Третьего сентября Варвара исчезла. Совсем-то она не ушла, но ни дома, ни на дворе ее не было.
Аксель изо всех сил плотничал, старался приладить окно и дверь к новой избе, так что был очень занят; но когда подошло время полудновать, а его еще не звали есть, он пошел в землянку. Никого. Он разыскал себе закусить и за едой увидел, что все Варварины платья висят на месте, стало быть, она просто куда-то вышла. Он вернулся к своей работе и продолжал еще некоторое время строгать, потом опять заглянул в землянку – нет, опять никого. Должно быть, она где-нибудь прилегла. Он пошел искать.
– Варвара! – зовет он. Нету. Ищет кругом построек, обходит кусты по краю участка. Ищет долго, пожалуй, с час, зовет – нету. Он находит ее очень далеко, она лежит на земле, скрытая кустами, у ног ее бежит ручей, она простоволосая и босая, и вдобавок вся спина у нее мокрешенька.
– Чего ты здесь лежишь? – говорит он. – Отчего не откликалась?
– Я не могла, – прошептала она, почти неслышно от хрипоты.
– Что это – ты упала в воду?
|
|
– Да. Я поскользнулась. О-ох!
– Тебе нехорошо?
– Да. Все уж кончено.
– Кончено? – спрашивает он.
– Да. Ты помоги мне добраться домой.
– А где же..?
– Что?
– А ребенка разве нет?
– Нет. Он был мертвый.
– Мертвый?
– Да.
Аксель медлителен и туго соображает, он стоит не двигаясь.
– Где он? – спрашивает Аксель.
– Тебе незачем знать, – отвечает она. – Проводи меня домой. Он был мертвый.
Я дойду сама, если ты поддержишь меня под руку.
Аксель несет ее домой и сажает на стул. Вода струится с нее.
– Он был мертвый? – спрашивает Аксель, – Ты же слышал, – отвечает она, – Куда ты его девала?
– Тебе его надо понюхать? Ты нашел чего поесть, пока меня не было?
– А зачем ты попала к ручью?
– Зачем я попала к ручью? Искала можжевельника, – Можжевельника?
– Для посуды.
– Там нет можжевельника, – говорит он, – Ступай работать! – сипло и раздраженно обрывает она. – Зачем я попала к ручью? Мне нужно было осоки, чистить кастрюли. Я тебя спрашиваю, ты поел?
– Поел? – повторяет он. – Тебе очень плохо?
– Нет.
– По-моему, надо позвать доктора.
– Попробуй только! – отвечает она, встает и начинает искать сухое платье, переодеться. – Тебе больше не на что швырять деньги?
Аксель возвращается к. своей работе, дело подвигается у него слабо, но он все-таки кое-как поколачивает и достругивает, чтоб она слышала; в конце концов, он прилаживает раму, проконопатив ее мхом.
Вечером Варвара не садится ужинать, а хлопочет по хозяйству, доит коз и корову и только осторожнее обычного переступает через пороги. Легла она как всегда, на сеновале, и в те два раза, что Аксель ночью заходил ее проведать, спала крепко. Ночь она провела хорошо.
|
|
На следующее утро она была почти такая же, как всегда, только охрипла до того, что не могла произнести ни слов и обвязала шею длинным чулком. Они не могли разговаривать. Дни проходили, происшествие это стало забываться, другие события выдвинулась на передний план. Новой избе, собственно, полагалось выстояться и просохнуть, да надо было ее проконопатить, чтоб не дуло и не протекало, но времени на это не было, приходилось сейчас же перебираться в нее, привести в порядок хлев. Когда с этим покончили, и переселение состоялось, подоспела картошка, а после нее взялись за ячмень.
Жизнь шла своим чередом.
Но по многим мелким и крупным признакам Аксель понимал, что положение изменилось, Варвара чувствована себя в Лунном такой же чужой, как и всякая другая работница, совсем не связанной, его власть над ней порвалась со смертью ребенка.
Он-то думал: «Подожди, дай только родиться ребенку! Но ребенок родился и его не стало. В конце концов Варвара даже сняла кольца и не стала носить ни одного, ни другого.
– Что это значит? – спросил он, – Что значит? – ответила она и тряхнула головой, Но, конечно, это не могло означать ничего, кроме коварства и измены с ее стороны.
Он разыскал-таки маленький трупик у ручья, Не потому, чтобы очень уж искал, он и так чуть не в точности знал, где он находится, но не трогал.
Случаю было угодно, чтоб он не совсем забыл о нем: над тем местом стали собираться птицы, каркающие вороны и галки, а немного погодя появилась и пара орлов в головокружительной вышине. Как будто сначала одна ворона увидела, как там внизу что-то положили, и не могла этой новости. удержать про себя, не хуже человека, и подняла шум. Тогда и Аксель очнулся от своего равнодушия и только ждал удобного часа, чтоб прокрасться туда. Он нашел тельце под мхом и ветками, прижатыми двумя камнями; оно было в узле, завернутое в большую тряпку. С любопытством и страхом он слегка отогнул материю; закрытые глаза, темные волосы, мальчик, ножки накрест, – больше он ничего не видел. Узелок был мокрый, он начал просыхать, и имел вид скомканного после стирки белья.
Аксель не мог оставить его так, на виду. В глубине души он, должно быть, побаивался за себя и за свою землю; он побежал домой за лопатой и выкопал ямку поглубже, но так как место находилось совсем у ручья, и вода просачивалась в ямку, пришлось перенести могилку повыше на пригорок. Во время работы страх, что Варвара придет и застанет его, исчез, наоборот, он не на шутку разозлился, пусть приходит, он заставит ее хорошенько завернуть и запеленать ребеночка, все равно, мертворожденный он или нет! Он отлично понимал, что потерял со смертью этого ребенка: ему грозит снова остаться на своем хуторе без помощницы, и это в то время, когда скотины прибавилось больше, чем втрое. Сделайте одолжение, очень даже хорошо, если она придет!
Варвара же – может быть, догадалась, чем он занят, но во всяком случае она не пришла, и ему пришлось самому завернуть тельце и положить в новую могилку. Сверху он заложил ямку дерном, как раньше, и старательно скрыл все следы, так что ничего не было заметно, кроме маленькой зеленой кочки средь кустов.
Вернувшись домой, он встретил Варвару на дворе, – Где ты был? – спросила она.
Ожесточение его, должно быть, уж прошло, он ответил только:
– Нигде. А ты сама где была?
Но Варвара, может быть, уловила какое-то особенное выражение в его лице и прошла, не сказав больше ни слова. Он пошел за нею.
– Отчего это, – начал он и спросил напрямик: – что это значит, что ты перестала носить свои кольца?
Вероятно, она сочла полезнее сделать маленькую уступку, потому что улыбнулась и ответила:
– Ты такой сердитый, что мне прямо смешно! Но если тебе хочется, чтоб я снашивала кольца по буаням, изволь! – С этими словами она вынула кольца и надела.
|
|
Но увидела его глупо-довольное лицо она дерзко спросила:
– Ты еще чем-нибудь недоволен?
– Ничем я не недоволен, – ответил он. – Будь только такая, какой была раньше, все прежнее время, как пришла, Только это я и хотел сказать.
– Не так-то легко постоянно быть одной и тою же.
Он продолжал:
– Когда я покупал участок твоего отца, я думал ты захочешь лучше жить там, и мы могли бы туда переехать. Что ты скажешь?
Ха, на этом он проиграл; ага, он боялся потерять помощницу и остаться один со скотиной и хозяйством, она отлично это понимала:
– Да, ты так говорил раньше, – уклончиво ответила она, – Не желаю больше об этом слушать!
Акселю казалось, что он и так зашел очень далеко: он разрешил семье Бреде жить в Брейдаблике, и хотя купил вместе с участком и весь урожай, но к себе свез лишь несколько охапок сена, картошку же оставил семье. Страшно несправедливо со стороны Варвары сердиться, но она ни с чем не считалась и спросила, словно глубоко оскорбленная:
– Нам переехать в Брейдаблик, чтобы вся моя семья осталась на улице!
Правильно ли он расслышал? Он посидел сначала разинув рот, потом забормотал что-то, готовясь к пространному ответу, но ничего не вышло, и он спросил:
– Разве они не переедут в село?
– Не знаю, – ответила она. – Уж не ты ли нанял им квартиру в селе?
Аксель все еще не хотел с ней препираться, но не мог подумать про себя, что она удивляет его, немножко удивляет:
– Ты становишься все непокладистее и сварливее, – сказал он, – но это ты только так.
– Что я говорю, я говорю серьезно, – ответила она. – И почему это мои родные не могли переехать сюда, скажи, пожалуйста? Но крайней мере, мать помогала бы мне хоть сколько-нибудь. Но по-твоему, конечно, у меня вовсе не так много работы, чтоб мне нужна была помощница, Кое-что в этом было, разумеется верно, но много было и несообразного; ведь семье Бреде пришлось бы жить в землянке, и Акселю по-прежнему некуда было бы девать скотину. Куда она клонит, и неужто у нее нет ни смысла, ни разума?
|
|
– Я скажу тебе одно, – промолвил он, – возьми лучше в помошь работницу.
– Это на зиму-то глядя, когда мне н без того меньше дела? Нет. Работницу можно было взять, когда она была мне нужна!
Опять она была отчасти права: когда она была беременна и больна, можно было взять работницу. Но ведь Варвара никогда не мешкала на работе, все время оставалась такой же работящей и проворной, делала все, что нужно, и ни разу не обмолвилась насчет работницы. Но ей нужна была работница.
– Ну, тогда я не понимаю, – уныло промолвил он. Молчание. Варвара спросила:
– Я слышала, ты поступишь на телеграф после отца?
– Как это? Кто тебе сказал?
– Говорят.
– Да, – отвечал Аксель, – может статься.
– Так.
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому я спрашиваю, – ответила Варвара, – что ты отнял у моего отца дом и угол, а теперь отнимаешь и хлеб.
Молчание.
Но тут уж Аксель не захотел больше уступать:
– Я скажу тебе одно, – воскликнул он, – ты не стоишь всего того, что я делаю для тебя и для твоих родных!
– Ну-у, – сказала Варвара.
– Нет! – крикнул он и стукнул кулаком по столу. Потом встал.
– Не воображай, пожалуйста, что запугаешь меня! – завизжала она и подвинулась ближе к стене.
– Запугать тебя! – повторил он и презрительно засопел. – Но теперь я всерьез хочу знать, что ты сделала с ребенком. Ты его утопила?
– Утопила?
– Да. Он был в воде.
– А, так ты его видел? – закричала она. – Ты ходил, – она чуть не сказала: понюхать, но не посмела, не такой у него был вид, чтоб с ним можно было сейчас шутить. – Ты ходил смотреть?
– Я видел, что он побывал в воде.
– Да, – сказала она, – это-то ты мог видеть. Он родился в воде, я не могла встать, я поскользнулась.
– Вот что, поскользнулась.
– Да. И в ту же минуту ребенок родился.
– Так, – сказал он. – Но ты захватила из дому узел. Должно быть на тот случай, что поскользнешься?
– Узел? – повторила она.
– Большую белую тряпку, ты разрезала одну из моих рубах.
– Да, – сказала Варвара, – эту тряпку я взяла с собой, чтоб завязать в нее можжевельник.
– Можжевельник?
– Ну да, можжевельник. Разве я тебе не говорила что пошла за можжевельником?
– Как же. Или за осокой. – Ну да, все равно за чем…
Но даже и после такого крупного столкновения отношения между ними опять наладились, то есть не совсем наладились, а стали сносными. Варвара была разумнее и покладистее, она чуяла опасность. Но при таких условиях жизнь в Лунном стала еще более натянутой и неприятной, без доверия, без радости, вечно настороже. Жизнь эта тянулась день за днем, но пока она, в общем кое– как тянулась, Акселю приходилось быть довольным. Он взял к себе эту девушку, она была ему нужна, он был ее возлюбленным и связал с нею свою жизнь. Ведь нелегкое это дело – переделать и себя и жизнь. Варвара знала все, что касалось его хозяйства: где стоят чашки и котлы, когда понесут козы и коровы, много ли корму на зиму или в обрез; что это молоко на сыр, а это – на еду; чужой человек ничего этого не будет знать, да чужого, пожалуй, еще и не найдешь.
Но много раз Аксель Стрем подумывал о том, чтоб заменить Варвару другой работницей, временами она становилась настоящей ведьмой, и он почти боялся се. Даже в ту пору, когда он был с ней счастливым, его иногда отпугивала ее необычайная жестокость и грубость, но она была красива, у нее бывали и ласковые минуты, и она так горячо прижимала его к своей груди. Это было раньше, теперь все миновало. Нет, спасибо, она не желает опять попасть в ту же историю! Но не легко переделать себя и жизнь:
– Давай повенчаемся сейчас же! – говорил Аксель и приставал к ней.
– Сейчас? – отвечала она. – Нет, сначала я съезжу в город полечить зубы, они скоро все вывалятся.
Итак, приходилось оставить все по-старому, а Варвара теперь даже не получала жалованья, но имела гораздо больше и каждый раз, когда она просила денег и получала их, она и благодарила за них, как за подарок. Впрочем, Аксель не понимал, на что она может тратить деньги, зачем ей деньги в глуши? Копит она, что ли? Но зачем она копит? Только и делает, что копит круглый год?
Аксель не понимал очень многого: разве он не подарил ей обручальное кольцо, не подарил даже золотое? Правда, после этого последнего крупного подарка между ними довольно долго были хорошие отношения, но на веки-веч– ные его не хватило, – куда там! А не мог же он постоянно покупать ей кольца.
Словом: мил он Варваре или не мил? Чудные эти бабы! Можно подумать, что ее где-то дожидается готовенький муж со скотиной и полным хозяйством! С досады на бабьи глупости и капризы Аксель частенько доходил до крайности и стучал кулаком по столу. Бросалось в глаза, что в голове у Варвары как будто ничего не было, кроме городской жизни в Бергене. Ладно. Но зачем же, черт побери, вздумала она приезжать сюда, на север? Телеграмма от отца сама по себе не сдвинула бы ее ни на шаг, наверное у нее была какая-нибудь другая причина. А теперь ходит недовольная с утра до вечера, год за годом. И котлы– то деревянные, а не жестяные или медные, и горшки-то вместо кастрюль, и вечная дойка, вместо прогулок на фермы, и мужичьи сапоги, серое мыло, мешок с сеном в изголовьи; и ни военной музыки, ни людей, так и живет…
После того крупного столкновения они ссорились часто, очень часто.
– То ли нам говорить, то ли нам молчать об этом! – говорила Варвара, – а ты вот не очень-то помнишь, как обошелся с моим отцом.
– Ну, а что такое я сделал?
– Ты отлично знаешь, – отвечала она. – Ну да впрочем, тебе все равно не быть инспектором.
– Ну?
– Да, я не поверю, пока не увижу.
– По-твоему, у меня не хватит на это ума?
– Счастье твое, если у тебя есть ум, но читать и писать ты не умеешь, и никогда не возьмешь в руки газету.
– Я умею читать и писать для себя, – сказал он, – а ты просто халда!
– Вот тебе для начала! – сказала она и швырнула на стол серебряное кольцо.
– Так, а другое? – спросил он, подождав с минуту.
– А, если ты хочешь отобрать у меня свои кольца, можешь получить, – сказала она и стала снимать золотое кольцо.
– Не уважаю твой характер! – заявил он и ушел. И, разумеется, спустя немного она опять надела оба кольца.
В конце концов, ее переставало смущать даже и то, что он высказывал подозрения относительно смерти ребенка. Наоборот, она только посмеивалась и становилась задиристей. Она не то, чтобы прямо сознавалась, а говорила:
– Ну, что ж! А если б я даже и задушила его? Ты живешь в глуши и ничего не знаешь о том, что творится в других местах.
Когда они однажды обсуждали этот вопрос, ей, видимо, захотелось заставить его понять, насколько преувеличенно серьезно он относится к этому, сама она придавала детоубийству не больше значения, чем оно того стоило. Она знала двух девушек в Бергене, которые убили своих детей. Одна попала на несколько месяцев в тюрьму, потому что была глупа и не убила ребенка, а положила на улице, где он и замерз. Другую же оправдали.
– Нет, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Варвара. – А кроме того, это вовсе не всегда выплывет наружу. Одна девушка, служившая в Бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании и ходила в шляпке, да еще с перьями» За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Варвара.
Аксель слушал и начинал все больше и больше ее бояться. Он пытался понять, разобраться хоть немножко в этом мраке, но в сущности, это чересчур серьезно. Со всей своей банальной испорченностью, она не стоила ни одной серьезной мысли. Ведь для нее детоубийство было лишено всякой идеи, всякой необычайности, в ней просто сказывались вся моральная нечистоплотность и распущенность, которых можно ожидать от прислуги. Это и обнаружилось в последующие дни: ни одного часа раздумья, она была ровна и естественна, такая же, как прежде, неизменно полна безразличного вздора, до мозга костей – прислуга.
– Надо мне поехать полечить зубы, – говорила она, – и потом мне непременно нужно купить сак.
Сак – это короткое пальто чуть-чуть ниже талии, бывшее в моде несколько лет тому назад. Варвара желала иметь сак.
Если она принимала все с таким откровенным хладнокровием, что же оставалось Акселю, как не успокоиться в свою очередь? Впрочем, он не всегда подозревал ее, и сама она ни в чем не сознавалась, напротив, каждый раз отрицала всякую вину, без гнева, без упрямства, но с дьявольским самообладанием – как прислуга отрицает, что разбила тарелку, хотя в действительности это так и было. Прошло недели две, и Аксель все-таки не выдержал. Однажды он остановился внезапно посреди комнаты и его точно осенило откровение:
– Да, Господи Боже мой, ведь все же видели ее положение, видели, что она беременна, вот-вот родит, а теперь она опять похудела – где же ребенок? А если все придут искать? Когда-нибудь спросят же объяснение! Ведь если ничего не было плохого, так гораздо проще было бы похоронить ребенка на кладбище. Тогда он не лежал бы в кустах, не было бы в Лунном…
– Нет. Я только попала бы в переплет, – сказала Варвара. – Ребенка стали бы вскрывать и учинили бы допрос. Этого я вовсе не желала.
– Только бы потом не вышло хуже, – возразил Аксель. Варвара весело спросила:
– Чего ты все ходишь и думаешь? Пусть себе лежит в кустах! – Она даже улыбнулась и прибавила, – уж не думаешь ли ты, что он начнет ходить за тобой? Ты только молчи и никому не разболтай.
– Ну, что ты!
– Не утопила же я ребенка! Он сам захлебнулся в воде, когда я упала.
Просто удивительно, чего только ты не выдумаешь! А кроме того, это не узнается, – сказала она.
– Насчет Ингер из Селланро, говорят, узналось же, – возразил Аксель.
Варвара подумала:
– Мне все равно! – сказала она. – Закон нынче изменился, если бы ты читал газеты, ты бы сам увидел. Столько женщин родят детей и убивают их, и ничего им за это не бывает.
Варвара откровенно объясняет ему все, обнаруживая большую широту взглядов, не даром она побывала в свете, много видала и слыхала, многому научилась, она была гораздо развитие его. У нее было три главных аргумента, которые она постоянно приводила: во-первых, она этого не делала. Во-вторых – вовсе не так страшно, если она и сделала. А в-третьих – ничего не узнается.
– По-моему, все узнается, – возразил он.
– Хм… нет, совсем не все! – И для того ли, чтоб ошеломить его, или подбодрить, или же просто из тщеславия, хвастовства она бросила в него словно разорвавшейся бомбой:
– Да я сама сделала одну вещь, которая так и не узналась.
– Ты? – недоверчиво протянул он. – Что же ты сделала?
– Что же я сделала? Я убила!
Может быть, она не рассчитывала зайти так далеко, теперь приходилось идти дальше, ведь он сидел и смотрел на нее, вытаращив глаза. О, это была даже не огромная и непобедимая наглость, а просто озорство, бравада. Ей захотелось поразить его, оставить слово за собой:
– Ты не веришь? – воскликнула она. – А помнишь детский трупик в городском заливе? Это я его бросила туда!
– Что? – проговорил он.
– Да тот трупик-то. Ты ничего не помнишь. Мы читали про него в газете.
Помолчав, он закричал:
– Ты просто сумасшедшая!
Но его растерянность, должно быть, поддала ей жару, придала какую-то особенную силу, так что она смогла рассказать и подробности:
– Я положила его в ящик – он был мертвый, я убила его как только он родился. И когда мы выехали в городской залив, я его выбросила.
Он сидел мрачный и безмолвный, а она продолжала говорить: – Это было давно, несколько лет тому назад, когда она уезжала в Лунное. Так что он видит, что не все узнается, далеко не все. Как он думает: что было бы, если б узнавалось все, что делают люди? А что делают замужние женщины в городах?
Они убивают детей еще до того, как те родятся, для этого имеются специальные доктора, Там не хотят иметь больше одного, в крайнем случае, двоих детей, и тогда доктор просто чуточку вскрывает им матку. Так что Аксель может ей поверить, – там это вовсе не бог весть какая штука.
– Так, значит, и последнего ребенка ты тоже прикончила? – спросил Аксель.
– Нет! – ответила она с величайшим равнодушием. – Да мне и не надо было, – сказала она. Но еще раз возвратилась к тому, что это было бы не так страшно.
Казалось, она привыкла постоянно иметь этот вопрос перед глазами, потому и стала так равнодушна. В первый раз ей, может быть, было все же немножко жутко, немножко страшно убивать ребенка; а во второй? Она рассматривала самое деяние с какой-то исторической точки зрения: это сделано, и так делается.
Аксель вышел из избы с тяжелой головой. Его не столько занимало, что Варвара убила своего ребенка, – его это не касалось. И то, что она вообще имела этого ребенка, тоже не стоило особенного разговора. Невинностью она не была, да и не притворялась. Наоборот, она не скрывала своей осведомленности и даже научила его некоторым запретным забавам. Ладно. Но последнего ребенка он отнюдь не желал терять, маленький мальчик, беленькое тельце, завернутое в тряпку. Если она была виновна в смерти этого ребенка, она причинила зло ему, Акселю. Разорвала связь, имевшую для него большую цену, и притом такую, какой он уже не мог создать. Но возможно, что он обвиняет ее и напрасно: может быть, она действительно упала в ручей и не успела подняться. Хотя узел-то ведь был с ней, половина рубашки, которую она взяла с собой…
Но часы шли, наступил полдень, потом вечер. Аксель улегся и постель, долго пролежал, глядя в темноту, наконец, заснул и проспал до утра. А там настал новый день, а после него другие.
Варвара оставалась все такая же. Она знала многое из того, что делается на свете, и равнодушно относилась к мелочам, представлявшим опасности и страхи в деревне. С одной стороны, это было утешительно – она была бодра за обоих, беспечна за обоих, Да и вообще-то, она вовсе не представляла из себя ничего страшного. Варвара – чудовище? Ничего подобного. Наоборот – красивая девушка, голубоглазая, чуточку курносая, золотые руки – как работает! Она постоянно скучала, ей надоели и хутор, и деревянные горшки, требовавшие усиленного мытья, надоел, может быть, и сам Аксель, и проклятое затворническое житье, но она не убивала ни одно живое существо и по ночам не стояла над Акселем с занесенным ножом.
Только один раз еще заговорили они о детском трупике в лесу. Аксель опять сказал, что лучше было бы похоронить его на кладбище и закидать землей, но Варвара, как и раньше, утверждала, что ее способ действия гораздо лучше.
После чего сказала нечто, указывавшее, что и она тоже рассуждала, проявляла изворотливость ума, думала маленьким, жалким мозгом:
– А если откроется, я поговорю с ленсманом, я у него служила, госпожа Гейердаль мне поможет, Не у всех такая протекция, а их все-таки оправдывают.
И кроме того, отец мой в ладу со всеми властями, и сам понятой, и все такое.
Аксель только покачал головой.
– Ты не веришь?
– Что же по-твоему может сделать твой отец?
– Не твоего ума дело! – сердито крикнула она, – думаешь погубил его тем, что отнял у него дом и кусок хлеба!
По-видимому у нее было представление, что репутация отца несколько пошатнулась за последнее время, и что это может повредить ей самой. Что мог ответить на это Аксель? Молчать. Он был миролюбивый и работящий человек.