в «психосоматику». Туда, где добрые дяди и тети объясняют людям, запутавшимся в сетях фатальных обстоятельств, что жизнь есть величайшая ценность и не стоит бросаться ею попусту.
На мужа, кстати говоря, постановки действовали. Он таскал огромные передачи, писал страстные записки, подолгу простаивал под окнами… Любовь загадочная штука.
— Любовь! — выдохнула другая соседка, девятнадцатилетняя истеричка, возжелавшая свести счеты с жизнью назло родителям.
Противные родители не желали разменивать панельную трешку-малогабаритку в Перово, чтобы разъехаться с дочерью, жаждавшей самостоятельности и бесконтрольности. Ссылались на то, что их конуру, да еще на первом этаже, на две однокомнатные квартиры выменять невозможно, разве что в средне-дальнем Подмосковье. Дочь упорствовала — родители не сдавались. Тогда дочь сказала: «Да подавитесь вы своей жилплощадью!» — и отравилась материнским снотворным.
— Любовь, это когда на воле и с цветами! — сказала Тридцатилетняя.
«На воле» означало — за пределами отделения. Соматопсихиатрические отделения заметно отличаются по режиму от отделений острых психозов психиатрических клиник в лучшую сторону, но входная дверь что здесь, что там на замке. Поэтому, кстати, и нет у влюбленных другого варианта прогулок, как постоять у окна и погулять по двору глазами. Разрешение на прогулки врачи дают незадолго до выписки, когда уже не сомневаются в том, что, выйдя из отделения, пациенты не начнут вскрывать вены, вешаться, прыгать с крыш, травиться, бросаться под автомобили и т. п.
— Любовь это когда смотрят вот так! — возразила Девятнадцатилетняя, более молодая, менее опытная и оттого менее циничная.
— Сначала они все так смотрят, а потом…
Несколько дней Александр и Катя находились в эпицентре всеобщего внимания, совершенно того не замечая.
— Я гляжу, у вас голубки завелись, Лариса Эрнестовна, — сказала старшая медсестра отделения. — Так и воркуют целыми днями.
— И пусть воркуют себе на здоровье! — ответила Лариса Эрнестовна. — Лучше терапии и не придумать. Теперь я могу быть за них спокойна. Хоть завтра можно выписывать.
— Я вам выпишу, — вмешалась заведующая отделением. — А сроки?
Для каждого диагноза существуют средние сроки пребывания в стационаре, установленные министерством. Если срок не выдержан, страховая компания считает лечение некачественным и не оплачивает его. Медицинское учреждение лишается денег, руководство сердится и строго спрашивает с виновных. Поэтому заведующие отделениями (если, конечно, им со следующей недели не выходить на пенсию) строго контролируют соблюдение сроков и не разрешают преждевременных выписок.
— Да это я так, Нина Сергеевна, — смутилась Лариса Эрнестовна, — образно выразилась. Конечно же, продержу их сколько положено.
— Могу поспорить на литр «Мартини», что выписываться они захотят в один день, — сказала старшая медсестра.
— Кто бы сомневался! — хором ответили Нина Сергеевна с Ларисой Эрнестовной и спорить, конечно же, не стали.
— А в отдельную палату они у вас еще не просились?
— Это только после бракосочетания! — рассмеялась Лариса Эрнестовна.
Смех смехом, но спустя неделю Александр и Катя явились после обхода к Ларисе Эрнестовне в ординаторскую и попросили отпустить их завтра на несколько часов из отделения.
— У нас такое не практикуется, — отказала та. — Максимум, что могу разрешить, так это часовую прогулку по территории института.
— Лариса Эрнестовна, ну сделайте, пожалуйста, исключение, — взмолилась Катя. — Нам очень надо! Мы вас очень просим.
— Мы заявление в загс решили подать, — раскрыл карты Александр. — Пусть очередь идет, пока мы здесь лежим.
Лариса Эрнестовна восхитилась, заахала, поздравила, усадила пить чай с печеньем из своих запасов и осторожно, деликатно, так, чтобы никого не обидеть, уговорила влюбленных все же подождать до выписки. Проверить, так сказать, чувства и не подставлять лечащего врача с заведующей отделением. А то ведь люди в отделении лежат разные, хорошие и не очень. Кто-то может позавидовать чужому счастью и «стукнуть» институтскому начальству, а то и куда повыше. Влюбленные переглянулись и согласились.
Выписались Александр и Катя вместе и ушли из отделения держась за руки, так что эту историю можно закончить предложением: «Они лечились недолго, но были счастливы и выписались в один и тот же день».
— Любовь — это яд, от которого никогда не изобретут противоядия, — сказала заведующая отделением, глядя из окна ординаторской на парочку, пересекающую двор.
— Любовь — это единственный яд, отравившись которым не стоит лечиться, — перефразировала Лариса Эрнестовна.
Обе они были одинокими, только Нина Сергеевна уже смирилась со своим одиночеством, а на страничке Ларисы Эрнестовны в «Фейсбуке» в графе «семейное положение» было написано: «в активном поиске».
