Экономика и этика

Вопрос о соотношении экономики и этики – одна из давних проблем философии экономики. В конце ХIХ в. она была предметом особенно острых дискуссий. Г. Шмоллер и другие представители исторической школы экономики рассматривали экономику как часть культуры народа, полагая, что в основании экономических явлений лежат этические нормы, от обсуждения которых наука не может и не должна уходить. Их главный оппонент Карл Менгер, не отрицая принадлежность экономики «этическому миру», настаивал на том, что и в этой области возможно точное, не зависящее от мнений людей, знание, что его характер и достоверность не должны отличаться от точного естественнонаучного знания.

Пытаясь примирить противоборствующие стороны, Д. Невиль Кейнс предложил решить проблему соотношения экономики и этики путем уточнения классификации экономического знания. Делению политической экономии на науку и искусство (Д.С. Милль), он дополнил делением самой экономической науки на две части: позитивную («совокупность систематических знаний, относящихся к тому, что есть») и нормативную («совокупность систематических знаний, относящихся к тому, что должно быть и потому имеющих своим предметом идеальное, как нечто отличное от действительности»).[50] В то время, как позитивная экономическая наука занята «поиском закономерностей (iniformities)», а нормативная наука - «определением идеалов», искусство экономики отвечает за «формулировку предписаний». [51]

5.1. Этика экономики

Точка зрения, что позитивная экономическая теория описывает существенные черты того, что есть, и потому не зависит от ценностей, вскоре завоевала популярность среди экономистов. Более того, она стала нормой, и на ее основании была подвергнута критике утилитаристская идея, взятая на вооружение экономико-политической доктриной маржинализма (особенно британского).[52] В соответствии с последней дополнительная единица дохода богачу приносит меньше полезности, чем такая же единица дохода приносит бедняку. Из этой доктрины прямо следовало, что меры государственной политики по смягчению неравенства в доходах увеличивают суммарную общественную полезность. На первый взгляд может показаться, что такой вывод – прямое следствие принципа предельной полезности, утверждающего, что с ростом количества данного блага (или дохода) в распоряжении отдельного индивида полезность для него от каждой дополнительной единицы этого блага падает. Критики обратили внимание на то, что принцип предельной полезности относится к каждому индивиду в отдельности, тогда как утилитаризм распространяет его на межличностные сравнения полезностей. Такую процедуру невозможно проверить эмпирически и, соответственно, нельзя считать научной[53]. Допущение, что полезности разных людей соизмеримы, имеет нормативный, ценностный характер.

Взамен, в качестве ценностно нейтрального критерия выбора наилучших экономических решений, был выдвинут знаменитый критерий Парето-улучшений, согласно которому одно состояние лучше другого только при условии, что оно лучше хотя бы для одного члена общества (по его индивидуальной шкале предпочтений) и ни для кого из членов общества не хуже (по их индивидуальным шкалам предпочтений). Критерий Парето определяется на модели общего экономического равновесия для совершенно конкурентной экономики. Фактически он ранжирует состояния экономической системы по степени их приближения к состоянию равновесия. Межличностных сопоставлений полезностей для этого и в самом деле не требуется.

Но следует ли отсюда, что критерий Парето сделал оценки экономистов вполне объективными, избавил их от этической нагруженности? И «да, и «нет»! Проблема в том, что точкой отсчета при использовании этого критерия служит сложившееся на данный момент распределение ресурсов между членами общества. Экономическая теория благосостояния, частью которой является критерий Парето, устанавливает, что при заданных предпосылках каждому исходному распределению ресурсов соответствует состояние равновесия, и это состояние Парето-оптимально, т.е. при его достижении никакие Парето-улучшения уже невозможны. Но та же теория благосостояния утверждает, что Парето-оптимальное состояние не единственно и что, в частности, свои Парето-оптимумы должны иметь и система с уравнительным распределением ресурсов и система, в которой первоначальное распределение ресурсов в высшей степени поляризовано.

Таким образом, критерий Парето сам по себе - как инструмент сравнения состояний системы в интервале от исходно заданного до равновесного - этически нейтрален. Иначе обстоит дело с применением этого критерия в конкретных условиях. Тот, кто использует принцип Парето-улучшений, должен отдавать себе отчет в том, что тем самым неявно он выражает согласие с исходным распределением ресурсов в качестве отправной точки анализа. Такое согласие (или, соответственно, несогласие) и есть акт этического выбора, основанный на определенных ценностных установках.

В этом отношении обращение к принципу Парето-улучшений, как критерию оценки экономических изменений, не освобождает экономиста от бремени этического выбора. Ценность критерия лишь в том, что он более четко очерчивает область такого выбора. Именно дискуссии вокруг теории Парето-оптимальности позволили лучше осознать этическую природу утилитаристской доктрины межличностных сопоставлений с ее возможными уравнительными выводами, равно как и консервативную ценностную установку, скрытую в доктрине Парето-улучшений. Это стимулировало поиск новых подходов к этическим основаниям распределительной политики, среди которых особый интерес для экономистов представляет теория справедливости американского философа Джона Ролза[54].

Теория Ролза – яркий пример нормативной концепции. Но в ней тесно взаимосвязаны этические и экономические аргументы. Ролз апеллирует к ценностям, понятным человеку современного западного общества и стремится выработать на их основе такие принципы общественного устройства, которые бы разрешили вечную проблему сочетания социальной справедливости и экономической эффективности.

Первое условие справедливого общества, по Ролзу, - равное право каждого на свободу, совместимое с таким же правом для других. Вместе с тем Ролз исходит из того, что полностью устранить социальное неравенство между людьми невозможно, и разделяет мнение, что уравниловка подрывает стимулы к активной и эффективной деятельности.

В поисках разумного ценностного компромисса Ролз предлагает взглянуть на проблему с необычной гипотетической точки зрения, которую он называет «начальной позицией». Это позиция человека, которому не дано знать его предстоящую жизнь (она скрыта «завесой неведения»), но дано определить тип общества, в котором эту жизнь предстоит прожить. В этой позиции все равны в своем незнании будущего, и это дает возможность каждому быть одинаково рациональным и взаимно бескорыстным. Тем самым открывается путь к соглашению о принципах свободного и справедливого общества.

Согласно Ролзу, в такой ситуации каждый рациональный человек, сознающий, что он не защищен от угрозы оказаться на дне жизни, предпочтет снизить до минимума тяготы подобной судьбы и выскажется за такое социальное устройство, которое предусматривает максимально возможную поддержку для обездоленных. Так Ролз подходит к принципу, который стали называть принципом ролзианской справедливости. В соответствии с этим принципом допустимым считается только такое неравенство, которое «максимизирует минимум», т.е. тот уровень доступности основных благ, который обеспечивается наиболее обездоленной части общества. По критерию Ролза, несправедливым окажется не только общество, где улучшение положения сильных членов общества не ведет одновременно к улучшению положения слабых. Той же оценки заслуживает и общество, где неравенство компенсируется в такой мере, что подрываются стимулы сильных членов общества к активной деятельности, и обездоленные тем самым лишаются потенциального источника средств, необходимых для их поддержки.

5.2. Экономика этики

До сих пор речь шла об этически значимых последствиях экономических процессов, в особенности связанных с распределением общественного богатства и доходов. Но этические нормы встроены и в само экономическое поведение. Начиная с Адама Смита, экономисты строили свои рассуждения на предположении, что человек ведет себя эгоистично (во всяком случае, в хозяйственных делах), но все же цивилизованно, в соответствии с принятыми культурными нормами (не допускающими, например, прямого насилия, обмана, вероломства и т.п.). Так, выше отмечалось (разд. 3.2.), как важна для экономического процветания атмосфера доверия в деловых отношениях. Доверие необходимо для стабильного функционирования кредитно-денежной системы; оно экономит время и снижает издержки при заключении деловых контрактов и т.д.

К сожалению, предпосылка о благонамеренном поведении экономических агентов не всегда соответствует действительности. Появление в арсенале экономической теории такого понятия, как «оппортунистическое поведение», ознаменовало собой отказ от этой предпосылки. Современный «экономический человек» может заниматься вымогательством, скрывать важную информацию, нарушать принятые обязательства, отлынивать от работы и т.д. Это, в свою очередь, предполагает ответные действия со стороны контрагентов: надзор за ходом выполнения контрактов, премии за добросовестную работу, судебные тяжбы и др. Из чего следует, что уровень деловой и трудовой этики в обществе имеет прямые экономические последствия: влияет на уровень издержек производства и, следовательно, на конкурентоспособность продукции на рынке. Значимость этого фактора нетрудно оценить по расходам современных российских фирм на охранные службы. Не менее известный факт – обратная зависимость инвестиционной привлекательности стран и регионов от степени коррумпированности местных чиновников.

Вопрос о том, на какое поведение – благонамеренное или оппортунистическое – следует ориентироваться в теоретическом моделировании экономических явлений и практике институционального реформирования, высвечивает еще одну грань в отношениях экономики и этики. Оказывается, что это не только вопрос факта, – какой тип поведения преобладает. Это еще и вопрос ценностной установки: что исследователь, или законодатель, считает нормой, а что – отклонением от нее. Неоднократные эмпирические исследования зафиксировали общую закономерность: когда законодатель не доверяет рядовому гражданину, заранее предполагая за ним склонность к неблаговидным действиям или неспособность к осознанию общественных интересов, рядовые граждане имеют тенденцию подстраиваться под такое отношение со стороны властей и снижать свой уровень гражданской ответственности.[55] Нечто подобное наблюдается и в академической среде: по данным обследований, студенты-экономисты устойчиво демонстрируют больший эгоизм и меньшую склонность к кооперации, чем студенты других специальностей[56]. Судя по всему, эгоизм как норма в теории становится оправданием эгоизма как нормы жизни!

5.3.Ценностные установки и «большие теории»

Особую роль ценностная компонента играет в концепциях, которые выше были названы «большими теориями», т.е. теориях, обобщающих масштабные и, как правило, уникальные исторические процессы. Предметная область «больших» теорий - экономика как целое и долгосрочные траектории ее эволюции. Их функция - интерпретация и оценка фактов и явлений, особенно новых, характеризующих долгосрочные тенденции развития экономической системы. В этом смысле «большие» теории - это не «чистая» наука. Это теория, привязанная к историческим реалиям. По выражению, Джона Хикса, «экономическая наука находится на границе науки и на границе истории».[57]

В социально-экономическом познании, в отличие от естественнонаучного, существенное значение имеют единичные и даже уникальные явления и процессы. При изучении этих явлений стандартные методы анализа, опирающиеся на формально-логические обобщения, не подходят. На роль и специфику познания таких явлений обращали внимание экономисты разных научных направлений. Так, лидер поздней исторической школы А. Шпитгоф ратовал за «гештальт-теории», методолог Б.Уорд - за «систематические истории», лидер неоавстрийской школы Ф.Хайек и традиционные институционалисты Ч. Уилбер и Р. Харрисон - за «структурные модели», эволюционисты Р.Нельсон и С.Уинтер - за «оценочные теории». В каждом случае речь шла об определенных схемах описания, способных фиксировать значимые признаки сложных социальных явлений (объектов) или процессов (ситуаций), т.е. об определенной типологической характеристике этих явлений и процессов. Фактически это были новые вариации на тему, впервые поднятую Максом Вебером.

Согласно М. Веберу, обществоведам приходится пользоваться особым видом научных понятий, которые он назвал «идеальными типами». Это понятия, которые специально конструируются исследователем на основе наблюдений изучаемого объекта и служат внутренне согласованной «интерпретативной схемой» для осмысления такого объекта в его конкретности[58].

«Большие» теории правомерно рассматривать в качестве специфического слоя знания, связанного с разработкой типологий социально-экономических систем и моделей типологически однородных экономических ситуаций. Такие концептуальные структуры способны интегрировать целые комплексы базовых экономических закономерностей, облегчая прикладные разработки по диагностике конкретных экономических систем и хозяйственных ситуаций, а также институциональному дизайну. Научная ценность типологий и моделей данного класса во многом зависит от способности исследователей выделить наиболее устойчивые и в то же время практически значимые признаки соответствующих объектов.

В этом свете заслуживают переосмысления наиболее известные из «больших» теорий прошлого - системы Смита, Рикардо и Маркса, или такие более локальные по объекту концепции, как теория крестьянского хозяйства А.В. Чаянова. Сила этих систем в том, что они давали целостную картину важных общественных процессов и потому приобретали мировоззренческое значение, давали жизненные ориентиры целым нациям и общественным классам. Однако на определенном этапе такие теоретические системы стали отождествляться с экономической наукой как таковой, и в этом качестве были заслуженно подвергнуты критике. Историческая школа продемонстрировала ограниченность подобного представления: «смитианство» могло служить социально-политической доктриной для Англии, но оказалось не пригодным в Германии.

Идеально-типическая «большая» теория может и должна быть объективной, но ее объективность относительна. Она предполагает объективный анализ фактов, организованных вокруг априорно принятой гипотезы о структуре и логике развития социально-экономической системы - гипотезы, выбор которой неизбежно обусловлен ценностными установками и социальными интересами.

Предметная область «больших теорий» обычно распадается на множество частных процессов, многие из которых могут воспроизводиться в разных исторических контекстах, характеризоваться определенной устойчивостью признаков и обобщаться соответствующими частными теориями. Специфическая задача «большой теории» - осмыслить совокупное действие таких частных процессов, разграничить ведущие и сопутствующие тенденции, главные и второстепенные факторы развития экономики и общества в конкретных исторических условиях. Такая задача, как правило, не имеет единственного «объективного» решения.

Первым крупным мыслителем, который попытался осмыслить эту ситуацию, был, по-видимому, Карл Маркс. Он не только ограничил степень общности политико-экономических истин условиями отдельных общественно-экономических формаций, о чем шла речь выше (см. разд. 4.2.), но и настаивал, как известно, на классовом подходе в политической экономии. Это предполагало возможность различных интерпретаций одной и той же реальности, в зависимости от классовой заинтересованности в том или ином вероятном сценарии развития событий. Фактически речь шла об определенном принципе интеграции и интерпретации частных положений политической экономии, или иными словами, о способе рационализации того, что у Милля – и позже у Маршалла - оставлялось на произвол «здравого смысла». Правда, у Маркса это сближение базировалось на предпосылке линейности исторического развития, в результате чего интерпретации конкретных ситуаций сводились к выбору между прогрессивным, т.е. тем, что содействует движению вперед к более совершенному типу общества; и консервативным и даже реакционным – тем, что противодействует такому движению. Такой подход вносил в доктрину Маркса известное противоречие, ибо плохо согласовался с другим важным положением о том, что люди сами «творят свою историю»[59]. Но в данном случае важно зафиксировать уже сам факт, что классовый подход был своеобразной попыткой осмысления статуса политической экономии как «большой теории». Речь шла о знании, которое не просто описывает действительность, но и служит основой преобразования ее на практике.

С более широких позиций эта проблема разрабатывалась в рамках неокантианской концепции наук о культуре, в частности в работах Г. Риккерта. Отправным пунктом рассуждений Риккерта служил факт невозможности для человеческого разума познать реальность в ее полноте и конкретности. Всякое человеческое знание строится, поэтому, на абстрагировании и в этом смысле избирательно. Этот вывод позволил Риккерту сделать важное разграничение между двумя принципами отбора эмпирических данных при образовании научных понятий и, соответственно, между двумя способами представления действительности в знании. Один принцип - это формирование понятий на основе общих признаков, характеризующих соответствующий класс явлений (при абстрагировании от признаков, характеризующих их индивидуальные особенности). Другой принцип - фокусировка внимания, напротив, на тех признаках конкретного явления, которые определяют его специфику, уникальность. В соответствии с первым принципом образуются общие понятия, в соответствии со вторым - индивидуальные. Разграничение методов «образования понятий» получило продолжение в делении наук на две группы: науки о природе, базирующиеся преимущественно на общих понятиях, и науки о культуре, где главную роль играют индивидуальные понятия.

Эта разделительная черта фиксирует лишь общую тенденцию и не влечет, по Риккерту, запрета на использование какого-либо из методов образования понятий в любой науке. Среди наук о культуре он выделял промежуточные случаи, относя к ним и политическую экономию. В таких науках неосновной способ образования понятий играет относительно большую роль, прежде всего в силу важности в экономической жизни массовых явлений.[60]

Главное в классификации наук Риккерта было то, что она предполагала радикальное переосмысление статуса и структуры социально-научного знания. Если еще раз воспользоваться терминологией Милля, то можно сказать, что «науку» и «искусство» в иерархии социального знания Риккерт поменял местами. Он не просто объявил «искусство» частью «науки», но и фактически придал ему статус науки (во всяком случае, сделал важный шаг в этом направлении) тем, что обосновал правомерность его специфического метода и, более того, его приоритет в рамках этой вновь конституируемой социальной науки.

Второй ключевой момент в концепции Риккерта - критерий отбора признаков в процессе образования индивидуальных понятий. Этот критерий стали называть «принципом соотнесения с ценностью», т.е. отбором элементов эмпирической реальности, обладающих общекультурной ценностью для членов общества, к которому принадлежат и его исследователи. Говоря проще, Риккерт искал общее основание для «объективной», т.е. не произвольной и не связанной с особенностями индивидуального восприятия, оценки общественных явлений и исторических ситуаций и находил его в сформированных культурой ценностных установках. Критерием объективности такого отбора в этом случае служил консенсус специалистов.

Стоит отметить, что функционально (но не по содержанию) критерий «соотнесения с ценностью» вполне аналогичен критерию «классового интереса» у Маркса. Правда, в отличие от Маркса, у которого такой критерий был внешним по отношению к науке, у Риккерта он стал внутренним элементом научной процедуры как таковой. Маркс оставлял выбор между экономическими системами и соответствующими готовыми теориями на долю практического разума (т.е. самим агентам социального действия), тогда как Риккерт предложил усилия теоретического и практического разума в социальном познании (иначе говоря, в поиске культурно обусловленного знания) объединить. Причем в этой комбинированной когнитивной структуре за чистым теоретическим разумом как генератором общих понятий осталось лишь весьма скромное вспомогательное место.

6. Современные тенденции в развитии экономической методологии

Противоречивые процессы внутри неоклассического “мейнстрима” и оживление альтернативных течений повысило интерес к методологическим дискуссиям в экономической науке, что, начиная с 1980-х гг., приобрело характер настоящего методологического бума. Эти дискуссии во многом изменили характер методологических исследований и дали импульс к переосмыслению самого образа экономической науки.

6.1. Постпозитивистские и постмодернистские

интерпретации экономико-теоретического знания

В развертывании этих событий этапной была речь Василия Леонтьева как президента Американской Экономической Ассоциации на ее ежегодном съезде в 1970 г. В ней он обратил внимание на “симптом фундаментальной несбалансированности”, характерный для состояния экономики как научной дисциплины: «...Слабое и к тому же медленно развивающееся эмпирическое основание не может выдержать веса бурно растущей надстройки “чистой”, я бы сказал умозрительной, экономической теории».[61]

Обсуждение вопросов методологии самими экономистами совпало по времени с важными сдвигами в западной философии науки последней трети ХХ в. Именно сочетание этих факторов предопределило развитие современной экономической методологии. Общим вектором изменений стало постепенное ослабление неопозитивистского ригоризма в трактовке научного знания, размывание демаркационной линии, отделяющей науку от других форм человеческого знания. Ключевую роль в таком переосмыслении принадлежала постпозитивизму Т. Куна и И Лакатоша.

Непосредственное влияние концепции Т. Куна на экономическую методологию было, впрочем, незначительным – отчасти потому, что история экономической мысли в куновскую схему не вписывалась; отчасти из-за того, что экономисты с опозданием откликнулись на постпозитивистские веяния в философии науки. Гораздо более влиятельной оказалась концепция И. Лакатоша. Начиная с 70-х годов, новые идеи стали активно осваиваться историками экономической мысли и методологами.

Влияние, которое на экономическую методологию оказал Лакатош, обусловлено рядом обстоятельств. Во-первых, он пошел дальше Куна в сближении собственно научного знания и лежащей в его основе метафизики - “фонового”, прежде всего философского, знания. Если у Куна роль парадигмы в текущей научной деятельности была скорее пассивной, то у Лакатоша эквивалент парадигмы - жесткое ядро научно-исследовательской программы - занял центральное место в составе самой научно-исследовательской программы, главной единицы анализа научных знаний. Во-вторых, Лакатош - в отличие от Куна – исходил из предположения, что в одной научной дисциплине могут сосуществовать различные конкурирующие между собой теории. Проще говоря, одни и те же факты, или, во всяком случае, факты, относящиеся к одной и той же предметной области, могут получать разные теоретические объяснения, в равной мере претендующие на истинность и признаваемые в качестве научных. В-третьих, позиция Лакатоша сознательно строилась как компромисс между Куном и Поппером, и он не отказывался от привычной для методолога нормативной функции.

Параллельное развитие разных научных традиций и школ; слабая их чувствительность к критике, в том числе к фактам, не согласующимся с общепринятыми теориями; место, которое заняла в науке “чистая теория” с ее нефальсифицируемыми постулатами - все эти реальные черты экономической науки получали в концепции Лакатоша свое объяснение и - отчасти - оправдание.

В результате, под влиянием Лакатоша направленность экономико-методологических исследований существенно изменилась. Вместо привычных рассуждений о предмете и методе, операциональности и верификации, на первый план выдвинулись исследования, в которых существующие научные школы и теории стали переосмысливаться в качестве научно-исследовательских программ или парадигм; зарождение и эволюция таких программ подвергались историко-методологической реконструкции, включая попытки воссоздания их “жестких ядер”; оценивалась их научная «прогрессивность».

Методология вновь обрела интерес к содержанию научного знания. Произошло взаимное сближение экономико-методологических и историко-научных исследований: методологические концепции стали использоваться для объяснения логики развития экономической мысли, а история науки превратилась в своего рода полигон для проверки методологических гипотез.

Соответственно, изменилась роль методолога: последний стал прежде всего исследователем. Если раньше философия науки вооружала его своеобразным кодексом поведения ученого, с помощью которого он начинал судить, достойна ли теория считаться научной, то теперь та же философия науки снабдила его инструментами для анализа научных знаний.

Влияние постпозитивистской волны на экономическую методологию было глубоким, но недолго оставалось доминирующим: сказалось, что конкретный историко-научный материал не так легко, как обещали энтузиасты, вписывался в методологические схемы. С середины 80-х гг. это влияние стало ослабевать под напором более радикальных постмодернистских концепций в области философии и методологии науки и обусловленной ими широкой, многофакторной трактовки научной деятельности. Концепция Лакатоша на этом фоне стала восприниматься как слишком узкая. Те же самые качества (преемственность с попперианством и присутствие нормативного начала), которые обусловили ее успех в 70-е годы, позже стали мишенями для ее критиков. Это наглядно проявилось на конференции 1989 г., специально посвященной применению методологии Лакатоша к анализу экономического знания. К удивлению организаторов конференции, из семнадцати представленных на ней докладов только в пяти отношение к методологии научно-исследовательских программ было однозначно позитивным.[62]

Пионером постмодернизма в экономической науке выступил американский экономист Д. МакКлоски. Его статья “Риторика экономики”, а затем книга с таким же названием[63], вызвали широкий отклик тем, что затронули устои профессиональной веры экономистов - веры в то, что экономическая наука устремлена к познанию истины об экономике. Согласно же МакКлоски, экономическая наука - это прежде всего риторика, то есть искусство убеждать. Что же касается аргументов, которые принято считать научными, то их следует трактовать как один из способов убеждения, отнюдь не единственный и далеко не всегда решающий. Свой основной тезис МакКлоски проиллюстрировал на примере ряда известных работ влиятельных современных экономистов (П. Самуэльсона, Р. Солоу и др.), выделив в их аргументации риторическую составляющую, то есть приемы, которые призваны подкрепить позицию авторов за счет литературной формы ее представления читателю.

Резонанс вокруг работ МакКлоски открыл путь целому спектру новых подходов к анализу экономической науки, отразивших - прямо или косвенно - влияние постмодернистских тенденций в западной культуре второй половины ХХ в. Постмодернизм как общекультурное явление оказал неоднозначное влияние на методологию общественных наук. В позитивном плане постмодернизм стимулировал новый виток старого спора между универсализмом и релятивизмом в подходе к научному знанию. Универсалисты исходят из того, что функция науки состоит в познании всеобщих законов природы и общества, что процесс такого познания кумулятивен и подчинен собственной внутренней логике. Отсюда делается вывод, что наука может и должна рассматриваться как в значительной степени автономная сфера деятельности. Релятивисты, напротив, акцентируют относительность научного знания, его культурно-историческую обусловленность. В этом споре постмодернизм продолжил и предельно радикализировал релятивистскую линию в послевоенной философии и методологии науки, связанную с именами В. Куайна, Т. Куна и, П. Фейерабенда. Причем в отличие от релятивизма в гуманитарно-научном знании ХIХ в., который покоился на идее историзма (соответственно, изменчивости) объекта познания, релятивизм ХХ в. перенес центр тяжести на неустранимую ограниченность и специфичность субъекта познания. В такой форме релятивизм стал приложим к любым наукам, не только общественным.

Если Кун показал, что ученый воспринимает объект своего исследования не непосредственно, а с помощью парадигмы как выражения коллективного сознания конкретного научного сообщества, то постмодернисты разложили саму парадигму на составляющие, или, если воспользоваться постмодернистским термином, подвергли ее деконструкции. В результате то, что у Куна было своего рода «линзой», фокусирующей взгляд исследователя, у постмодернистов оказалось целой системой «фильтров», корректирующих, деформирующих и, в конечном счете, конструирующих образ изучаемого объекта (см. схемы 1 и 2).

6.2. Эпистемологические фильтры в экономическом познании

Действие таких эпистемологических “фильтров” основано, прежде всего, на функциях языка. Язык - непременный посредник практически в любой научной деятельности. Но вопреки распространенному мнению, это вовсе не нейтральный посредник, полно и без искажений выражающий и передающий мысль. Язык-посредник имеет достаточно сложную структуру – можно выделить, по меньшей мере, три качественно разнородных слоя языкового опосредования в экономическом познании и связанные с ними эпистемологические «фильтры»:

- естественный (общекультурный) язык как средство описания экономических явлений в повседневной жизни – ему соответствует собственно языковый фильтр;

- терминология экономической науки как инструмент научного описания экономической реальности – ей соответствует онтологический фильтр;

- внешнее, прежде всего литературное, оформление экономических текстов и, соответственно, риторический фильтр;

- наконец, наряду с языком, еще одним посредником в познании выступает метод – основа методологического фильтра.

Фильтр естественного языка - фактор общекультурный и в силу этого внешний для экономической науки и от нее не зависимый. Одна их функций научной терминологии – как раз ослабление зависимости науки от многозначности слов естественного языка. Для экономиста естественный язык может быть объектом изучения. Так, для экономической антропологии несомненный интерес представляет сравнительный анализ национальных языков в части, описывающей хозяйственные явления. Такой анализ способен выявлять различия в экономической культуре разных эпох и народов.

Два других фильтра действует внутри самой науки. Они не только опосредуют деятельность ученого, но и сами формируются в этой деятельности. Язык здесь инструментален, причем и сами языковые средства, и их функциональная роль могут существенно различаться. Одно дело - научная терминология как инструмент в процессе получения нового знания, другое дело - язык как средство представить уже полученный результат. В первом случае язык выступает посредником между ученым и объектом познания, и на этой основе формируется онтологический фильтр, определяющий как исследователь «видит» свою предметную область. Во втором случае речь идет об отношениях между ученым и пользователем научного знания (в самой науке или вне ее) - тут действует риторический фильтр.

Онтологический фильтр фактически присутствует уже в куновской концепции научной парадигмы, поскольку она включает профессиональную терминологию и, главное, формирует общее представление о предметной области. Постмодернисты сместили акцент на форму выражения научных онтологий, прежде всего на их образный, метафорический характер.

Точность и однозначность высказываний - одно из общепризнанных требований к языку науки. Поэтому постмодернистский тезис о том, что научные тексты изобилуют метафорами, поначалу прозвучал как вызов. Только после взаимного уточнения позиций постановка этого вопроса обрела некоторую респектабельность. Стало ясно, что метафоры - стандартный прием языковой практики, и сам по себе факт его использования в научном тексте ничего не говорит о его научных достоинствах. В то же время некоторые виды метафор (несмотря на свою расплывчатость, а возможно, и благодаря ней) имеют важную познавательную функцию и в научный лексикон попали не случайно. Была предложена следующая типология научных метафор[64]:

- педагогические метафоры - они призваны прояснять сложные научные идеи для непосвященных, обычно путем создания соответствующих визуальных образов. При научном обосновании самих идей такие метафоры могут быть опущены без ущерба для аргументации. Такие метафоры сродни поэтическим: они изображают то, что хорошо известно, но делают это непривычным образом (такова, например, роль метафоры паутины при объяснении процесса установления рыночного равновесия с помощью так называемой «паутинообразной модели»);

- эвристические метафоры - это образы, чаще всего аналогии, которые помогают ученому осмыслить интересующую его проблему. Примером тому может служить понятие «человеческого капитала», возникшее в результате применения стандартного экономического термина «капитал» к нестандартному объекту - уровню образования и квалификации человека. Эта метафора была вызвана к жизни случайным разговором в американской глубинке, а впоследствии была развернута в целую исследовательскую программу.[65] В более широком смысле любая теоретическая модель, в том числе формализованная, будучи по своей природе аналогией, также является эвристической метафорой.

- конститутивные метафоры - это целостные концептуальные схемы, с помощью которых человек постигает окружающий мир. Такие метафоры стоят у истоков целых научных школ и исследовательских программ, определяя общую направленность научной мысли. Именно на их основе формируются научные онтологии, или в нашем случае, онтологические фильтры. В свою очередь, эти корневые метафоры служат фоном, или контекстом при рождении эвристических метафор. Так, в истории экономической науки ключевую роль имело соперничество метафор «механизма» и «организма». Если А. Смит, Л. Вальрас, У. Джевонс, неоклассики ХХ в. мыслили экономику сквозь призму механических метафор, то К. Маркс, Г. Шмоллер, Т. Веблен, А. Маршалл отдавали явное предпочтение метафоре организма.

Риторический “фильтр”. В современных работах по риторике в науке это явление понимается неоднозначно. В узком смысле слова риторика - это искусство формы, прежде всего мастерство владения словом, умение придать тексту адекватный литературный вид. В этом случае научная литература выступает как особый литературный жанр и оценивается в соответствии с литературно-художественными критериями. Примером здесь могут служить исследования В. Браун, посвященные языку А. Смита.[66] Опираясь на идеи известного русского философа и филолога М.М. Бахтина, автор проанализировала два главных сочинения Смита, обратив внимание на их литературно-стилевую контрастность: диалогизму “Теории нравственных чувств” противостоит монологизм “Богатства народов”.

Для риторического подхода в широком смысле слова язык - не самоцель. Это способ фиксации мыслей автора, которые и подлежат расшифровке. Предполагается, что научное знание эмпирически существует не иначе, как изложенное средствами языка, то есть как совокупность текстов, или дискурс. Соответственно, акцент ставится на отношении между носителем знания и его пользователем, в отличие от постпозитивистского акцента на отношении между субъектом и объектом познания. Именно этим различием обусловлено разграничение онтологического и риторического фильтров.

Хотя именно узкая трактовка риторики соответствует обыденному словоупотреблению, в постмодернистской литературе она является, скорее, исключением. Постмодернисты апеллируют к традициям античной риторики, не отделявшей себя «от знания истины вещей».[67]

Интерес постмодернистов к научной риторике – это, прежде всего, интерес к тому, как ученые используют имеющуюся у них свободу самовыражения. Разумеется, эта свобода не безгранична: ученый утратит свой статус, если допустит фальсификацию научных результатов или вместо научных данных начнет излагать собственные фантазии. Тем не менее, риторика ученого – это не только и не столько вопрос его литературного стиля. Наука в постмодернистском восприятии насквозь социальна: ее главными персонажами, наряду с авторами научных текстов, выступают редакторы и рецензенты, академические боссы и грантодатели.

Предполагается, что именно эта социальная среда, а не бескорыстное служение абстрактной истине, в наибольшей степени влияет на мотивации научных работников. В свою очередь, эти мотивации диктуют поведение на всех этапах научного процесса: выбор диссертабельных тем и модных методик исследования, стремление к должному уровню математизации при обосновании результатов, презентации работы на престижных конференциях, обеспечение необходимого количества публикаций, предпочтительно в журналах с высоким рейтингом цитируемости и т.д.

Совокупное влияние всего комплекса факторов научной деятельности в конечном счете запечатлевается в научном дискурсе. Риторический анализ содержания и стилистики научных текстов, структуры научных публикаций смыкается здесь с институционально-социологическим изучением науки, что позволяет критически оценивать положение дел в “профессиональном цехе”, выявлять расхождения между номинальными и реальными нормами научной жизни, декларативными и фактическими критериями, направляющими научную работу.

Примером подобного исследования может служить анализ выборки статей, опубликованных в ведущем английском экономическом журнале на предмет применения ослабляющих оговорок при оценке полученных авторами научных результатов. Речь шла о распространенном в научной практике обычае избегать категоричности при оценке собственных результатов, а соответственно, и авторских притязаний на новизну и оригинальность, и сопровождать такие оценки оговорками типа: “вероятно”, “скорее всего”, “собственно говоря”, “как мы ожидаем”, “следует предположить” и т.п. - оговорками, которые снижают уязвимость автора для критики. Исследователи обнаружили любопытную закономерность: оказалось, что такие оговорки гораздо чаще используются при формулировании авторских притязаний на теоретические результаты (связанные главным образом с разработкой аналитического инструментария - моделей, методов и т.д.), чем при оценке результатов, характеризующих реальную экономику. Для объяснения такого эффекта была предложена гипотеза, которая вывела на проблему, относящуюся к организации современной экономической науки, а именно, на иерархию действующих здесь критериев. Пришлось предположить, что вопреки декларациям об ориентации экономической науки на эмпирические и практически значимые результаты, на самом деле авторы научных статей придают больше значения разработке теоретического инструментария, чем выводам, относящимся к реальным процессам.[68]

Методологический фильтр. Научное познание вооружено методом, то есть специально разработанной и сознательно применяемой технологией изучения соответствующего предмета. Для экономической науки вопрос о методе традиционно был вопросом о ее соответствии определенному методологическому стандарту. Если стандарт сомнений не вызывал, то внимание фокусировалось на особенностях его применения; когда же у принятого стандарта появлялся конкурент, дискуссия о методе перерастала в борьбу за утверждение одного из конкурирующих стандартов. Таков был знаменитый “спор о методе” между К. Менгером и Г. Шмоллером в конце ХIХ в., такой же характер имели в ХХ веке полемика между Л. Мизесом и неоклассиками, между К. Поппером и марксистами.

Сами методологические стандарты отражали опыт наук-лидеров, а методология служила главным каналом распространения общенаучных тенденций. По той же причине фактор метода сохранял известную автономность по отношению к внутренней логике развития конкретных наук. В разные эпохи и для разных школ экономической мысли методологическими ориентирами служили механика, биология, история, философия, математика.

Выделение (см. схему 2) среди прочихметодологического фильтра призвано отразить именно эту специфику распространения методологических импульсов в науке. Правда, вместе с методологическими стандартами нередко заимствовались и соответствующие онтологические метафоры, что на языке этой схемы равносильно совмещению методологического фильтра с онтологическим. Именно таким сдвоенным фильтром можно считать научную парадигму Т. Куна, которая одновременно служит методологическим образцом и обеспечивает общее в и дение предметной области.

6.3. Некоторые уроки методологического бума

Экономическая методология была и остается полем острых дискуссий и объектом критики, прежде всего со стороны исследователей-практиков. Насколько устойчивы, в свете этой критики, тенденции последних десятилетий? Чтобы ответить на этот вопрос, важно оценить как аргументы оппонентов, так и – в особенности – уроки, которые к настоящему времени уже принес методологический бум.

Главный аргумент против методологии основан на неприятии разделения труда между методологом и исследователем-практиком. Утверждается, что специалисту в конкретной области трудно ожидать пользы от советов неспециалиста в данной области, каковым, по определению, является методолог; если же по каким-то причинам методолог действительно знает, как решать конкретные проблемы, то зачем ему ограничиваться советами: не лучше ли самому взяться за их решение? Эти доводы звучали и в начале и в конце ХХ в.

Критика была, безусловно, справедливой в том смысле, что методолог не может заменить ни одного специалиста в конкретной области. Эта критика была отчасти оправданной в отношении традиционной нормативной методологии, которая нередко претендовала на роль верховного судьи в теоретических спорах. Но эта критика вряд ли справедлива, если речь идет о современной экономической методологии, которая извлекла из истории важные уроки и в лице многих своих представителей не просто отказалась от подобных претензий, но и теоретически преодолела связанные с ними иллюзии.

Урок неопозитивизма. Неопозитивистский стандарт имеет сегодня мало сторонников в среде профессиональных методологов, но он сохранил привлекательность для заметной части экономистов-исследователей. Его опорой была и остается вера ученого в предназначение науки познавать мир, каким он есть, стремление твердо держаться фактов.

Главный урок неопозитивизма состоит в том, что он показал, как трудно в реальной научной практике строго держаться фактов и только фактов. Неопозитивизм существенно обогащал ремесло ученого, прививая привычку избегать неоднозначных суждений и обучая искусству перевода с языка фактов на язык теории. Однако попытка последовательно идти этим путем, отказываясь от метафизики, общих теорий и поиска скрытых от наблюдения сущностей, оказалась не просто не реальной: установка на строгость и эмпирическую однозначность научных утверждений привела к мельчанию тематики, уходу от фундаментальных проблем и даже, нередко, утрате смысла научного общения, когда, согласно лаконичной формуле известного американского экономиста А.Лейонхувуда, «мы точно знаем, чт о сказано, но затрудняемся понять, о чем именно идет речь»[69].

Уроки постмодернизма. Постмодернистская постановка вопроса о методе и методологии отталкивалась от концепции методологического анархизма П. Фейеребенда, оставлявшей за ученым полную свободу выбора в области метода. Применительно к экономической науке, постмодернистская позиция сводится к следующим основным пунктам:

- отрицание «большой», то есть традиционной нормативной методологии как особого типа знания, «вносящего» в конкретную науку «подлинно научный» (истинный, правильный и т.п.) метод познания;

- признание принципа методологического плюрализма, оставляющего за ученым право самому определять метод исследований;

- признание «малой»методологии как совокупности знаний о конкретных технологиях научного анализа;

- установка на изучение фактической методологии экономических исследований на основе описания и интерпретации научного дискурса или истории экономической мысли.

Принцип методологического плюрализма в контексте постмодернистской концепции науки привел к радикальному пересмотру отношений между объектом и субъектом познания. Если мотивация субъекта познания определяется сложившимися в науке «правилами игры» и если эти «правила игры» оставляют за ним свободу интерпретации предмета познания и свободу выбора метода исследования, то говорить об объективности познания становится затруднительным. Логика постмодернистского подхода к науке подводит к ряду важных выводов:

- во-первых, научное знание вообще и экономическое, в частности - это социальный конструкт, то есть продукт сознательной деятельности, протекающей в определенных социальных рамках;

- во-вторых, социальным конструктом являются не только частные знания, но и любая общая картина экономической реальности, причем таких социально сконструированных «реальностей» может быть сколь угодно много;

- в-третьих, не существует экономики как единой научной дисциплины, есть лишь «изменчивое поле фундаментально различных и часто конфликтующих дискурсов»;[70]

- в-четвертых, научное знание, будучи социальным конструктом, не дает основания судить о каких бы то ни было объективных сущностях; научное знание - это не более чем интерпретация объекта с определенной (одной из возможных) точки зрения.[71]

Уроки постмодернизма неоднозначны: внедряя в сознание идеи методологического плюрализма, теоретического релятивизма и социальной обусловленности научных знаний, постмодернизм не дает убедительных разъяснений, как организовать эффективное функционирование научного сообщества на базе этих принципов. Критики постмодернизма в экономической науке[72] резонно обращают внимание на то, что отказ от какого бы то ни было методологического стандарта в науке - пусть спорного и несовершенного - на практике может способствовать не столько свободе творчества, сколько дальнейшему усилению таких вненаучных критериев, как «продаваемость» или «карьерная эффективность» научного «товара».

Реакцией на такое положение стало усиление в последнее время прагматической «средней линии» в экономико-методологической литературе. Наиболее характерная черта этого подхода - стремление определить границы методологического плюрализма без отказа от самого принципа. С одной стороны, плюрализм предлагается поставить под контроль критики, с другой - сохранить нормативность методологии в рамках плюрализма, «делегируя» ее отдельным направлениям и школам экономической мысли. Проявлением той же прагматической тенденции служат попытки переоценить отношение к парадигмам Куна как способу концептуализации структуры науки. Отодвинутая в тень сначала за избыток радикализма (в пользу теории Лакатоша), а затем - за его недостаток (постмодернистами), концепция Куна теперь выступает как своего рода компромисс между традиционным и постмодернистским подходами к методологии, на базе которого возможна конструктивная интеграция их элементов[73].

Значение постмодернистской деконструкции науки состоит, прежде всего, в том, что она помогла преодолеть многие иллюзии о научном знании, пусть и ценой немалого дискомфорта для тех, кто причастен к его производству. В результате, самонадеянность представителей научной ортодоксии, в нашем случае – неоклассической экономической теории, была заметно поколеблена. Возникло характерное противоречие. Структуры и механизмы западного академического сообщества в области экономики за последние годы мало изменились: оно по-прежнему воспроизводит свои институты, критерии деятельности, учебные планы и - самое главное - кадры. Более того, не прекратился процесс вовлечения в эту орбиту все новых «отставших от поезда ортодоксии» стран и университетов. В то же время внешняя среда существования этого относительно замкнутого академического сообщества медленно, но неуклонно меняется: в точках соприкосновения академического микрокосма с миром внешним возникают все новые напряжения. Прежде всего, это реакция на провалы в экономической политике, запрограммированные учеными-консультантами, в не последней степени в так называемых «новых рыночных экономиках». Так, виднейший представитель попперианского крыла в современной экономической методологии М. Блауг недавно едко заметил, что «наше понимание того, как функционируют реальные рынки, стало теперь едва ли не меньшим, чем было у Адама Смита и Леона Вальраса... Не удивительно, что мы как профессиональное сообщество оказались хуже, чем бесполезными, когда стали давать советы правительствам Восточной Европы, как им переходить от командной экономики к рыночной».[74]

Среди других проявлений той же тенденции - наметившиеся сдвиги в предпочтениях студентов в сторону снижения популярности экономических факультетов, эволюция общего интеллектуального климата, и - отчасти как выражение этой последней тенденции - критическая работа экономистов-методологов, упорно и терпеливо разъясняющих своим коллегам по академическому сообществу источники и причины возникающих проблем.

В этих условиях в самом академическом сообществе создаются предпосылки для активизации и усиления влияния альтернативных течений экономической мысли, оживления контактов и дискуссий между представителями разных научных школ.

6.4. Функции современной экономической методологии

В то время как прежняя, преимущественно нормативная функция методологии оказалась под огнем критики, современные экономисты-методологи предприняли немалые усилия по освоению новых сфер профессиональной активности. В результате сегодня можно говорить о таких функциях методологии, как: (а) дескриптивно-методологическая; (б) критически-онтологическая и (в) профессионально-этическая.

Дескриптивно-методологическая функция. В экономико-методологической литературе двух последних десятилетий переосмыслению подверглось не только общее представление о науке - во многом изменился и уровень понимания фактического положения дел в “профессиональном цехе” экономистов. В работах, характеризующих это положение, экономическая наука предстает как сложно структурированный и динамично развивающийся организм, действующий в соответствии со своими, порой неявными, правилами и закономерностями.

Были описаны механизмы функционирования научного сообщества; на основе углубленных интервью с ведущими экономистами показана их творческая лаборатория; опубликованы работы, в которых видные специалисты разных направлений и специализаций представили свои взгляды на роль теории, принципы и методы научной работы; язык и литературный стиль экономический произведений.

Одним из наиболее перспективных направлений работы становится тщательный методологический анализ научного творчества отдельных авторов. Такие исследования дают возможность понять технологию научной работы крупных ученых и нередко развеивают связанные с ней мифы, вскрывая, например, расхождения между методологическими декларациями и фактической методологией многих видных экономистов, таких как М. Фридмен, П. Самуэльсон, Р. Коуз[75] и др.

Именно экономико-методологические исследования подвели к пониманию реального жанрового разнообразия современной экономической науки. Было показано, например, что немалая путаница при постановке научных и образовательных задач связана с нечетким разграничением исследований, нацеленных на разработку формализованных теоретических моделей, с одной стороны, и эмпирически ориентированных исследований - с другой[76].

Еще большие проблемы связаны с недооценкой специфики исследований, имеющих непосредственно практическую (прежде всего экономико-политическую) направленность. Такие исследования часто смешиваются с конкретизацией теоретических моделей для особых классов объектов или ситуаций, в то время как речь должна идти о разработках, увязывающих знание экономических закономерностей с конкретными обстоятельствами экономико-политической ситуации. Для более точного определения этого жанра исследований предлагается вернуться к термину «искусство экономики».[77]

Следует подчеркнуть, что в данной сфере также действуют свои социальные фильтры, направляющие восприятие проблемной ситуации исследователем-прикладником и заказчиком (см.: схему 3). На стороне заказчика – это, прежде всего, его цели (политические установки), а на стороне исследователя - его системно-практическая онтология, концептуализирующая проблемную ситуацию на базе его профессиональных знаний и опыта. Наконец, фильтр ценностных установок обозначает особое место этого фактора в механизме функционирования прикладного знания как поля потенциального ценностного (в частности, этического) конфликта между заказчиком и ученым-исполнителем.

Дескриптивно-методологические исследования имеют двоякую роль: для самого научного сообщества это необходимое условие формирования адекватного профессионального самосознания, для широкой общественности – источник информации об экономической науке как общественно значимом факторе, оказывающем влияние на экономическую политику. На значимость экономической методологии безотносительно к тому, как относятся к ней сами экономисты, указал известный современный экономист-теоретик А. Рубинштейн:

Академические экономические исследования используют общественные ресурсы и выполняют образовательные функции. В отношении таких видов деятельности должен существовать определенный мониторинг, тем более в данном случае, коль скоро многие экономисты постоянно высказывают суждения о действительности, базируясь в своей аргументации на опыте академических исследований. Между тем единственно, кто может осуществить такой мониторинг - это или сами экономисты, или философы, хорошо знающие экономическую науку. [78]

Критически-онтологическая функция. Наглядным свидетельством активной роли в экономической науке онтологических установок служат данные специальных опросов американских студентов. Оказалось, что в университетах, известных своими научными школами, настроения студентов весьма четко следуют за ориентациями профессуры. Так, один и тот же вопрос анкеты “Согласны ли Вы с тем, что инфляция – это преимущественно денежный феномен” в монетаристски ориентированном Чикагском университете получил 84% твердо положительных ответов студентов, тогда как в традиционно кейнсианском Массачусетском технологическом институте – только 7%.[79]

Вернув в сферу своих интересов вопросы научных онтологий (картин экономической реальности), экономисты-методологи не только продемонстрировали значимость этой компоненты научного знания, но и включились в конкретную исследовательскую работу по реконструкции и критическому анализу таких онтологий.

Наибольшее внимание уделялось реконструкции и осмыслению онтологических (поведенческих, этических и институциональных) предпосылок современной неоклассической теории. В частности, анализировались противоречия между онтологиями, лежащими в основе, соответственно, микро- и макроэкономики, теории общего экономического равновесия и микроэкономической теории рационального поведения.[80] Активно обсуждались онтологические предпосылки альтернативных направлений современной экономической мысли: «неоавстрийской» школы, пост-кейнсианства, институционализма.

Развитие эволюционной экономики привлекло внимание к вопросу о применимости в экономической науке синергетических представлений, особенно к возможностям и перспективам экономической интерпретации нового математического аппарата, развитого в этой области.

Профессионально-этическая функция. При общей дискуссионности вопросов, связанных с нормативностью методологического знания, есть один пункт, в отношении которого нормативное начало признается, похоже, экономистами-методологами разных направлений. Этот пункт касается этики дискуссии, или Sprachethik (этот немецкий термин был введен неомарксистскими философами франкфуртской школы). И хотя возможная действенность некоего кодекса научного обсуждения оценивается неодинаково, есть общее понимание его желательности для современной экономической науки. В условиях, когда экономисты разобщены профессионально, идейно, теоретически, методологически, а трудности общения между приверженцами разных научных парадигм имеют достаточно глубокие эпистемологические корни - в этих условиях вопрос о взаимопонимании и профессиональном общении внутри научного сообщества приобретает совершенно новое звучание, вырастая в одну из главных проблем функционирования науки. Соответственно, распространение и культивирование в среде экономистов принципов Sprachethik станет, возможно, одной из приоритетных задач экономической методологии.

Речь идет о простых, но далеко не всегда соблюдаемых на практике, правилах поведения, таких как: не лги; будь внимателен к собеседнику; не высмеивай оппонента; сотрудничай; не кричи; не мешай говорить другим; будь открытым к альтернативным взглядам; объясняй свою позицию, когда тебя об этом просят; не прибегай к насилию или тайному сговору в помощь своим идеям. [81]

6.5. Заключение

Сегодня можно констатировать, что после трех десятилетий неуклонного усиления масштабов и глубины философско-экономических исследований экономическая методология сложилась в новую субдисциплину современной экономической науки. В основе этого явления лежат объективные процессы дифференциации и профессионализации экономической науки, тенденции к усложнению и даже фрагментации экономического знания. Возникла реальная потребность в укреплении таких элементов экономического знания и институтов научного сообщества, которые поддерживают механизмы внутринаучной коммуникации, обеспечивают взаимопонимание между экономистами разных специализаций и научных направлений.

Профессионализация экономической методологии внесла существенные изменения в характер взаимоотношений между методологами и специалистами в конкретных областях экономической науки. Прежний тип отношений, когда в роли методологов выступали, как правило, видные экономисты-исследователи, нередко принимавшие на себя функцию арбитра в научных спорах, а сама методология воспринималась как набор предписаний относительного того, как следует вести научное исследование – этот тип отношений, по-видимому, уходит в прошлое. Сегодня экономист-методолог – это, прежде всего специалист, изучающий состояние и эволюцию системы научных знаний, практику функционирования и тенденции развития экономической науки как сложного общественного института. Экономист-методолог не может заменить профессионала в конкретной области теории или прикладного знания. Но точно так же и специалист-конкретник не может заменить методолога-профессионала в области его компетенции. Методолог призван выявлять узкие места в сложившейся системе научных знаний и механизме воспроизводства научного сообщества; способствовать взаимопониманию и диалогу между учеными в условиях теоретического и методологического плюрализма; содействовать междисциплинарным контактам экономистов; выявлять и поддерживать перспективные научные подходы, в особенности на стыках научных дисциплин и теоретических школ; культивировать этику научного общения; обсуждать общие проблемы состояния и перспектив развития экономической науки в современном и будущем обществе.

Литература

Автономов В.С. Модель человека в экономической науке. СПб.: Экономическая школа. 1998.

Ананьин О.И. Структура экономико-теоретического знания: методологический анализ. М.: Наука. 2005.

Блауг М. Методология экономической науки, или как экономисты объясняют. М.: Журнал «Вопросы экономики». 2004.

Кейнсъ Д. Н. Предметъ и Методъ Политической Экономiи. М. 1899.

Кондратьев Н.Д.Основные проблемы экономической статики и динамики: Предварительный эскиз. М.: Наука. 1991.

Ильенков Э.В.Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М.: РОССПЭН. 1997

Макашева Н.А. Несколько слов о методологии // История экономических учений. Под ред. В. Автономова и др. М.: Инфра-М. 2000.

Отмахов П.А. Современные концепции метода экономической науки // История экономических учений. Под ред. Худокормова А..Г. М.: Инфра-М. 1998.

Панорама экономической мысли конца ХХ в. Под ред. Д. Гринэуэя, М. Блини и И. Стюарта. Раздел 1.: Методологические перспективы. СПб.: Экономическая школа. 2002.

Поланьи К. Аристотель открывает экономику // Истоки. Экономика в контексте истории и культуры. М.: ГУ ВШЭ. 2004.

Полтерович В.М. Кризис экономической теории // Экономическая наука современной России. 1998. Вып.1. №1

Роббинс Л. Предмет экономической науки // THESIS. 1993. Вып. 1.

Фридмен М. Методология позитивной экономической науки // THESIS. 1994. Вып.4.

Шкредов В.П. Превращение политической экономии в диалектическую науку // Первоначальный вариант “Капитала”. М.: Политиздат, 1987.

Шумпетер Й.А. История экономического анализа. В 3-х тт. СПб.: Экономическая школа. 2001.

[1] См.: Gibbard A. and Varian H. Economic models // Journal of Philosophy. 1978. Vol. LXXV. N 11.

[2] См.: Urquhart R. The trade wind, the statesman and the system of commerce: Sir James Steuart’s vision ofpolitical economy // The European Journal of the History of Economic Thought, 3 (1996), # 3, 379-410.

[3] Steuart J. An Inquiry into the Principles of Political Economy. L: 1767.

[4] «Человеческое общество, рассматриваемое с абстрактной и философской точки зрения, можно сравнить с огромной машиной, правильные и согласованные движения которой дают массу полезных результатов» (Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика. 1997, с. 305).

[5] Поланьи К. Аристотель открывает экономику // Истоки. Экономика в контексте истории и культуры. М.: ГУ ВШЭ. 2004. С. 18.

[6] Ср. с разграничением вещного и акционного рядов у Н.Д. Кондратьева (Кондратьев Н.Д. Основные проблемы экономической статики и динамики: Предварительный эскиз. М.: Наука. 1991, с. 88-89).

[7] Шумпетер Й.А. История экономического анализа. В 3-х тт. СПб.: Экономическая школа. 2001.

[8] В дискуссиях конца ХIХ в. этот момент четко зафиксировал один из ведущих английских экономистов и философов того периода Г.Сиджвик: «...‘‘законы’’, которыми занимается экономическая наука - это прежде всего законы, определяющие экономические величины - общий объем богатства, его ежегодный прирост, относительные ценности его различных элементов, доли в этом богатстве экономических классов, участвовавших в его производстве... Вовсе не защита естественной свободы, а именно вклад в понимание того, чем определяются эти величины, составляет, по мнению экономистов, главную заслугу Адама Смита и определяет его место в истории развития экономической науки» (Sidgwick H. The scope and method of economic science. (1885) // Smyth R. (ed.) Essays in Economic Method. Selected papers read to Section F of the British Association for the Advancement of Science, 1860-1913. L.: Duckworth. 1962, р. 82).

[9] Mill J.S. On the definition of political economy; and on the method of investigation proper to it // Essays on Some Unsettled